Инсоленс. Пустая из Кадора

Щёлкает замок. Дверь закрывается, оставляя после себя лёгкий запах полевых цветов, от которого у меня почему-то каждый раз сжимается что-то под рёбрами. Как будто это запах жизни до всей этой Искры, до чужого мира.

Я оборачиваюсь. В лаборатории по-прежнему лёгкий хаос: склянки поблёскивают, лампы потрескивают, на столе лужица чего-то зелёного. А в центре круга – Нибл. Сидит на задних лапках, вытянулся как король, и… грызёт что-то. Точнее пытается. Я щурюсь. Это… репа?

– У тебя теневой кролик ест… овощи? – говорю, приподняв бровь.

– Ну, он в процессе самоопределения, – отвечает Янгус, вытирая руки о тряпку. – Решил, видимо, что пора соответствовать физическому прототипу. Вчера пытался стащить у меня бутерброд.

Я уже ничему не удивляюсь. Даже если этот кролик заговорит, просто кивну.

Опускаюсь на высокий лабораторный стул, откидываюсь, и впервые за долгое время не думаю о дневнике. Просто смотрю, как Янгус раскладывает компоненты – быстро, точно, с привычкой. Он что-то бормочет себе под нос, меняет пробирки местами, движется в ритме, известном только ему.

– Поможешь мне? – вдруг спрашивает, не глядя.

– С чем?

– Надо соединить стабилизирующий раствор с порошком шалфея. Но аккуратно. Если пересыпешь слишком быстро – получится пена с характером, – вздыхает он, отодвигая крошечную баночку поближе ко мне. – А если слишком медленно – раствор схлопнется и будет выглядеть так, будто мы проводили обряд изгнания здравого смысла.

Я невольно усмехаюсь, чувствуя, как нервное напряжение в теле чуть отступает – будто каждый его абсурдный комментарий вытягивает из меня кусочек усталости.

Слезаю со стула и подхожу к столу, где на металлическом подносе уже разложены компоненты. Колба с прозрачным раствором отливает зеленоватым, рядом маленькая глиняная чаша с золотисто-серым порошком.

Нибл усаживается рядом, уставившись на меня круглыми глазами. Контролёр.

Янгус протягивает мне тонкий стеклянный шпатель.

– Медленно. Равномерно. Представь, что готовишь отвар не для стабилизации Искры, а, скажем… для успокоения особо напряжённого авриала.

Я не удерживаюсь и усмехаюсь.

– За таким отваром ко мне бы очередь выстроилась.

– Вот-вот. Значит, ты понимаешь всю важность процесса, – торжественно кивает Янгус.

Насыпаю первую порцию порошка. Раствор начинает медленно мутнеть, по поверхности проходят тонкие серебристые волны. Внутри колбы словно зарождается миниатюрная буря.

– Вот так, – одобряет Янгус. – Ты прирождённый алхимик, Анна. Или по крайней мере, прирождённый не разрушать мои труды с первой попытки. Это уже редкость.

Я усмехаюсь, но не поднимаю глаз. Слишком сосредоточена.

Порошок заканчивается. Кладу шпатель рядом. Пальцы ноют от напряжения, хотя работа почти ювелирная, лёгкая. Просто мозг до сих пор не привык, что Искра – это не всегда про борьбу. Иногда – про созидание.

Смотрю на колбу. Она теперь светится ровно, спокойно. Внутри – не буря, не угроза. Устойчивость.

Как ему это удаётся?

– Янгус… – произношу вдруг, сама удивляясь своему голосу. Он звучит тише, чем хотела. – Можно спросить?

Он вскидывает бровь, всё ещё внимательно следя за раствором.

– Разумеется. Но если это о формуле вечного счастья, то я пока не дошёл до нужной главы.

– Нет, не о формуле. – Провожу пальцами по краю стола, как будто ловлю нужные слова. – Как ты стал алхимиком? Почему вообще выбрал это?

Вопрос повисает в воздухе. Даже Нибл перестаёт чистить лапку и снова смотрит на меня – теперь совсем серьёзно, как будто тоже ждёт ответа. Янгус смотрит в колбу, потом – на меня. И вдруг как-то по-другому улыбается. Без кривляния. Почти… тепло.

– Мой отец был аптекарем. В Хардоре. Делал настойки, собирал травы, лечил. Ни капли Искры. Только знания, терпение и очень много перетёртого зверобоя. – Он делает паузу, и я вижу: за словами – воспоминание, с запахами, звуками, чем-то живым. – Когда я был ребёнком, у нас часто не хватало ингредиентов. Один раз мне дали задание: найти листья курассы в овраге за домом. А я принёс три других растения. И сказал, что так будет лучше. Просто… интуитивно. Смешал их. Получилось что-то невероятно отвратительное по вкусу. Но у старой Грэды на следующий день прошла лихорадка, которая держалась неделю.

– Ты просто… смешал что было?

– Да. Потому что мне было шесть. И потому что мне казалось, что трава, пахнущая мятой, не может быть злой. – Он смеётся. – Тогда отец посмотрел на меня очень долго, потом налил себе ксарея, а мне воды и сказал: «Ты станешь либо гением, либо катастрофой. Мы узнаем позже».

– И что оказалось?

– Думаю, я – гениальная катастрофа, – говорит он с широкой, беззлобной усмешкой. – Но знаешь… я тогда понял. Алхимия – не про формулы. Она – про выбор. Про то, что ты решаешь: какая трава сегодня спасёт чью-то жизнь. Или испортит суп. И мне это… подошло.

Янгус снова берёт колбу, смотрит на неё, как будто там не зелье, а ответ.

– В Инсоленсе слишком много сил, которые просто ломают. А алхимия… хоть что-то чинит.

И я вдруг понимаю – вот она, суть. Не в кролике. Не в опытах. А в том, что он хочет починить. Этот мир. Себя.

Раствор в колбе мерцает. Янгус улыбается, поддевает стеклянную пипетку, отпускает в смесь ещё каплю, и отвар меняет цвет. Плавно, будто не решаясь. Из прозрачного – в золотисто-мутное, как пролитый мёд в воде.

Смотрю, как он работает, с каким вниманием относится к каждой детали. У Янгуса всегда всё летает из рук, валится со стола, взрывается, но в этот момент он точно знает, что делает. В этом хаосе – его порядок. Его смысл.

А во мне… начинается что-то другое.

Мысль, тихая, но цепкая.

«Алхимия не про формулы. Она – про выбор.»

Янгус сказал это почти шутя. Но оно застряло. Прокрутила раз, другой. Оно звучит – не как фраза, а как зерно, падающее в почву.

Выбор.

А я? Какой у меня выбор? Переводить дальше? Притворяться, что ищу путь домой, хотя на самом деле раскладываю чужую жизнь по частям? Или всё-таки признаться себе: я копаю не только в дневнике. Я копаю в людях. В этом мире. В Аласторе.

Потому что он – ключ. Или тупик. И если я не пойму, кто он на самом деле – я не выберусь.

Он говорит правильно. Безупречно. Почти идеально. Идеальный порядок. Идеальный контроль. Но я знаю – так не бывает. Особенно сейчас, когда дневник перестал быть просто скучной хроникой технических опытов, когда слова в нём вдруг обрели пульс – неровный, ломкий, – и стали страшнее любых формул. Я ловлю себя на том, что всё чаще возвращаюсь к мыслям о нём – как о человеке, в котором тоже, кажется, живёт хаос. Просто он умеет держать его за щеколдой.

Я должна узнать о нём больше.

— Янгус?

Он вскидывает бровь, но не поднимает головы.

– М?

– Что ты знаешь об авриале Аласторе? – стараюсь, чтобы голос звучал непринуждённо. Почти лениво. Почти так, будто это просто праздное любопытство, а не тень, которая держит меня ночами.

Янгус чуть меняется в лице. Усмешка гаснет, как будто я случайно задала вопрос, который обычно обходит стороной даже он. Он встаёт с табурета, медленно прохаживается вдоль стеллажа, будто настраивается, подбирает слова, а может – просто отвлекает себя от желания промолчать.

– Опасный вопрос, – произносит медленно. – И не потому, что мне запрещено говорить. А потому что на каждый ответ появится три новых.

Он задерживается, и я уже думаю, что он уйдёт от разговора, но вдруг выдыхает, чуть наклоняет голову – как будто доверяет не только мне, но и этой комнате.

– Аластор… он авриал, и это куда сложнее, чем ты сейчас можешь себе представить. Он… сложный. Невозможный. Пугающе холодный иногда – бывает, что от его взгляда по коже бегут мурашки. Но бывает и по-другому: в какой-то момент вдруг чувствуешь к нему уважение такое сильное, что в горле становится сухо. Ты не знаешь, как к нему относиться – иногда боишься, иногда восхищаешься, а чаще всего не можешь разгадать, что у него на самом деле внутри.

Янгус ставит колбу на штатив, поворачивается ко мне, прислоняется бедром к столу. В его разноцветных глазах – не привычное озорство, не театральная ирония. Серьёзность. Редкая для него. Такая, от которой внутри становится прохладно.

– Я знаю о нём много. Больше, чем хотел бы. – Вздыхает, сцепляет пальцы. – Я видел его в битве. Видел, как он спас целый город, но… – Янгус замолкает. На долю секунды взгляд уходит куда-то мимо меня, будто сквозь стены, сквозь время. – Это была не победа. Это было… решение.

Я замираю, сердце чуть сдавливает ребро. Не перебиваю. Пусть сам решит – говорить или уйти в молчание.

– Это было год назад. В Аргрейне стояла дамба. Старая. Никто не верил, что она действительно может рухнуть. Весной начались дожди. Не обычные. Вода лилась неделями. Реки поднялись. В магистрате говорят до сих пор, что это была ошибка расчётов – попытались ослабить давление на шлюзах. В ночь, когда сработали механизмы, дамба не выдержала.

Янгус делает шаг к стеллажу, опирается ладонями о холодное дерево.

– Вода шла стеной. Половина Аргрейна – жилые кварталы, мастерские, школы – оказались на пути. Стражи пытались эвакуировать людей, но скорость… это была не буря. Это была смерть, у которой не было лица.

Я сжимаю ладони на коленях. Сердце давит изнутри.

– Аластор прибыл с группой барьерных стражей. Их было меньше тридцати. – Янгус говорит ровно, но дыхание сбивается. – Он мог попробовать спасти всех, но тогда вода снесла бы нижние уровни города, а за ними – центральные энергостанции. Вся Искровая система рухнула бы. Аргрейн погиб бы целиком. И не только он – волна пошла бы дальше по каналу в сторону Этериса.

– Что он сделал?

– Сделал Искровой барьер. Огромный. Закрыл весь восточный сектор. Прямо по жилым кварталам. Спас центральную часть Аргрейна – станции, мосты, госпитали. Но… внутри барьера остались сотни. Аластор знал, кого запирает, слышал их крики, мольбы о помощи, видел, как люди пытались прорваться через барьер, но не мог рисковать. Он стоял до конца и видел, как река смывает их. Три дня держал барьер, пока вода не спала.

Янгус выдохнул. Его разноцветные глаза стали тёмными, серьёзными.

– Аргрейн выжил. Тысячи спаслись. Но сотни остались за барьерами. Их потом искали под обломками… неделями. После этого Аластора стали называть авриалом-защитником. И… тем, кто выбирает, кто будет жить. А еще… мне кажется те три дня его сильно изменили.

Он замолкает, и на мгновение кажется, что воздух в лаборатории стал плотнее. Тени чуть удлинились. В голосе Янгуса звучит осторожность – не та, что вызвана страхом, а та, что появляется, когда говоришь о чём-то слишком странном, слишком чуждом, чтобы объяснить.

– Ты понимаешь теперь, почему его боятся, Анна? Потому что долг авриала – защищать Инсоленс. Любой ценой. Даже если для этого придётся… уничтожить то, что мешает выжить остальным.

Он снова прислоняется к столу, пальцы сцеплены, будто удерживает нечто большее, чем просто слова.

– Они рождаются с Искрой, способной на страшные вещи. Они не просто стражи. Они – решение, когда все остальные решения не работают. Их Искра – не инструмент. Это приговор. Для врагов. Для себя. Для тех, кто окажется на пути. И если авриал решит, что ты представляешь угрозу Инсоленсу… он примет решение. Без колебаний. Без сожаления. Потому что так устроены не только их силы, но и их сознание. Их готовят к этому с детства.

У меня вдруг холодеют ладони. Плечи будто становятся тяжелее, как в тот вечер в саду, когда я впервые увидела, как Аластор держит Искру – легко, но за этой лёгкостью было что-то пугающее, почти нечеловеческое.

– То есть… – голос выходит чуть тише, чем я планировала. – Если я когда-нибудь стану препятствием его долгу перед Инсоленсом… он…?