Остров Буян

Она села на низкие железные перила лицом к солнечному потоку и своим телом выкроила из него кусочек – лучи лились вокруг нее, а за ее спиной, как легкая мантия, струилась тень. Я хотел крикнуть, что опасно сидеть вот так, отклонившись в пустоту. Но в ее позе была такая естественная уверенность, словно она опиралась о легкий ветерок, как о спинку кресла. Она, похоже, вообще была на «ты» со стихиями, во всяком случае – со светом и воздухом. И, согласитесь, глупо кричать «не свались!» голубю или облаку, и я сидел молча, лишь старался подстраховать ее еще и своим взглядом – так, на всякий случай. Но через пару минут она прекратила этот головокружительный аттракцион и снова жестом обратилась ко мне – обхватила плечи руками и поежилась, что означало «Сегодня загорать холодно». Поддерживая этот светский диалог, я развел руками и состроил довольную физиономию, мол, «А по мне, так ничего, в самый раз». Затем в воздухе между крышами повисла пауза. Мне хотелось спросить, как ее зовут, и на каком факультете она учится, и откуда она приехала, и сколько времени ей потребовалось, чтобы так загореть. Но все это не поддавалось языку жестов, а орать было глупо.

И опять она взяла на себя инициативу – махнула мне рукой, словно приглашая куда-то, а потом показала вниз. У меня снова, как при ее появлении, перехватило дыхание. Это могло означать либо «Давай прыгнем с крыши», либо «Давай встретимся внизу», что, впрочем, было почти одно и то же. Даже не отвечая, я схватил штаны и уже через секунду скакал по крыше на одной ноге, а другой никак не мог попасть в штанину. Наверное, это напоминало подъем по тревоге или что-то в этом роде, и она легко превратила мою неловкость в игру и тоже стала надевать халатик с нарочитой спешкой, и когда я наконец разобрался со штанами и схватил рубашку, она уже стояла на своей крыше, вытянувшись в струнку, застегнутая на все пуговицы, которых и было-то, наверное, штук пять, и смеялась: вот, мол, я – первее!

Сбежать по лестнице (пролет – в два прыжка), заскочить в комнату (к счастью, соседей нет), сунуть дневник под матрас, и снова – по лестнице, на улицу – вряд ли я потратил на все это больше минуты. А следующие полчаса, пока я ждал ее напротив входа в женское общежитие, я думал: «Что за дурацкие шутки? Неужели я выгляжу так, что сразу хочется надо мной поизмываться?» Впрочем, конечно, – тощий уродец в нелепых трусах, что-то строчит в тетрадке. Типичный зубрила-провинциал. Она сейчас, небось, поглядывает сверху из какого-нибудь окна и хихикает. Интересно, оценила она хотя бы мой рекорд скоростного спуска? Вот болван!..

И тут она появилась. В нарядном синем платье, которое держалось на тонких бретельках, с открытыми смугло-золотыми плечами. Волосы – совсем не рыжие, как мне показалось, а каштановые – собраны назад и завязаны синей лентой. И я понял, что она тоже спешила, но по-своему, и мне это ужасно понравилось. Она шла ко мне такой легкой походкой, что будь у нее под ногами не асфальт, а песок или даже снег, на нем, наверное, не осталось бы следов. И тут я пожалел, что стою с пустыми руками – мог бы за это время хоть цветов раздобыть, потому что с такой девушкой просто так не встречаются.

– Ну, привет, писатель, – сказала она.

А я, не обратив внимания на «писателя», не задумываясь, выпалил то, что мне и хотелось, и правильно сделал, потому что наша встреча сразу стала свиданием, даже без цветов. И к черту все правила знакомства!

– Какая ты чудесная! – сказал я ей. И сам удивился, что сказал это просто, без смущения, и мог бы повторить тысячу раз и найти для нее еще тысячу хороших слов, потому что она и вправду была чудо.

– Ого! – засмеялась она. – Приятное приветствие.

Я сразу попал в ее притяжение… Говорят, люди в состоянии невесомости чувствуют себя так, словно падают в бездонную пропасть. Вот и я испытал что-то подобное – легкость, свобода, сердце замирает… Мы стояли, глядя друг на друга, и наше молчание было легким. И у меня даже мысли не возникло: оценивает ли она меня, нравлюсь я ей или нет. Хотя раньше я думал, что, если когда-нибудь познакомлюсь с девушкой, эти вопросы будут сковывать меня. Ни черта! Я видел ее глаза – совсем она меня не оценивала, просто смотрела.

Я хотел, чтоб и она попала в мое притяжение и тоже летела мне навстречу. И был только один способ добиться этого: просто отдать ей все, что у меня есть, жить и умереть ради нее, и каждую секунду, каждым жестом, взглядом, словом показывать, как она мне нравится. Когда я, глядя на ее тонкое, необыкновенно выразительное лицо, сделал это открытие, то удивился: как это – вдруг отдать жизнь какой-то незнакомке! Но тут же понял, что у меня нет выхода. Либо убежать, не говоря ни слова, либо сейчас же начать жить ради нее, потому что это, вероятно, единственный настоящий способ быть с женщиной.

Мы пошли рядом, и стали говорить друг с другом. У нее оказалось красивое имя – Милена, которое и шло, и не шло ей, потому что имя было светлое и воздушное, но немного жеманное, а она была во всем так открыта и естественна.

Она поинтересовалась – что я там пишу, на крыше. А я соврал, что обещал каждый день писать матери, и эта ложь, сказанная по инерции, расстроила меня. Впрочем, может быть, когда-нибудь я покажу ей свой дневник.

Оказалось, что она учится в другом институте, а здесь живет временно, потому что у них в общежитии ремонт и их пока расселили кого куда. Еще я узнал, что она уже на третьем курсе. Но только Милена не хотела говорить о своей учебе, как будто это было ей неприятно.

Я должен был сказать ей уйму важных вещей. Во-первых, что у нее потрясающие глаза – золотистые, по-кошачьи приподнятые к вискам. А еще, что ей так идет ее смех и голос, хотя голос слишком глубокий и низкий для такой худенькой девушки. И что она кажется невероятно легкой, даже хочется все время держать ее за руку, как воздушный шарик за нитку, и если бы я попробовал изобразить нас вместе, то, наверное, нарисовал бы мешок с привязанным к нему воздушным шариком, и самое удивительное – мешок бы тоже летел, поднятый шариком. А сказал я ей все-таки:

– Ты замечательно загорела. Я еще вчера это заметил.

Она поняла, о чем я, но совсем не смутилась, а только улыбнулась. И даже не кокетливо, а просто улыбнулась – мол, если тебе приятно было смотреть на меня, ну так и что ж, очень хорошо. Снова она легко превратила то, от чего у меня захватывало дух, в простое и естественное.

У нас как-то сразу нашлись темы для разговора, и мы говорили, почти перебивая друг друга. Например, ей тоже очень нравится лето, и солнце, и жара. Она это выразила восхитительно:

– Чем меньше на себя надеваешь, тем лучше настроение.

Я тут же попытался представить ее зимой – в пальто, в каких-нибудь неуклюжих сапогах – и не смог. И подумал, что сейчас, в этом платье, она чувствует себя почти раздетой – теплый ветерок ласкает ей шею и плечи, и ноги под взлетающим подолом. У нее были узкие загорелые ладони и тонкие пальцы, которыми она все время теребила то бретельки на платье, то краешек синей ленты, то сорванный зеленый листик. А из белых босоножек выглядывали такие же тонкие пальчики со светлыми ноготками.

На крыше она сначала загорала с подругой, но той почему-то стало страшно, как будто они делали что-то запрещенное, и она перестала составлять Милене компанию. А Милена… Боже, как удивительно – я пишу ее имя, и точно прикасаюсь к ней! Словно мне уже стало доступно что-то сокровенное. Недаром когда-то считалось, что только знание подлинного имени дает власть над кем-то, и раньше у людей было по два имени, одно – для всех, а другое – тайное, настоящее, если кто его узнает – ты пропал, ты в его власти.

– Теперь я уже могу вернуться в свое общежитие, но мне так жаль расставаться с этой крышей, – сказала она и оглянулась, словно хотела увидеть там, наверху, себя.

Оказалось, что она и голубей тоже кормила. Только не хлебом, как я, а настоящим овсом, и даже на птичий рынок за ним специально ездила.

– Птицы больше всего любят овес, а все остальное едят просто по необходимости. Вот мы, если б могли, ели бы только зефир.

Все это она произнесла с абсолютной уверенностью, а я поймал себя на том, что смысл нашего разговора часто как будто теряется, и я просто заслушиваюсь ее голосом и не могу оторвать взгляд от ее губ… Тут, впрочем, я выразил вежливое нежелание питаться одним зефиром.

– Ну не зефиром, – сразу согласилась Милена. – Не важно. Ты что любишь? Жареную курицу? Кошмар какой! Почти то же самое, что голубей есть… Вот кто, должно быть, ненавидит птиц, так это памятники!

Последнее относилось к гранитному Толстому, украшенному белой тюбетейкой и белыми погонами из птичьего помета.

Мне понравилось, как она скачет в разговоре с одного на другое, словно ребенок, который спешит рассказать что-то интересное. И чем больше мы говорили, тем больше у нас находилось общего. Выяснилось даже, что мы недавно прочли одну и ту же книгу и нам обоим она понравилась – книгу про парня, который жил в Германии в мрачное время между двумя войнами, и про то, как он потерял своих друзей и любимую девушку, которая умерла от туберкулеза… Грустная книга о том, как тает надежда на солнечную, счастливую жизнь.

– Помнишь, там есть потрясающие слова, – сказала Милена, – самые главные в романе: «Человек без любви – всего лишь мертвец в отпуске». Я сама часто думаю об этом. Но желание любить – опасное желание. Оно делает человека беззащитным.

В тот момент мы сидели на скамейке под тополями, и я все любовался ее губами – как они двигаются и немного прилипают друг к другу в уголках. Но вдруг смысл сказанного оторвался от ее губ и обрел значение, и я понял, что сказано что-то важное. Причем сказано так же легко, словно какой-нибудь вздор про голубей и овес.

Я ведь и сам много думал об этом – почему я все время один и почему мне лучше в одиночестве? Значит, я просто боюсь этой беззащитности? Боюсь, что кто-нибудь…

Придется дописать потом. Явились соседи по комнате. Они – хорошие ребята, только любят радио громко включать. Кстати, один из них только что со смехом хлопнул меня по спине: «Здорово, писатель!» Неприятное приветствие.

9 СЕНТЯБРЯ

Не брался за дневник три дня и даже соскучился по нему. Но писать было некогда. Да и неудобно: в нашей комнате слишком людно и шумно. Мои соседи-старшекурсники – компанейские парни, поэтому комната – настоящий проходной двор. Пришлось смыться на черную лестницу. Пишу здесь, сидя на ступеньках. Сильно жжет плечи и спину. Это оттого, что я сегодня обгорел. Да-да, обгорел на солнце! Боже, какой сегодня был день! Лучший в моей жизни! Но – обо всем по порядку. Только бы ничего не упустить!..

Позавчера мы встретились с Миленой, как и договорились, возле Толстого. Перед этим я часа два носился по магазинам – искал зефир. Обегал, наверное, с десяток гастрономов. Нашел. Стоял в очереди и психовал, потому что уже опаздывал. Но все же примчался к памятнику раньше Милены.

Она появилась в сквере, улыбаясь мне еще издали. В руке у нее был оранжевый кленовый листок.

– Смотри, – сказала она, – деревья уже чувствуют осень, их даже таким теплом не обманешь… Это что такое? Зефир?! Как здорово! – Она тут же выудила из пакета зефирину и куснула ее. – М-м, вкуснотища! Жалко, что ненастоящий.

– Как это – ненастоящий? – удивился я.

– Настоящий делают из антоновки, а это – так, взбитые белки, настоящий теперь не найти. Да ты не огорчайся, я любой зефир просто обожаю. А как ты узнал?..

В тот вечер мы увиделись лишь на несколько минут. Ей надо было перебираться в свое общежитие. И на следующий день она была занята.

– Давай встретимся в воскресенье и пойдем на пляж. Я знаю отличное местечко, – сказала она. – Грех упускать такую теплынь.

На пляж?! С ума сойти!

Все дни до воскресенья я заклинал небо, чтоб только не испортилась погода. Даже сидя в аудитории все посматривал в окно: не превратятся ли эти вроде бы безобидные облака в тучи? Прочь, прочь, облака! Прочь, осень!

Наверное, из меня получился бы неплохой шаман – когда в воскресенье я вышел на улицу, увидел над крышами почти безукоризненную синеву, лишь слегка приглушенную прозрачной дымкой, и понял, что день будет по-настоящему жарким. Оконные стекла пускали на асфальт ромбы зайчиков, а сиденья в полупустом трамвае уже были горячими, словно в полдень.

Я ждал Милену под расписанием электричек. В руках у меня была купленная здесь же, возле вокзала, увесистая дыня – серебристая и продолговатая, как артиллерийский снаряд. Люди тащили мимо тюки и узлы. Какой-то потный толстяк, кажется, полупьяный, подкатился ко мне и торжественно сообщил:

– А вы знаете, что сегодня за день? Не знаете?! Сегодня уже превышена рекордная температура за сто двадцать лет наблюдений! Что творится-то, а! – И гордо удалился, распираемый этой новостью, как будто сам он эту температуру и превысил.

Я высматривал Милену и гадал: на сколько она опоздает сегодня? Она почти не опоздала – какие-то двадцать минут – и, появившись откуда-то сзади, потащила меня в толпу:

– Давай скорей, электричка отправляется!

– А билеты?

– Не успеем. Да тут и ехать-то всего ничего.

Она была одета в короткие, чуть ниже колен, брючки и клетчатую рубашку, а в руке держала холщовую сумку. Проталкиваясь следом за ней по платформе, я старался не отстать, но ориентиром все же выбрал не яркую красно-белую рубашку, а загорелые ноги Милены, на которых при каждом шаге напрягались маленькие, крепкие мышцы. Дыню я нес, прижимая к груди, и она превратилась из снаряда в смирного младенца.

Мы успели на электричку. Зато нам пришлось выскочить из нее на две остановки раньше чуть ли не на ходу, спасаясь от контролеров.

– Ерунда, здесь уже близко, пройдемся пешком, – сказала Милена, отрывая от своей рубашки пуговицу. – Вот так, а то потеряется.

Пуговица действительно болталась на ниточке после нашей эвакуации из вагона.

Мы сначала пробирались не то по заброшенной стройке, не то по задворкам какого-то завода, прыгая по лежащим на земле трубам и бетонным плитам среди зарослей изогнутой арматуры. Но потом вышли в лесок и зашагали по тропинке между оранжевых сосновых стволов. Город остался позади и глухо ворчал нам вслед, но мы уже забыли о нем, окунувшись в прохладу, забрызганную солнечными пятнами.

Милена достала из сумки большое полотенце и перебросила через плечо, а на освободившееся место мы впихнули порядком надоевшую мне дыню, и сумку понес я. Милена скинула босоножки. Она, пританцовывая, прыгала через торчавшие из земли корни, будто играла в классики, а потом пошла рядом с тропинкой, причесывая траву растопыренными пальцами ног.

– Щекотно! Здорово как! Ты только попробуй.

Я с удовольствием стащил башмаки и носки и пошел с другой стороны тропинки. Жесткие стебельки путались между пальцами, под ноги попадались колючие шишки.

– Надо ходить босиком как можно чаще, – говорила Милена. – Это освобождает от вредных мыслей, они уходят в землю, как электричество. А еще, чтобы набраться сил, нужно просто постоять в обнимку с каким-нибудь хорошим деревом. Например, с сосной.

– А разве бывают плохие деревья?

– Конечно. Деревья, как люди. Вот, скажем, осина – дерево-вампир. Она не придаст сил, а, наоборот – отнимет. Поэтому дома никогда не строят из осиновых бревен, люди в таких домах наверняка будут больны и несчастны.

– Откуда ты все это знаешь?

– Лес – первое, что я помню в жизни. А когда мы жили на Алтае, там были самые высокие сосны – удивительные. Садишься к стволу спиной, задираешь голову, и дерево кажется таким огромным, до неба. А вверху плывут облака и дерево как будто падает, падает, так что голова начинает кружиться.

– Ты жила на Алтае?

– Ой, где я только не жила! И на Алтае, и в Забайкалье, и на Кавказе. Даже в Каракумах. Папа – военный, и его переводили то туда, то сюда. Я училась в пяти разных школах.

– Я тебе завидую – ты столько всего повидала!

– Да что я повидала! Гарнизоны серо-зеленые… Но, знаешь, рассветы везде – такие разные. И краски, и облака, а главное – само настроение рассвета. В горах солнце взлетает из-за вершин весело и неожиданно. А в степи рассветы торжественные, как ритуал, и наполняешься каким-то счастьем и ожиданием… У бурятов есть примета: если рано утром увидишь в небе розового ястреба, поймавшего первый луч, значит, в этот день случится что-то важное. Я привыкла вставать рано – там, в гарнизонах, жизнь начинается до рассвета. И вот я высматривала в небе этих ястребов, и радовалась, если замечала их.

В этот момент мне показалось, что она скучает по своей прежней жизни. Как странно!

– Знаешь, – сказал я, – сегодня я тоже видел розового ястреба. Нет, трех ястребов!

– А слоны розовые не пролетали? – рассмеялась она.

Мы все шли по траве. И Милена протянула мне через тропинку руку. Наверное, ей показалось забавным, что мы будем вот так идти каждый по своей стороне, но взявшись за руки. А у меня руки были заняты – в одной сумка, в другой башмаки, я как-то растерялся и даже остановился в замешательстве. А она увидела это, засмеялась и взялась за носок моего башмака, и так мы пошли, держась за башмак и улыбаясь друг другу… Господи, как же она мне нравится!

Впереди, за деревьями, заблестела река. Я и не знал, что в Москве есть пляжи, мне это даже в голову не приходило. Неужели сейчас мы окажемся среди почти голых, загорелых людей, и тоже разденемся, и будем рядом лежать на песке!

Пляж оказался довольно пустынным и не таким, как я представлял. Правда, левее по берегу виднелись какие-то навесы и киоски. Там было больше людей и оттуда доносилась музыка. Наверное, мы просто не дошли до настоящего пляжа. А ближе к нам из песка торчали только железные стойки с провисшей волейбольной сеткой. Возле них суетились два белобрысых парня – кажется, братья-близнецы. Они пытались играть в волейбол, но то и дело роняли мяч на песок.

Река в этом месте разливалась широко, и другой берег виднелся где-то на самом горизонте. Пожалуй, это была даже не река, а какое-то водохранилище. Песок казался горячим после прохладной тропинки.

– Здорово здесь, правда? – сказала Милена.

Она вытащила из сумки старенькое одеяло и расстелила его на песке. В сумке еще оказалась бутылка с водой, и мы отпили по несколько глотков – сначала она, потом я. Милена сняла свои короткие брючки (они, оказывается, и внизу расстегивались, возле колен), а потом и рубашку. Сегодня она была в другом, закрытом купальнике. Впрочем, я и не надеялся, что она рискнет надеть на пляж тот, оранжевый. Но и этот очень шел ей и придавал неожиданную плавность линиям ее тонкой фигурки. Купальник был желтым. По-моему, она вообще любит яркие цвета. Потом Милена, стоя на коленях, складывала одежду на уголке одеяла, а я все топтался рядом и не мог оторвать от нее глаз.

– Ну! Чего не раздеваешься? – прикрикнула Милена.

– Сейчас-сейчас, – засуетился я. – Просто на тебя смотрел.

– А, это уважительная причина, – смягчилась Милена. – Ну тогда ты раздевайся, а я тоже посмотрю.

И она действительно смотрела, лежа на одеяле и подперев голову рукой. И, наверное, не только смотрела, но и слушала – так в тот момент колотилось мое сердце.

Надо сказать, накануне я «решал проблему плавок». В магазине их было всего два вида, и я выбрал шерстяные, невзрачные, какие-то буро-малиновые только потому, что они оказались поплотнее: я не знал до какой степени дойдет на пляже мое возбуждение и опасался, что оно может стать слишком явным. Плавки пришлись как раз впору, но, надев их, я пришел в ужас. Раньше я носил только обычные трусы, а эти – плотные, облегающие – ни на секунду не давали расслабиться. Я чувствовал все, что в них происходит. А происходить стало сразу, и я подумал о несчастных средневековых принцессах: должно быть, пояс целомудрия лишь больше будоражил их желание.

Я даже спать лег в этих плавках, чтобы привыкнуть, да чуть не «обновил» их ночью, но вовремя проснулся и стряхнул с себя сон – медленный, скользящий танец в розовом свете под задыхающийся шепот на незнакомом языке. Этот сон часто снился мне, и я знал, чем он кончается.

Подставив спины солнцу, мы лежали рядом на сером выцветшем одеяле. Прямо перед моим носом на нем красовалась стойкая черная печать «В/Ч 8696». За краем одеяла простирались песчаные барханчики, и я мог различить каждую песчинку. Локоть Милены был рядом с моей щекой. По ее руке, меж золотистых волосков карабкался маленький паучок. Милена почувствовала его, сдула на песок, и паучок исчез за ближайшим барханчиком.

Она повернула голову, наши лица были совсем близко.

– У тебя такие глаза, ты так смотришь, – сказала она.

– Как?

– Пойдем купаться… Пойдем, правда, а то жарко!

И мы побежали к реке, и сначала увязали в песке, а потом он стал мокрым и твердым, и я хотел с разбегу броситься в воду, как видел в каком-то кино. Милена так и сделала. А я не решился. Вода оказалась холодной и странно сковывала движения – не хотела впускать в себя сухопутного чужака. Но когда я вошел поглубже, вдруг стал легким и даже повисел немного, оттолкнувшись от песчаного дна. А Милена плыла вперед, не то по-собачьи, не то по-кошачьи, в общем, из воды торчала только голова.

– Эй, где ты там? – крикнула она, оглянувшись.

– Я не умею плавать! Я купаюсь первый раз в жизни.

Она, отфыркиваясь, повернула обратно, подплыла ко мне и удивленно спросила:

– Как это – первый раз?

– Вот так. Я жил на Севере. Море там холодное, купаться нельзя. А тебя кто научил плавать?

– Папа. Когда мы жили на Байкале. Там тоже вода холодная – жуть, но мы купались.

– А сейчас твои родители где?

– Отец в дальней командировке. А мама… Она умерла, когда я была маленькой. Я знаю ее только по фотографиям.

Мы немного постояли в воде. Мне было неловко барахтаться рядом с Миленой. А ей, наверное, неловко плавать вокруг меня.

– Подумать только: первый раз в жизни! – все восхищалась Милена, когда мы уже вышли из воды. – Слушай, а что ты чувствовал?

– Было так легко! Мне кажется, я смогу научиться плавать.

– Конечно, сможешь! Я тебя научу. Но неужели там, у вас, совсем не было теплых дней?

И тогда я рассказал ей про забитый ноздреватым льдом залив, и про ветер, и про вечно замерзших, укутанных до глаз людей. И еще – про сладкий запах растопленной смолы, заменявший аромат весенних цветов. А потом, подумав, прибавил, что рассветы там тоже бывают красивыми, особенно когда солнце в первый раз за полгода пробьется на минуту между тучами и горизонтом. Тогда мы все выбегали из школы и вопили: «Солнце! Солнце!» И нас даже не ругали за сорванный урок.

Милена слушала сочувственно и удивленно. Она вообще умеет удивляться и радоваться самым простым вещам. Она сидела на песке у кромки воды, откинувшись и опершись на руки. На ее коже смеялись капли. Грудки под мокрым купальником зябко заострились. А я стоял на коленях и размахивал руками, изображая восторг маленьких северных дикарей, встречающих солнце. И вдруг мне так захотелось губами собрать капли с ее ключиц – просто до головокружения. Но я, встав на четвереньки, только потерся головой о ее плечо, и она пригладила рукой мои мокрые волосы.

Потом я говорил, как мне нравится Москва и все москвичи, и рассказал про смешного толстяка на вокзале, который хвастался рекордной температурой, и еще про то, как я долго считал, что остановки в метро объявляют сами машинисты и восхищался их благородными голосами, пока однажды не услышал рычание «Двери не держите!». А Милена сказала, что ее отец тоже любит Москву. И когда приезжает, всякий раз тащит ее в ГУМ и хочет скупить все, что ей понравится. А она тогда бывает и счастлива, и несчастна, ведь хочется ей много чего, но приходится сдерживаться и не подавать вида, потому что отец готов истратить на нее все деньги. И я подумал, что, наверное, он очень любит Милену, но любит как-то слишком прямо и конкретно, по-военному.

Потом мы ели дыню, кромсая ее ручкой железной расчески и просто ломая, когда кончалось терпение. Вокзальная торговка не соврала – дыня действительно была «чистый мед». Потом мы побежали смывать с себя сладкий сок, и когда оказались в воде, Милена решила, что пора учиться плавать, и стала учить меня не просто так, а по системе, вычитанной где-то. Сначала я отталкивался от дна и двигался вперед, вытянув руки и опустив лицо в воду. Потом поджимал ноги и старался держаться на поверхности, подгребая воду руками. Потом мы сводили эти упражнения в одно, и мне удалось проплыть несколько метров, а когда я начал идти ко дну, почувствовал у себя под животом ладонь Милены, которой она легонько поддерживала меня, и я опять вспомнил про мешок и воздушный шарик. Потом мы замерзли, и вылезли на берег, и я растирал ей спину полотенцем. Потом мы просто сидели, молча глядя на воду и касаясь друг друга плечами. Потом снова легли рядом на одеяло, подставив спины солнцу.

На правой руке Милены между указательным и средним пальцами я заметил темную продолговатую родинку и дотронулся до нее.