Инсоленс. Пустая из Кадора

– Анна, – произносит Янгус, махнув мне рукой, – знакомься, это авриал Аластор. Авриал Аластор, это… ну, собственно, Ваша находка.

«Находка»? Я едва заметно сжимаю губы. Отличное слово. Такое… предметное, как старинная вещь, выкопанная из земли: странная, покрытая пылью, требующая то ли осторожного обращения, то ли срочной утилизации.

Аластор коротко кивает, не меняя выражения лица.

– Рад видеть, что ты очнулась, Анна.

– Ладно, я тогда оставлю вас, – Янгус быстро пятится к двери. – У меня ещё дел по горло. Анна, держись!

Он хлопает меня по плечу и исчезает, прикрыв за собой дверь.

Тишина.

Вслушиваюсь в звенящую пустоту и понимаю, что мы остались вдвоём. Авриал сидит неподвижно, лишь чуть сжимает пальцы на ручке. Чувствую скрытую силу, исходящую от него, словно он – сжатая пружина, готовая в любой миг выстрелить.

– Садись, – говорит тихо. Почти мягко. Но это «почти» оставляет след на коже.

Я не двигаюсь сразу. Просто смотрю. Не потому что боюсь – мне и раньше приходилось иметь дело с мужчинами, от которых тянет угрозой. Просто… он другой. Его тишина не пустая. В ней что-то весомое, собранное, как канат, туго намотанный на сердце. Он кажется человеком, который говорит мало, но если говорит – это уже решение.

Он замечает мою заминку и добавляет:

– Ты в безопасности. Здесь тебя никто не тронет.

Я на секунду взвешиваю его слова, ощущая, как внутренняя настороженность всё равно не исчезает, а только сменяет оттенок.

– Уверена, вы нечасто произносите эту фразу, – говорю, медленно подходя к столу.

Он не отвечает, только слегка наклоняет голову и смотрит на меня пристально – этого взгляда вполне хватает, чтобы я почти физически ощутила, как пространство вокруг становится плотнее, словно воздух наполняется напряжением.

Стул тяжёлый, с прямой спинкой, дерево тёмное, гладкое, холодное на ощупь. Я сажусь, держу спину прямо – не для того чтобы произвести впечатление, а потому что иначе тут сидеть не получится. Пусть он знает, что я не та, кого можно подавить одним взглядом.

– Янгус сказал, что это вы меня принесли сюда, – пытаюсь начать разговор, слова звучат немного неуклюже. – Зачем?

Он чуть наклоняет голову, взгляд перемещается на мои руки, которые я машинально сжала в замок.

– Я обнаружил тебя возле портала, который по непонятной причине был активен, – отвечает он ровным голосом. – Ты была едва в сознании. Похоже, не привыкла к таким переходам. Потеряла равновесие. Ударилась головой.

Поднимаю руку к виску, там всё ещё ноет. Не сильно, но достаточно, чтобы напоминать: ты здесь, это происходит на самом деле. Всё, что было на выставке – картины, мрамор, Виктор, кажется далёким, почти чужим сном, который вот-вот исчезнет окончательно.

– Ты ведь уже знаешь, где оказалась?

– В мире, который называют Инсоленс, – выдыхаю, вспоминая странное слово. – И в некой Коллегии стражей… так?

Он коротко кивает, на лице не двигается ни одна мышца, а тишина между нами замирает, тяжелеет, словно пружина, которую натягивают всё сильнее. Мне неуютно, но я цепляюсь за прямоту: сейчас нельзя отступать, мне нужно знать, как выбраться.

– Это всё интересно, но… я хочу домой. Как мне вернуться обратно?

– К сожалению, это не возможно. Портал, через который ты прошла, – работал только в одну сторону. Остальные, ведущие из Инсоленса к вам, много лет назад были уничтожены – чтобы исключить незаконные переходы. Обратного пути нет.

На мгновение кажется, что я просто ослышалась. Или он – шутит. Но лицо у него такое, что с ним, кажется, даже кислород боится спорить. Чувствую, как внутри всё сжимается. Стараюсь держать лицо неподвижным, хотя в горле встаёт ком.

Он только что сказал, что я… застряла здесь? Нет. Анна не начинай… Не паникуй.

Делаю вдох – глубокий, медленный, как будто могу втянуть в себя часть его хладнокровия. Воздух в комнате свежий, как после грозы, и всё же он не даёт облегчения. Только подчёркивает, что я не дома. Что между мной и Москвой – не километры, а пропасть.

— Что ж, – продолжаю, – скажите, командующий, что мне теперь делать? Подавать на местное пособие? Записываться в школу начинающих магов? Или, может быть, вы планируете использовать меня в каком-то великом пророчестве?

Он едва заметно вздыхает, как будто подобные саркастические выкладки – не первый случай в его практике. Но не раздражается. Не морщится. Не даёт ни тени эмоции, которую можно было бы считать слабостью или раздражением.

– Пророчества – удел суеверных, – говорит спокойно. – Я работаю с фактами. А факт в том, что ты здесь. И у тебя, как ни странно, может оказаться знание, которое нам нужно.

Я приподнимаю бровь.

– Знание? Вы меня, конечно, извините, но я не учёный, не шпион, не антиквар с доступом к древним артефактам. Я…

Я спотыкаюсь, не договорив. Потому что впервые за всё время, с момента провала в полотно, по-настоящему сталкиваюсь с вопросом: а кто я здесь?

Не та, что была в Москве, с работой, с делами Виктора, с тайнами, которые всегда можно было разложить по папкам и уликам. Здесь всё иначе. Здесь даже земля под ногами чувствуется не своей.

Авриал не даёт мне увязнуть в этой паузе.

– Ты оказалась здесь через портал, которого не должно было быть. Это уже делает тебя исключением. Кроме того… – он смотрит чуть в сторону, будто выбирает, сказать ли лишнее, – у нас есть предмет, нуждающийся в расшифровке. Он написан на языке, который никто в Инсоленсе не знает. Но, возможно знаешь ты.

Аластор не торопится. Не двигается сразу. Он смотрит на меня – долго, сосредоточенно, как будто проверяет что-то невидимое: выдержу ли. Поверю ли. Захочу ли знать.

Потом отодвигает ящик стола – без резких движений, почти лениво. Достаёт книгу. Старую, тяжёлую, с потемневшим корешком и обложкой, покрытой сетью мелких, едва различимых трещин. Она выглядит так, будто пролежала под камнем сотню лет, при этом не потеряв ни страницы.

Он берёт её двумя руками, как нечто, к чему прикасаться стоит не часто. Переворачивает, подаёт мне.

– Этот дневник принадлежал человеку, который жил много веков назад. И по некоторым данным, он был здесь не всегда.

Я замираю, не принимая сразу. Что значит не всегда?

– Мы подозреваем, – продолжает он, – что он перемещался. Между мирами. Между этим… – он оглядывается чуть в сторону, на сад за окнами, – и тем, который ты называешь своим.

Я беру книгу. Осторожно. Как если бы она могла обжечь. Или… ожить. Страницы тяжёлые, плотно сбитые, с пожелтевшими краями. Раскрываю и взгляд тут же цепляется за строки – тонкие, изящные изгибы букв, плавные, живые, как привет из прошлого, которое я так отчаянно старалась не забывать. Сердце на секунду замирает, дыхание сбивается, и мне кажется, что я вновь стою на отцовской кухне, слышу знакомый голос, смеющийся у плиты.

– Я… знаю этот язык, – выдыхаю наконец, едва справляясь с дрожью в голосе. – Это итальянский. Старый, с примесью разных диалектов, кое-где встречается латинская грамматика, но… я понимаю его.

Аластор не двигается, не задаёт лишних вопросов – только медленно кивает, словно ожидал именно этого ответа, но хотел услышать его от меня, убедиться в том, что догадка не подвела.

Перелистываю страницы дальше, пока ещё не читая, просто позволяя глазам скользить по знакомым словам – почти так же, как пальцы скользят по шраму, который сросся с кожей, но всё равно напоминает о том, что он был и всегда будет частью меня.

– Он действительно… перемещался?

– Мы не знаем, как. Но он должен был писать об этом в своем дневнике. И если кто-то способен их понять теперь – это ты.

Машинально листаю страницы, пальцами ощущая шероховатость бумаги и понимаю… точнее я НЕ понимаю. На каком языке я должна перевести ему эти фразы, эти обрывки чужих мыслей, если он ни слова не понимает ни по-итальянски, ни по-русски?

Меня вдруг прошибает холодная дрожь – неужели я даже не спрашивала себя об этом раньше? На каком языке он говорит? На каком языке сейчас разговариваю я?

Осторожно, будто наступаю на хрупкий лёд, прислушиваюсь к себе – слова складываются легко, слишком легко, будто я всегда знала, как их произносить, но… это ведь не мой язык. Ни русский, ни английский. Гортанные, точные, непривычные звуки, чужая интонация, которую, кажется, подхватывает само горло, не давая мне ошибиться.

Чёрт. Я говорю… не на русском. И даже не понимаю, какой язык это вообще. Он словно вплетается мне в мысли, просачивается между словами, и я позволяю этому случиться, потому что иначе – никак.

Что-то здесь не то.

Бросаю взгляд на Аластора – он смотрит спокойно, внимательно, так, как смотрят не на человека, а на вещь, с которой ждут подвоха. Не доверяет, конечно, но и не скрывает интереса. И я вдруг чувствую – вот оно, настоящее ощущение чужеродности. Как будто меня уже… подстроили под этот мир. Даже не спросили – просто выдали инструкцию: «Загружайте язык, загрузка завершена». Я теперь понимаю их так же хорошо, как и саму себя – если не лучше.

На секунду мне хочется рассмеяться. Может, всё ещё сон? Может, где-то в реальности я лежу, и мой мозг играет со мной в театральные постановки – а этот тип с глазами, холодными, как сталь перед закалкой, уже навязывает мне новую программу? Спасибо, уважаемый авриал, теперь я буду говорить и думать так, как вам удобно. Даже во сне, видимо, я остаюсь материалом для экспериментов. Почему-то это почти не удивляет.

Молчание висит между нами. Я не размыкаю губ. Он тоже. Книга в моих руках тяжелее, чем должна быть. Или это не книга. Это груз. Ответственность. Или ловушка. Пока непонятно.

– Тебе будет предоставлена отдельная комната в Коллегии. Всё необходимое для работы и жизни – тоже. Книги, материалы, питание, одежда. И безопасность.

Я слушаю, как он говорит это ровно, по-деловому, будто диктует условия заключённой сделки. «Всё необходимое» – звучит как: «Тебе не о чем беспокоиться, пока ты здесь нужна». Комната. Материалы. Безопасность. Новый инвентарь для нового экспоната.

Прищуриваюсь, подняв на него взгляд, не скрывая недоверия:

– А зачем вам вообще… помогать мне?

Я не произношу «вы же меня не знаете», «я могла бы быть кем угодно», «я могла бы быть угрозой» – всё это уже есть между строк.

Аластор чуть наклоняет голову, как будто удивляется, что я вообще задала этот вопрос. Или что ещё сомневаюсь.

– Как я уже сказал, – отвечает он с той же ровной холодной силой, – я давно искал способ расшифровать эти записи. Пытались лучшие переводчики, но никто не справился. Никто не мог даже понять структуру текста. Теперь у нас появился шанс. Ты – этот шанс.

Он говорит «шанс», а я слышу «последняя ставка». Без истерики, без эмоций. Просто факт.

– Мне нужен перевод. Твоё появление здесь… неожиданная случайность. И всё же странным образом – в тот самый момент, когда мне особенно нужна информация из этой книги.

Я приподнимаю бровь, чуть склонив голову. Усмешка появляется сама – быстрая, короткая, сухая. Почти как нервный тик.

Конечно. Случайность. Если, конечно, можно назвать «случайностью» моё фееричное падение в картину посреди выставки. Там ещё были кровь, паника и ощущение, что ты разлетаешься на молекулы. Чистая случайность.

Но вслух я этого не говорю. Вместо этого вскакиваю со стула и смотрю ему прямо в лицо:

– Простите, но я не первая кто оказался здесь. За пару недель до меня на той же выставке пропала женщина. И если этот портал был открыт, значит, она тоже могла попасть сюда. Понимаете?

Он не двигается. Даже не моргает. Только смотрит. Словно сканирует каждую складку моего лица, проверяя, правда ли то, что я сказала, или это очередной эмоциональный выпад.

– Имя? – спрашивает он после паузы, и в этом голосе – не формальность, а уже действие. Щёлкнул внутренний механизм, выстроился маршрут.

– Ольга. Светлые волосы, рост примерно, как у меня. Умная, собранная. Не из тех, кто просто исчезает. Мы с Вик… – я осекаюсь. Рано. Не сейчас. – …мы её искали.

Он делает почти незаметный кивок.

– Я передам Стражам. Если она попала сюда, её след найдут.

Я стою, сжав кулаки. Всё ещё ощущаю, как кровь пульсирует в пальцах. Как будто только что бросила вызов кому-то куда сильнее – и всё ещё держу удар. Он, впрочем, воспринимает это не как вызов. Не обижается, не спорит. Просто кивает, как будто ставит галочку: информация принята, задача поставлена.

– Что ж, – говорит он чуть тише. – Тогда – договор. Я предоставлю тебе комнату в Коллегии. Всё необходимое: питание, одежда, материалы, книги, инструменты. Если понадобится помощь – скажешь. Безопасность, – он делает акцент, – обеспечу лично.

Я прищуриваюсь, не скрывая скепсиса. Это уже не похоже на временное гостеприимство. Звучит как контракт. Как аккуратная вербовка, где все условия заранее оговорены.

– А взамен?

– Перевод. И честность. Если ты найдёшь в этих записях что-то важное, ты сообщаешь мне сразу.

Качаю головой, медленно, будто примеряю на себя: насколько мне подходит такой расклад. Нравится ли мне быть встроенной частью чьей-то системы. Не нравится – но, чёрт, он честнее, чем я ожидала. На мгновение опускаю взгляд на книгу в руках: тяжесть, ответственность, шанс – всё это лежит у меня на ладонях.

– Ладно, – выдыхаю наконец. – Я попробую. Но вы должны понимать: я перевожу не для вас. Я делаю это, потому что хочу понять, как вернуться.

– Это разумный мотив, – отвечает он, и в голосе нет ни тени иронии, ни осуждения.

Словно по сигналу – или, может быть, в этом мире действительно не бывает случайностей – дверь за моей спиной бесшумно приоткрывается. Я оборачиваюсь слишком резко, как всегда, когда нервы натянуты до предела, и замираю: в проёме появляется мужчина, ростом чуть выше среднего, с гибкой, почти кошачьей осанкой и светлыми, длинными волосами, собранными в низкий хвост. Лицо открытое, с тонкими чертами, но взгляд – не из тех, что отводят в сторону: внимательный, глубокий, как у человека, привыкшего всё видеть и ничего не говорить лишнего. В его манере держаться есть лёгкость, почти невидимая пружина внутреннего достоинства.

На нём – строгая тёмно-синяя форма с бархатистым отливом, идеально сидящая по фигуре, но носит он её как-то по-домашнему, без тени показной строгости. Плащ чуть сбит набок, ворот небрежно отогнут, будто в спешке. На груди – всё тот же символ, что я видела на щите в лазарете: эмблема звезды, едва заметная, словно это просто знак принадлежности, а не символ статуса.

Он окидывает меня коротким взглядом – не оценивающим, скорее подбадривающим, как если бы заранее знал, что впереди у меня будет не самый лёгкий день, но справиться можно.

– Капитан Маркус Рейн. Он проводит тебя в твою комнату, – говорит Аластор. – Уверен, ты найдёшь её подходящей.

Капитан отвечает кивком, в котором нет ни военной чёткости, ни безразличия – только живая, спокойная готовность. Его глаза встречаются с моими – и в этом взгляде я вдруг чувствую не скрытое недоверие, а скорее тактичное участие. Будто он уже привык встречать чужих людей в этом мире и умеет делать их присутствие чуть менее острым.

– Пойдём, – говорит он мягко, но не торопит.

Я уже собираюсь повернуться к выходу, но что-то внутри дёргается. Ощущение незакрытой двери. Нет, не двери – раны. Вопроса, который сжимается в груди, как заноза.

Я останавливаюсь. Слишком резко, даже капитан на пороге чуть напрягается, улавливает перемену в воздухе – здесь, кажется, вообще нельзя быть незамеченной.

– Когда вы нашли меня… – поворачиваюсь к авриалу, и голос у меня выходит тише, чем хотелось бы, почти шепотом. – Со мной был кто-то?

Он поднимает глаза. И впервые смотрит не сквозь, не мимо, а прямо, внимательно – и в этом взгляде нет холода, но есть что-то такое, от чего дыхание сразу сбивается, как будто за его тишиной уже прячется ответ, который я не готова услышать.

– Нет, – говорит спокойно, без паузы. – Ты была одна.

Одна.

Тело будто проваливается внутрь этой короткой тишины между вопросом и ответом. Не то чтобы я ожидала другого – но, чёрт, я надеялась. Хоть на след, хоть на тень, хоть на намёк, что Виктор тоже перешёл, пусть позже, пусть иначе, пусть с другим концом. Хотелось верить, что если я здесь, значит и он… хоть где-то рядом.

Но нет. Только я.

Опускаю глаза, будто пытаюсь спрятаться от самой себя, и просто киваю – медленно, механически, не доверяя голосу.

– Поняла, – тихо.

Аластор не добавляет ничего. Ни слова сожаления, ни попытки утешить, ни даже обычного равнодушия – только смотрит в упор. В этом взгляде нет холода, только ясность, от которой некуда уклониться. Как врач, сообщающий диагноз: не приукрашивает, не обещает, не лезет с ложной надеждой – просто оставляет тебя наедине с фактом.

Капитан Рейн отступает к двери, жестом приглашает идти следом. Я прижимаю книгу крепче, как щит, как якорь, как единственную вещь, которая всё ещё связывает меня с собой прежней, и выхожу в коридор.

Спина прямая, шаги ровные – не потому что внутри действительно спокойно, а потому что иначе всё развалится прямо здесь, на пороге. Это старая привычка – держать себя, когда никто другой не удержит.

Мы выходим в коридор. Капитан идёт чуть впереди – высокий, собранный, каждый шаг точен, как отмеренный по нотам в медленном, уверенном марше. Его плащ двигается за ним с ленивой, но безошибочной дисциплиной, будто ткань выучила ритм его тела наизусть. Он не говорит ни слова, и я не задаю вопросов. Мне сейчас не нужны слова. Мне нужно движение – простое, механическое, чтобы тело шло вперёд, пока разум плетётся следом, стараясь не споткнуться.

Иду и не могу остановить этот внутренний марш слов, цепляющихся друг за друга в голове, как рваные страницы старой книги:

Одна. Всё снова сводится к этому слову – точка, после которой уже не важно, сколько здесь коридоров, дверей, звуков или запахов, если с каждым шагом только сильнее понимаешь: ты – отдельно от всего, отдельно от всех. Смешно, я ведь привыкла быть одна и раньше. Только раньше одиночество было знакомым, почти домашним, его можно было укутать в заботу, в привычные вещи – книгу, плед, утренний кофе, голос Виктора в телефонной трубке. А теперь одиночество обросло чужой кожей, стало другим, жёстким, новым, непонятным.

Пальцы судорожно стискивают книгу. Её вес – реальный, физический, он держит, не даёт провалиться совсем. Я повторяю мысленно: «Работай. Читай. Ищи выход». Просто ещё один план. Пусть даже иллюзорный, пусть даже смешной, если смотреть со стороны. Главное – не дать себе раствориться в чужом свете, в этих гладких стенах, в их внимательной тишине.

Шаги капитана звучат размеренно, но в этом ритме есть что-то неуловимо человеческое, что-то, что поневоле хочется повторять. Я стараюсь подстроиться под его шаг, ловлю свой собственный темп, будто пытаюсь синхронизироваться хоть с кем-то, хоть с чем-то, чтобы не быть совсем выброшенной за пределы этого нового мира.

Я думаю о Викторе. О том, что он, наверное, снова ругает меня.

«Вечно ты, Анна, вляпываешься туда, куда нормальные люди не суются» – усмешка. Тонкая. Почти слышу. А ты в самый последний момент… остался по ту сторону. Надеюсь, ты ищешь меня, напарник…

Наконец капитан останавливается у одной из дверей. Она из того же серого, почти графитового дерева, что и остальная архитектура, но стекло в ней мутно-белое, с лёгким искрящимся отливом, как инеем затянутое. Щелчок и дверь отступает внутрь беззвучно, будто сама решила пропустить меня.

Он не говорит: «Проходи». Но я всё равно вхожу и будто проваливаюсь в чужую жизнь.

Комната просторная, наполнена мягким светом. Справа – широкая кровать с простым, но красивым изголовьем, покрытая зелёным покрывалом, как свежая трава. Слева – рабочий стол из светлого дерева у стены, аккуратный, с лампой в форме прозрачного шара, дающей тёплый, рассеянный свет. Рядом со столом – высокий книжный шкаф, пока почти пустой. На стене напротив – большое зеркало в тонкой серебристой раме. Но главное здесь окно. Почти на всю стену, с видом на тот же сад, что я видела из окна кабинета авриала.

Всё чисто, сдержанно. И всё моё.

Моё… временно.

Я разворачиваюсь. Капитан Рейн всё ещё стоит на пороге, прямая спина, руки за спиной, подбородок чуть опущен – наблюдает. Не как охранник. Как тот, кто знает, насколько важно сейчас каждое слово.

– Никто не должен знать, откуда ты прибыла, – говорит он. – Ни здесь, в Коллегии, ни за её пределами. Это приказ авриала.

Я не двигаюсь. Не отводя взгляда, медленно киваю. Потому что понимаю: это не просто требование безопасности. Это защита. Или, может, защита, замаскированная под требование.

– Для всех ты – пустая. Прибыла недавно из Кадора. Прошла базовую адаптацию. И получила разрешение на работу с архивом.

Я смотрю на него. Из Кадора?

На секунду мне кажется, что воздух в комнате стал гуще. Как патока – сладкий, но липкий. Я медленно моргаю. Эти слова будто ударили в грудь, точно ладонь, приложенная с неожиданной силой. Новая биография? Уже придумана? Внедрена?

– «Из Кадора» – повторяю про себя и сдержанно усмехаюсь. Словно не я, а героиня какого-то спектакля. Хорошо. Пусть будет так. Если они хотят, чтобы я играла роль – я сыграю

– Удачи, – коротко добавляет капитан и, не дожидаясь ответа, уходит. Дверь закрывается без щелчка. Как будто она не прикрылась, а растворилась, впитала его шаги, его голос, и оставила мне только тишину.

Я остаюсь на месте. Несколько секунд просто стою, вцепившись в книгу, будто она – последнее звено между мной и здравым смыслом. Воздух в комнате чуть дрожит, или это я дрожу? Кожа покрывается мурашками, как от сквозняка, которого нет. Впервые за всё это время я одна.

Делаю шаг вперёд, и пол бесшумно откликается под ногами. Медленно провожу рукой по гладкой поверхности стола, чувствую прохладу материала – будто здесь не касались ничьих рук. Как будто всё здесь ждало только меня.

Книга всё ещё в моей руке. Держу её аккуратно, как что-то священное. Или проклятое – не решила. И только после этого позволяю себе разогнуться. Вдохнуть по-настоящему. Словно до этого дышала в маске – чужой, плотной, со вкусом металла и притворства.

Оборачиваюсь и взгляд падает на зеркало. Подхожу к нему ближе. Медленно. Словно от этого зависит результат. Как будто подойду резко и отражение отступит, скроется, разобьётся. Но оно не исчезает. Оно… я.

Длинные, тёмно-каштановые волосы падают на плечи мягкими волнами, но сбились, спутались. Кожа светлая, с розоватым оттенком, подчёркивает усталость под глазами. Губы – сжаты, будто всё это время я не позволяла себе выдохнуть. Платье, ещё недавно элегантное, кроваво-красное, с открытыми плечами, теперь выдает то, через что я прошла: в нескольких местах ткань порвана, на подоле – следы пыли, а на боку – тёмное пятно, будто от падения.

– Ну что, Волевская, – тихо говорю в отражение. Голос звучит хрипло. – Добро пожаловать в новый сезон собственного сериала. Героиня: ты. Против всех.

Отражение не отвечает. Оно просто смотрит. И, возможно, в нём мелькает тот самый взгляд, с которым Виктор смотрел на меня, склоняясь над досье в полутёмной комнате: «Смотри в суть. Не в реакцию. Не в обёртку. В суть.»

Сейчас – суть в том, что я здесь. Живая. В чужом мире, с поддельной историей. Но со своей головой. И с книгой, которую, чёрт возьми, я переведу.

Медленно открываю первую страницу. И тут же – не по своей воле – проваливаюсь в память.

Перед глазами – отец. Высокий, с тёплым, чуть усталым взглядом и мягкой улыбкой, которую он приберегал только для меня. С тех пор, как ушла мама, он стал всем. Моя стена. Моя опора. Мой дом.

Он учил меня итальянскому. Мы устраивали настоящие дуэли за обедом – он говорил одно, я отвечала на другом, и каждый раз, когда я ошибалась, он хмыкал и терпеливо поправлял. Иногда нарочно. Чтобы я злилась. Чтобы снова пробовала. Чтобы не сдавалась.

Он мечтал о Флоренции. «Мы уедем туда, Анна. Будем пить кофе на террасе, смотреть на город с холма, где дышал сам Микеланджело. Будем гулять, пока ноги не откажутся идти, пока солнце не спрячется за старые крыши.» Он показывал мне альбомы, читал книги, пытался научить меня рисовать. Получалось ужасно. Мы смеялись.

Эта мечта была нашей. И смыслом. И утешением.

А потом – зима. Падающий снег, хруст асфальта под шинами, запах мандаринов в пакете на заднем сиденье.

Перекрёсток. Свет фар. Вспышка. И пустота.

Он успел только закрыть меня собой. После этого всё стало другим. Дом – слишком тихим. Воздух – слишком тяжёлым. Флоренция осталась в книгах. Итальянский – в его голосе, который я теперь слышу только в голове.

Открываю глаза.

Вытираю щеку тыльной стороной ладони. Не уверена, как именно сюда прокралась эта слеза. Просто соскользнула, без разрешения. Книга в руках кажется тяжелее, чем минуту назад – как будто она вдруг стала чем-то большим, чем просто переплетённые страницы. Напоминанием. Связью.