Остров Буян

– Ой-ей! – сказала Милена. – Какой развратник!

Я удивленно уставился на нее. Она засмеялась:

– Это моя достопримечательность. Смотри.

Она сделала из пальцев человечка и прошлась им по песку. Произошло маленькое чудо – у всех такие человечки получались бесполыми, а это, без сомнения, была женщина, и родинка между пальцами стала уже не родинкой.

– Познакомься, – сказала Милена. – Это Мими. Но только имей в виду: я ужасно ревнивая!

Мими стояла передо мной, кокетливо скрестив ножки.

– Привет, Мими, – сказал я и, заслонившись от Милены ладонью, шепнул: – Ты мне очень нравишься.

– Но-но-но! – прикрикнула на нас Милена и убрала человечка. – И вообще я на нее еще сержусь. Это сегодня она – Мими, а вчера была Машкой негодной.

– А что она натворила?

– Представляешь, потеряла колечко, которое папа подарил, растяпа несчастная! Говорит, забыла в душе на скамейке. Я побежала – да где там! Взял кто-нибудь.

Потом мы снова сидели рядом. В золотых глазах Милены были покой и тепло. Мими пригрелась в моей руке, и Милена, кажется, не ревновала. Потом она сказала:

– Слушай, да ведь ты здорово покраснел. По-моему, ты просто сгорел! Надевай скорей рубашку.

Мы еще посидели немного, и Милена решила, что пора домой. Мы отправились в лесок переодеваться. Возле каких-то густых и колючих кустов она оставила меня «на атасе» (так и сказала), а сама, взяв свои брючки и рубашку, исчезла за кустами и через минуту вернулась, держа в руке желтый комок купальника. А я не стал снимать свои плавки – во-первых, они были не такие уж мокрые, во-вторых, мне не хотелось пихать их в сумку Милены, а потом доставать, когда мы будем прощаться, а в-третьих… В общем, я натянул брюки прямо на них (я, кстати, и сейчас, вечером, не расстался с этими плавками, так мне понравилось).

Рубашка на груди у Милены немного расходилась – не хватало оторвавшейся пуговицы. Теперь это выглядело довольно вызывающе.

– Так. Непорядочек, – сказала она, перехватив мой взгляд, отцепила от воротника маленькую булавку и заколола опасное место.

Мы пошли к электричке, но другой дорогой – по берегу, мимо тентов и киосков, вместе с другими пляжниками, которые тоже потянулись на станцию. Уже на перроне выяснилось, что мы забыли одеяло, но Милена решила не возвращаться.

– Ой, ну и фиг с ним, – сказала она без досады.

Я был словно пьяный от этого длинного, счастливого дня, от белого песка и солнечных блесток на воде и от такой долгой близости с этой чудесной, легкой, лучистой, магнитной девушкой. А тут еще нас притиснули друг к другу в электричке, но между нами в самом важном месте оказалась сумка с полотенцем, и именно она, эта мягкая сумка, чувствовала все, что со мной творится. А Милена устало и доверчиво положила мне голову на плечо, и ветер из открытого окна гладил меня по лицу ее волосами, и так мы летели в грохоте и качке, одни в переполненном вагоне.

– Жжет спину? – тихо спросила Милена, не отрываясь от моего плеча.

– Ага, – выдохнул я, думая, может ли быть на свете большее счастье.

– Жжет? – уже озабоченно спросила она. – Надо тебя полечить, а то ты сегодня не уснешь.

– Я и так не усну, – шепнул я ее волосам.

– Вот что, – Милена опять стала деятельной. – Надо где-то раздобыть сметаны или кефира, это лучшее средство. Я тебя намажу.

Кефир мы нашли в вокзальном буфете. Возник вопрос: где мазаться? Милена решила его быстро:

– Идем в какой-нибудь подъезд!

Мы зашли в парадное огромного старого дома с остатками зеркал и каминов в необъятном вестибюле. Стены здесь были странные, будто сложенные из серых каменных глыб, а широкая лестница шла наверх спиралью.

Следом за нами топала тетка в белом плаще до пят – нелепом в такую жару. И мы, делая вид, что живем здесь, стали подниматься по мраморной лестнице, стертой тысячами ног до мягких углублений. И тетка «гнала» нас до самого последнего этажа и, наверное, удивилась, что мы поднимаемся еще выше.

А там, под самым чердаком, оказалась низенькая площадка, где обитали только старые рамы от картин, сломанная детская коляска, да еще пара кошек, рванувших вниз при нашем появлении. Закатные лучи пробивались сквозь занавешенное паутиной круглое оконце. От квартир доносился запах жареного мяса.

– Давайте-давайте, больной, раздевайтесь, – тихонько приказала Милена и сама расстегнула мне одну пуговицу.

Уже почти не соображая что делаю, я снял рубашку и бросил ее в коляску. Рубашка почему-то летела медленно, и мы завороженно смотрели, как она пересекает оранжевый луч и скрывается в коляске.

– Не волнуйтесь, – опять зашептала Милена. – Больно не будет. Будет очень хорошо.

И я почувствовал, что голос ее дрожит. Она чего-то боялась?

Она налила на ладонь кефира и стала мазать мне спину, едва прикасаясь. Кефир был такой холодный, что, казалось, он должен шипеть на моей раскаленной коже. Но скоро я привык и стал слушать, как пробегают по моим плечам пальцы Милены. И даже – я точно помню – уловил тонкое тепло, исходящее от ее тела. Где-то за гранью обычных ощущений – теплый, нежный ореол. А может, это был лишь пыльный луч, падающий из оконца?.. Но нет, нет, я чувствовал ее тепло – солнце в этот момент уже погасло и, когда я повернулся, мы стояли лицом к лицу в полумраке.

Я взял ее мокрую молочную руку и притронулся к ней губами. Поцеловал? Не знаю, можно ли считать поцелуем простое прикосновение. А когда я поднял голову, случилось необъяснимое: мои губы вдруг стали таять в чем-то горячем, влажном (нет, все слова – не те, наверное, это просто не имеет названия), и я не успел ничего понять и сделать, только запомнил, что губы Милены были какими-то бесконечными и другими – совсем не похожими на остальной мир. А потом она стала торопливо надевать на меня рубашку, кажется, потому, что на лестнице зашаркали шаги, и возник седой дед – огромный, точно великан. А мы шмыгнули мимо него вниз, совсем как те кошки, и услышали за спиной раскаты его баса:

– От-жешь хорьки поганые! Гоняешь вас, гоняешь! Щас патруль вызову! – И через секунду, уже удивленно: – Кефир, что ль, пили?! Это ж надо!

Так… Опять кто-то шаркает по ступенькам. Ну куда же от них от всех деться?!

Ко мне на черную лестницу только что приперся дежурный комендант, не спится ему. Постоял, тупо на меня уставясь, и убрался, ворча: «А, между прочим, существует комната для занятий. И она, между прочим, открыта, хоть уже, между прочим, третий час ночи».

14 СЕНТЯБРЯ

Все пропало. Я потерял ее. Потерял. Я даже не понял, что произошло. Она осталась в каком-то клубке странных, необъяснимых событий. Исчезла. Растаяла.

Вечером, на следующий день после того чудесного воскресенья, я пришел к Толстому. Купил ей цветов – желтых, лохматых – и пришел. До пяти оставалось еще минут десять, но она была уже там. Я так удивился. Она побежала мне навстречу, схватила за руку:

– Пойдем отсюда куда-нибудь.

– А что такое?

– Идем-идем!

Она была сама не своя.

Мы оказались в крошечном пустом дворе, проникнув туда через длинную подворотню. Облупленные стены с черными, нежилыми окнами почти смыкались над нами. Наверное, она заранее решила притащить меня в этот двор.

– Что-нибудь случилось?

– Нам нельзя больше встречаться.

– Почему?

– Так будет лучше и для тебя, и для меня.

– Но почему? Я сделал что-то не так? Тебе со мной плохо?

– Нет, ты хороший, ты мне нравишься. Поэтому и не надо.

– Я не понимаю.

– Ну что ты не понимаешь?.. Нас видели вместе. Может, следили, может, случайно кто-то из однокурсников. Настучали куратору. Меня «трясли».

– Разве вам запрещают с кем-то встречаться?

– Запрещают, не запрещают – неважно… Не думаю, что они тебя вызовут, но если все-таки что-то будет – прости, это все из-за меня. Во всяком случае, мы с тобой ни о чем не говорили.

– О чем не говорили?

– Мне нужно идти. Спасибо за цветы.

Она взяла букет, обняла меня за шею, быстро прижалась губами к моей щеке. Пошла. Обернулась.

– Пожалуйста, не ходи за мной!

Из двора-колодца выкачали воздух. Дыра подворотни уже втягивала Милену, а я все не двигался с места. Но ее притяжение было сильнее всего, и я пошел за ней.

У входа в метро она остановилась, резко повернулась ко мне.

– Ну я же сказала: не ходи! – Ее голос был полон отчаяния.

Автоматический турникет ударил меня – я пытался пройти без карты, у меня не было, да я и не искал. Я еще раз сунулся, и турникет ударил опять, да так, что я упал в узком проходе. Людской поток уже уносил Милену на эскалатор. Она оглянулась и стала пробиваться обратно, может, хотела мне помочь, а эскалатор тащил ее вниз, и она исчезала, словно погружаясь в трясину. Я выполз из щели турникета, рванулся вперед и столкнулся с Миленой на эскалаторе. Мы обхватили друг друга и чуть не упали. Люди вокруг зло шипели на нас. Мы спустились на дно, где текла и завихрялась толпа, ввалились в поезд, и он с грохотом помчался в тоннель. Свет в вагоне без конца мигал. Я пытался кричать свое идиотское «почему?», но Милена закрыла мне рот ладонью.

Я подумал, что мы едем обнявшись, так же, как вчера. Значит, все будет хорошо? Но вместо сумки с мокрым, душистым полотенцем между нами были изломанные цветы. И Милена вдруг стала что-то говорить, но я мог расслышать только обрывки фраз: «Что я делаю… Не надо было приходить… Я сошла с ума…»

Мы вышли на станции, где вместо эскалатора – обычные надежные ступени. На этих ступенях Милена резко отстранилась от меня, почти оттолкнула:

– Все! Уходи! – И побежала наверх.

Каменная лестница вдруг ожила и подло ушла из-под ног. Но я решил, что все равно не отстану. У меня не было никого и ничего, кроме этой девушки. Я бежал за ней по улице, и под ноги мне попадались цветы из моего растрепанного букета, будто здесь недавно провезли покойника. Последний цветок валялся у входа в странный дом без окон и лишь с одной дверью. Рядом с дверью была привинчена неприметная табличка: «Первый Государственный Институт. Общежитие студентов факультета социальной психологии».

Я поднял голову. Окна начинались только на уровне второго этажа.

Какое-то время я пытался связать все воедино. Милена вошла сюда. Это ее общежитие. Значит, она учится в ПГИ?! Она – социопсихолог?! Несколько раз я выстраивал эту простую цепочку, не веря, что все так и есть. Может, Милена не живет здесь, а просто, убегая от меня, заскочила в первую попавшуюся дверь? Но ее бы сразу выставили: если уж в нашем общежитии режим строгий, то какой должен быть здесь!

Войти и спросить? Нет, слишком рискованно.

Я не знал, что делать дальше. Перешел через улицу и присел на каменный цоколь дома напротив. Я ничего не ждал, просто не было сил уйти.

Окна в общежитии были большие, все – с одинаковыми синими задернутыми шторами. Шестьдесят четыре окна. За каким из них Милена?..

Все вдруг предстало в ином свете. Я просто оказался ей не нужен. Она учится в этом институте, вместе с прочими «золотыми» мальчиками и девочками. Вот они слетаются в свой скворечник на такси и служебных машинах. Каждому обеспечено безоблачное столичное будущее. Они начинают с таких высот, куда мало кто добирается за всю жизнь. А я кто? Скучный, провинциальный вахлак. А одет! Одни эти облезлые башмаки чего стоят! Лох – одно слово. И зачем я ей рассказал про свое захолустье? Почему вообще был с ней таким тусклым, робким? Лучше бы врал ей напропалую, скакал вокруг нее козлом, истратил на нее все деньги. Женщину восхищает любая глупость, лишь бы она делалась ради нее. Где-то я это вычитал?

Я вспомнил, как ждал Милену в первый раз возле нашего общежития, пока она прихорашивалась. Ясное дело, она хотела от меня чего-то большего. А я? Просто ловил кайф рядом с ней, на дармовщину грелся ее теплом. Сам во всем виноват, сам все испортил!.. И все-таки она сказала, что я ей нравлюсь. Значит, соврала? Но зачем?..

Передо мной появился частокол ног. Я поднял голову. Патруль. Сержант и два дружинника.

– Сидим? – обратился ко мне сержант.

У него было красное лицо, а брови и ресницы совсем белые. Альбинос. Такие переносят жару хуже всех.

– Сидим, – сказал я.

– Документики покажем, – вяло распорядился сержант.

Я вытащил из кармана рубашки московский вид на жительство и новенькое студенческое удостоверение.

– Ага, первый курс. Салага, значит, – так же вяло и добродушно определил мою категорию сержант. – Ну а сидим-то здесь чего?

– Товарища ждем.

– А товарищ у нас где?

– Сейчас выйдет. Вот отсюда, – я почти с вызовом ткнул пальцем в сторону общежития.

– Ага, ясно, – сказал сержант, возвращая документы. – Только давай-ка мы подождем товарища стоя. А сидеть здесь не будем.

Я поднялся с узкого, неудобного цоколя, и патрульная троица двинулась по тротуару дальше.

Нельзя сидеть? Ладно. Черт с вами. Постою.

Мне было плохо. Не только на душе, а вообще – гудела голова, мысли путались, все казалось нереальным, чужим, враждебным.

На улице зажглись фонари – слишком рано, еще совсем светло. Жалкий, бледный, ненужный свет. Но я все стоял и стоял, глядя в наглухо зашторенные окна.

Как глупо я себя веду! Если хочу увидеть ее, мне нужно прийти завтра, встать где-нибудь поодаль и ждать, когда она будет возвращаться из института. Или даже утром, пораньше, когда она пойдет на занятия.

Возник какой-то силуэт завтрашнего дня, и я, наконец, сдвинулся с места. Сделал пару шагов сначала в одну сторону, потом в другую, соображая, где метро, и тут увидел, что ко мне через улицу идет Милена.

– Ну что ты? – тихо спросила она, подойдя. – Чего стоишь тут целый час?

Ее глаза наполнялись слезами. А я разулыбался, как последний кретин – она пришла, а больше мне ничего не нужно. Только бы удержать ее как-нибудь.

И я залепетал:

– Все это глупо, я знаю, извини, не сердись, я не мог уйти. У меня никогда не было друзей. И девушки не было. Так получилось. Я все думал: как хорошо, что я тебя встретил, и вот теперь… Мне ничего от тебя не нужно. Но если только ты можешь, не уходи вот так сразу, ну хотя бы еще несколько дней, хотя бы только сегодня…

Мне казалось, я стою на краю пропасти и сейчас, в эти секунды, решается моя судьба. Все зависит от того, что я скажу – помилуют меня или безжалостно столкнут вниз.

– Есть у тебя платок? – спросила Милена.

Я дал ей платок. Пропасть за спиной исчезла. Вместо палача с испуганными глазами передо мной опять была прежняя Милена.

– Почему ты плачешь? – спросил я ее.

– Да так. Плохо все, – сказала она, всхлипывая.

– Что?

– Да вообще. Вот здесь, например, просто ужасно. – Она кивнула в сторону общежития. – Все друг за другом шпионят, все готовы утопить друг друга в грязи. Как я их ненавижу!

– Вот как, – удивленно сказал я. – А мне показалось, здесь все такие чистенькие, приличные… Слушай, я сидел тут и не мог понять – какое это общежитие. Входят и парни, и девушки. У вас все разделено по этажам?

– Да ничего не разделено. Там такое творится!.. Знаешь, как наши парни знакомятся с первокурсницами? Подходят и спрашивают: «Ты чья?» Каждую ночь – пьянки. А каждое утро – очередь в «спецуху»: все бегут стучать друг на друга. И еще – касты, вожди, прихлебатели, рабы. Каждый хочет тебя унизить… Прошлой осенью одна девчонка бросилась с шестого этажа. Рано утром. Вот здесь лежала. – Милена показала на асфальт. – Никто не знает, что там произошло, может, просто обкурилась, а может, довели. И все это нарочно так устроено, чтоб мы привыкали быть жестокими, циничными… Идем отсюда, не хочу, чтоб они на нас глазели!

– Вот это да! – сказал я уже на ходу. – А я-то думал: как тебе повезло, что ты учишься в этом институте.

– Да уж, повезло! Сначала я тоже так думала. И папа так мной гордился. Это он меня сюда пристроил. Просто так, с улицы, не поступишь. Но у него знакомые в Москве, друзья по академии.

– Я тебя здорово подвел, что приперся сюда и торчал под окнами?

– Не знаю… Да ладно, будь что будет. Скажу, в крайнем случае, что ты – тема моей будущей курсовой. – Милена опять всхлипнула и вдруг спросила чужим, холодным голосом: – Это правда, что ты не был близко знаком ни с одной девушкой? Почему?

Я растерялся, начал что-то мямлить, но Милена замахала руками:

– Да перестань ты, не отвечай! Это я так. Психолога изображаю. Знаешь, самое отвратительное – лезть человеку в душу холодными пальцами, вытаскивать ее, препарировать и нести им на тарелочке с гарниром собственных комментариев – кушайте!

– Кому – им?

– Да всем, кто может затребовать личное дело любого человека и будет листать, пуская слюни. Они же все больные. Рексомания – жажда абсолютной власти. Идем, идем отсюда! – Милена тянула меня прочь от общежития.

– Но зачем? Мы же и так беспрекословны как муравьи. Чего им еще от нас надо?

– Ты что, правда не понимаешь? – Она резко остановилась, не отпуская мой рукав. – А вдруг появится какой-нибудь самостоятельный муравей? Да еще заразит других? Нет. Им мало согнать всех в послушные стада. Им нужна власть над каждым в отдельности. Они хотят знать то, что человек даже сам о себе не знает, или знает, но боится, стыдится. Но и все, что глубоко внутри, перестает быть частной собственностью. Они приспособили к этому делу психоанализ, и им, как отмычками, вскрывают людей. Я и есть такой взломщик. Вот, один из этих, – Милена ткнула рукой в сторону общежития, которое уже скрылось за поворотом переулка.

Она обхватила себя за плечи, съежилась и с горечью сказала:

– Схема проста: сблизиться, заставить довериться и предать. Мы – профессиональные предатели, и работу нашу оценивают по числу преданных нами.

Она снова медленно пошла по переулку. Я плелся рядом, не зная, что сказать.

– Наивные люди! – Милена смотрела себе под ноги невидящим взглядом. – Им же с детства вдалбливают, что любить стыдно, ненавидеть грешно, желать гадко, мечтать вздорно. Но они все равно любят, ненавидят, и желают, и мечтают и все держат в себе. Тоже мне тайник! Один более-менее откровенный разговор, и опытный взломщик уже знает, что делать с новой жертвой – напугать, улестить, купить, толкнуть на преступление и заставить мучиться. Каждого хотят подцепить на крючок, чтобы он дергался на нем всю жизнь. Мерзко! Мерзко!.. Возьми свой платок. Я его тушью испачкала.

Все, о чем говорила Милена, я, в общем-то, знал. Или догадывался. Но у нее это прозвучало точно и ясно, как диагноз.

– Но послушай, – сказал я, – можно ведь научиться как-то защищаться, не пускать в себя чужих…

– Защищаться? – Милена усмехнулась. – Да что ты сделаешь, безоружный? Мы же как те китайские монахи, которые сотни лет из поколения в поколение учатся драться и могут голой рукой вырвать человеку горло! А душа в тысячу раз уязвимее, чем тело.

Уже совсем стемнело. Мы шли по безлюдной, улице, освещенной редкими фонарями. Наши тени на тротуаре то исчезали, то забегали вперед, не обращая внимания на трещины в асфальте.

Я молчал, не глядя на Милену. Мне в голову пришла дикая мысль: а что, если эта чудесная девушка со мной не случайно? И все эти опасные откровения тоже не просто так?

– Ты чего сжался? – тихо спросила Милена.

– Ничего. Всякая чушь в голову лезет.

– Ты что? – Она остановилась и повернулась ко мне. – Ты думаешь, я все это специально? Ты думаешь, я с тобой работаю? – Ее голос опять задрожал, в глазах блестели гнев и обида.

– Это не важно. – Я замотал головой и попробовал улыбнуться. – Главное, ты со мной. И я даже думать не хочу – зачем.

Я хотел взять ее руки, но она не дала.

– И ты мне не веришь! Что же мне делать? Мне даже поговорить не с кем.

Кажется, она опять была готова убежать. Но я уже не паниковал. Я теперь знал, что происходит, и чувствовал, что сильнее этого. Я привлек Милену к себе, щекой прижался к ее волосам, еще пахнущим вчерашним ветром и рекой.

– Послушай, – тихо сказал я, – веришь, не веришь – это все не то. Мне с тобой хорошо, как никогда в жизни. Я хочу смотреть на тебя, прикасаться к тебе, думать о тебе. А все остальное просто не существует. Есть тени на тротуаре, паучок в песке, ненастоящий зефир, личные дела в сейфах, страх, недоверие и еще бог знает что. И есть мы. Это несравнимо. Как фонари и звездный свет. Явления разного порядка, понимаешь? Звезды не приспособить для уличного освещения.

Она немного отстранилась и посмотрела на меня, потом закрыла глаза, из-под сомкнутых ресниц чистыми ручейками текли слезы – тушь давно смылась. Я коснулся губами ее губ. Они поддались, приоткрылись и вдруг ожили, рванулись навстречу, оказались поверх моих, на мгновение я почувствовал горячую глубину, потом меж моих губ мелькнул ее язык – раз, и еще раз. И тут же ее губы скользнули в сторону, оставив у меня на щеке нежный, испаряющийся след. Милена опустила голову, уткнулась мне в грудь и замерла, переводя дыхание.

Я открыл глаза. Фонари, и горящие окна, и даже луна – исчезли. Город заливал звездный свет, и налетевший ветер нес его по улицам.

Мы шли куда-то, петляя в переулках. Было уже очень поздно. Наверное, мы не успевали вернуться до комендантского часа. Но я не думал о времени и вообще ни о чем не думал. То и дело мы останавливались и целовались. Милена обнимала меня и прижималась всем телом. Ее поцелуи были так бесстрашны и так откровенны. Теперь нам не нужно было сдерживаться, таиться. Мы стали самими собой и совершали то единственное, для чего мы предназначены. Мы всего лишь целовались?! О, нет! Мы делали все, что могут делать мужчина и женщина. Теперь я знаю, что каждое прикосновение и даже взгляд, и шепот, и дыхание, и уж тем более поцелуй могут означать сразу все. И даже быть всем.

По счастью, мир оказался таким неожиданно огромным, что смог вместить губы Милены, и легкую ткань ее пуловера под моими ладонями, и взаимное притяжение наших тел (о, мы уже ничего не скрывали друг от друга!), и те едва уловимые движения ее бедер, которые могли раскачать вселенную.

– Почему так темно? – спросила Милена как сквозь сон.

– Может, авария…

– Где мы?

– Не знаю… Похоже, какой-то парк.

Мы шли вдоль бесконечной чугунной ограды, стараясь и на ходу не разрывать объятий. Милена целовала мою ладонь. За оградой, как приникшая к земле туча, клубились деревья. Кто-то потянулся ко мне оттуда, тронул за плечо. Мы остановились. В ограде не хватало нескольких прутьев, из темной щели лезли ветви.

– Идем! – Милена, скользнула за ограду и через секунду встретила меня таким поцелуем, словно тысячу лет ждала здесь, у входа во тьму.

Мы сделали еще несколько шагов по бархатной земле, и позади исчез даже сумрачный отсвет улицы, и разгулявшийся ветер уже не долетал сюда, лишь высоко-высоко, под звездным куполом шумели кроны.

У подножья ствола, обернутого невидимой черной парчой, мы встали друг перед другом на колени. Пуловер Милены взлетел мягкой волной, за ним рванулась и моя футболка, и ночь жадно вдохнула тепло наших тел. Пока мои руки восторгались кожей Милены, ложбинка на ее спине привела их к тонкой полоске лифчика. Но там, оказывается, уже хозяйничали ее быстрые пальцы. За какой-то миг расправились они с застежкой, и лифчик исчез, юркнув во мрак.

Ее тело струилось по моим ладоням, как теплый поток, а когда мы прижимались друг к другу, я весь превращался в ласкающую ладонь.

– Сейчас, сейчас, сейчас, – шептала Милена.

Она поднялась с колен. Я прильнул лицом к ее животу, а мои руки летели вверх по ее ногам и на полпути разминулись с трусиками, которые она снимала, и я понес ее, новорожденную, невесомую, обратно вниз, не переставая прижимать к себе. Юбка Милены тоже стала невесомой и парила между нами. И в соприкосновение наших тел влилось новое ощущение – шелковистое и влажное покалывание – и немедленно стало главным, захлестнув все остальное. Теперь Милена сидела на моих ладонях и обнимала меня ногами, а я держал ее почти на весу, лишь иногда опуская себе на колени. Ее маленькие груди под моими щеками то покорно распластывались, то наполнялись мягкой энергией, округлялись, вырывались. Она взлетала и опускалась на моих ладонях, словно на волнах, и сама была волной, то накрывавшей меня, то позволявшей глотнуть воздуха. Мир качался и вздрагивал, и замирал, и вновь приходил в движение, и частое, сильное дыхание Милены окрасилось ее голосом и вознеслось, как музыка, как молитва, сквозь кроны и ветер – вверх, вверх, туда, где кто-то ждал, и надеялся, и молился вместе с нами среди звезд.

На какие-то секунды мир стал грубой тканью и пуговицами, и упрямой тесьмой на плавках, пока я создавал новую территорию для нашей нежности. И нежность тотчас хлынула и залила ее, как половодье. И там была горячая безлунная ночь, и утонувший шелковый луг, и лепестки кувшинок, и пряный аромат над водой, и скользящий по лугу челн, подгоняемый нами, и близко, близко, совсем рядом уже дышала настоящая река с ласковым, зовущим, неизбежным омутом, в который мы оба так стремились. И когда, казалось, мы почти скользнули в него, и ночь, река, небо сейчас станут чем-то другим – новым, немыслимым, Милена вдруг замерла, обвившись вокруг меня еще сильнее, но словно забыв обо мне…