Полная версия
Остров Буян
…Я все так же стоял на коленях. Сердце бешено стучало, не хватало воздуха, и от губ, через горло и дальше вниз меня как будто рассекала напряженная, гудящая струна, готовая лопнуть. Милены не было. Она словно растаяла на моих ладонях, исчезла.
Еще плохо, смутно соображая, я уже понял, что вокруг что-то не так. И даже не что-то, а все. Воздух другой – наполненный таким густым запахом, что приходилось не вдыхать, а, скорее, пить его, втягивая, точно патоку. Вместо близких деревьев парка, я чувствовал вокруг пустое пространство. Нет, не чувствовал, а видел, потому что вместо темноты был свет. Очень тусклый, темно-алый. Он висел в воздухе, печальный и ровный. Наверное, так будет светить солнце в свой предсмертный миллион лет. Вокруг меня простиралось масляно-черное озеро. Я стоял на коленях среди мелководья совершенно голый. Исчезли брюки, плавки, башмаки – все. Опустив ладони в воду, я нащупал мягкую, невысокую траву. Ладони были видны мне сквозь воду, а трава нет, лишь несколько узких ленточек шевелилось над пальцами – трава под водой была черной.
– О, боже! – прошептал я, и над озером проснулось эхо, отозвалось раз и другой, даже громче, чем я произнес.
Озеро, эхо, трава, плеск воды – все казалось абсолютно реальным. Я был уверен, что это не бред, не сон. Я тот же, кем был минуту назад. Я помню все, что было сейчас – темный парк, взлетающее дыхание Милены… Может быть, я умер, не выдержав такой нежности и счастья? Но как колотится сердце! Или все-таки схожу с ума? Но можно ли сойти с ума вот так сразу, в одно мгновение? И неужели никак не зацепиться отсюда за тот, другой мир, где осталась Милена?..
В панике я вскочил на ноги и был поражен – каким быстрым и сильным показался я себе. Темный животный ужас отступил, только руки тряслись. Я сжал кулаки, и мышцы напряглись до самых плеч. Я зажмурился, решив немного подождать и прислушаться к себе… Так. Я спокоен и тверд, сознание ясное, цепкое, холодное. Как во время проверок, когда я перестал их бояться. У меня громадное, мощное сердце и бездонные легкие, и позвоночник, как сталь, и жизнь струится по всему телу горячим потоком. Все это странно, незнакомо, но, пожалуй, не плохо. Надо только отбросить страх, и останутся самые верные, самые важные мысли. Они все – рядом, на поверхности сознания, и не нужно, как обычно, вытаскивать их из хаоса. Здесь все другое? Ну и что? Я тоже другой. Я не могу ответить, что со мной произошло. Но я узнаю это и найду выход отсюда. Пусть я умираю и пути назад нет. Значит, надо идти дальше, надо умереть и посмотреть, что будет…
Пора было открывать глаза… Боже мой! Как я надеялся увидеть старый парк, темные силуэты деревьев! Пусть это был только страшный припадок, и я очнусь рядом с Миленой перепуганный, дрожащий, полубезумный. Пусть это все – и Москва, и моя новая жизнь, и даже Милена – лишь сон, и я проснусь в нашей комнатенке в бараке, на скрипучей железной койке, в темноте полярной ночи. Пусть!.. Кто-нибудь! Протяните мне руку, окликните, вытащите отсюда!
…Звезды отражались в озере, исчезали, снова появлялись. Я задрал голову. Звезды мелькали сквозь плывущий багровый туман, так что было не понять рисунка созвездий. Но я все же смотрел и смотрел вверх, стараясь хоть там уловить что-то знакомое. А когда опустил голову, понял, что вокруг стало светлее, словно где-то вдали, за мглистым горизонтом разгорался рассвет.
Теперь сделать шаг. Еще. Оказывается, это не так уж трудно. Трава густая и мягкая, и ничего сверхъестественного в ней нет. Просто огромный луг, залитый водой. Только вот – черный. Иногда начинает казаться, что шагаешь над бездной, и так не хватает твердой почвы под ногами! Но это ничего. Как Милена учила меня? Надо ходить босиком по траве, чтоб избавляться от дурных мыслей. И вот я уже шагаю быстро, поднимая фонтаны легких брызг. Мне нравится идти быстро и чувствовать, что я неутомим, и уже почти без страха оглядываться по сторонам. За моей спиной тянется и исчезает след: ближе – волнистый, с маленькими водоворотами, дальше – словно матовая полоса на зеркале. Туман плывет, словно подгоняемый слабым ветерком, но воздух все такой же плотный, густой, и трудно дышать. Худо бы мне пришлось, если б не новые сильные легкие.
Новые! Вот хорошее, правильное слово! Это ключ. И эта лежащая в алом сумраке страна – совсем не старая, не умирающая. Наоборот – юная, спящая, девственная, только возникающая из небытия, из ночного томления. И каждый мой шаг – волнует, пробуждает ее. Я чувствую: она радуется мне и будет благодарна, за все, что узнает вместе со мной, и доверчиво ловит каждое мое движение, каждое желание…
Но страх подступает опять, глухо бормочет: безумец, оглянись вокруг! Сколько времени ты здесь? Минуту? Час? А ты даже не пробовал ущипнуть, ударить себя, чтобы проснуться. Ты бредешь среди безумия и в голове твоей – безумие! Долго ты собираешься так шлепать по воде? Пока не завоешь от тоски и одиночества?!
Ну и что? Разве лучше было бы паниковать, лупить себя по щекам? Или, может быть, пытаясь выжить в этом странном мире, начать с перепугу его исследовать – съедобна ли трава, пригодна ли вода? Вот это было бы настоящее безумие!
И я пошел быстрее, а потом побежал, и густой воздух обтекал мое тело, гладил его множеством нетерпеливых пальцев. И душа, как парус ветром, наполнялась свободой и чувственным восторгом.
Первые лучи зажгли туман алым светом, и отступающий мрак стал сгущаться в нечто огромное и неподвижное. Оно приближалось, росло, надвигалось и превращалось в отвесный утес, возвышавшийся над озером. Я уже видел, что его черные скалистые стены блестят, подобно антрациту, и возносятся монолитными отрогами, похожими на волокна чудовищной напряженной мышцы.
Прямо из воды на утес поднималась лестница, ступени которой сначала были широкими и пологими, но становились все круче, стремясь вверх под немыслимым углом. И оставив озеро внизу, я бежал, как одержимый, едва касаясь каменных ступеней. Алый туман стекал с меня и все больше редел, открывая моему взгляду далекую вершину. И там, вырастая из черной тверди утеса, парил в поднебесье не то громадный замок, не то собор с двумя причудливыми башнями. Его темные стены как будто только начали принимать задуманную форму. В них угадывались проступающие из камня колоннады, арки, какие-то барельефы, лишь едва намеченные чьим-то резцом. А с округлых вершин башен камень, казалось, стекал, как воск со свечей, и застывал причудливыми наплывами.
Лестница подо мной сужалась, становилась отвесной, а ступени были такими узкими, что едва умещалась нога. Но все ускорялся мой подъем, так что было уже не понять – лечу я к алым небесам или падаю в огненную бездну. И воздушные потоки теперь не гладили меня, а впивались множеством сладких трепещущих жал в мою горящую, напрягшуюся плоть. И я уже видел свою цель – там, в глубине, между башнями раскрывалась мне навстречу двумя лепестками островерхая дверь, переливавшаяся, как перламутр, а за ней еще дверь – еще два лепестка, усыпанных розовым жемчугом, а за той – пурпурный занавес, раздвигавшийся складчатыми полукружиями… Сейчас, сейчас, моя жизнь, мое желание, сейчас я буду с тобой, о, я уже с тобой! И теперь всегда буду с тобой, пока не умрет еще не родившееся солнце!
И наша встреча была такой, что таинственный рассветный мир закачался, стал меркнуть и распадаться, не вынеся такой нежности и счастья, и я лишь успел заметить два желтых огня, всплывших в черной глубине за пурпурной завесой – чужих и нездешних. И то, к чему я так стремился, что принимал за вожделенный вход – в рай ли, в преисподнюю, в жизнь или в смерть – оказалось выходом… Впрочем, так оно, наверное, всегда и бывает, и так уж все устроено.
… – Ты видел? Ты что-то видел?!
Это Милена, стоящая передо мной на коленях, трясла меня за плечи, а за ее спиной к нам приближались два отвратительных желтых огня.
Ветер бесновался теперь уже во всем парке, он стал резким, холодным, безжалостно высасывал силу и тепло.
Огни впивались в глаза. За ними раскачивались два силуэта – два милиционера с фонарями.
– Так, ребята… Нормально вы тут устроились! Ебля в общественном месте…
Фонари скользили по траве, по разбросанной одежде, по нашим голым телам.
– Гляди-ка, а брызнуть-то все-таки успел. Ну а девка твоя как – довольна? Или ты даже не донес ей до дупла?
Они заржали.
Милена сорвалась с места и бросилась к ограде. Я побежал за ней, пытаясь на бегу застегнуть брюки. Тело не повиновалось, немело от страха, бежало само по себе – наверное, слишком медленно. Мы ныряли в просветы кустов, проскакивали между деревьями. Ограды не было. Должно быть, с перепугу мы рванули не в ту сторону, и теперь неслись наугад по какой-то аллее.
На Милене была только короткая белая юбка – мы не успели схватить ничего из одежды.
Милена вдруг остановилась, вцепилась в мои плечи.
– Ты видел?! – снова крикнула она, задыхаясь.
И в эту секунду на аллее зажглась цепочка фонарей – дали свет. Совсем близко, в десятке шагов двое милиционеров ломились через кусты нам наперерез. Мы снова кинулись в гущу парка. Ветки хлестали по плечам, по груди. Через несколько шагов мы налетели на ограду.
– Лезь! – крикнула Милена и первая начала карабкаться по решетке, и я тоже полез, цепляясь за чугунные отростки. Руки не слушались, сил не было. Не знаю, как мне удалось добраться до верха и, уцепившись за какой-то сук, миновать острые пики. И тут же я сорвался, упал на асфальт и увидел, что Милена висит все еще с той стороны и никак не может подтянуться, найти опору, и ее ноги в белых босоножках, похожих на детские сандалики, скользят между прутьями. Подбежавшие милиционеры сдернули ее вниз и потащили, схватив за руки, а она упиралась, ехала ногами по траве и визжала: «Отпусти!»
Я вскочил, вцепился в прутья, в какой-то горячке попытался протиснуться между ними, стал трясти чугунную ограду. Что делать?! Лезть назад, догнать их, пытаться отбить Милену? Безумие! Нападение при исполнении – чистая уголовщина!.. Да и что ей, в конце концов, будет? Стоит только сказать, где она учится. Папа-генерал…
И все-таки я полез, нашел тот сук над решеткой, подтянулся, сполз в парк, пошел к аллее и увидел, что по ней удаляется патрульная машина, то исчезая, то появляясь в пятнах желтого света. Какое-то время я брел следом, пока красные огни машины не скрылись за поворотом.
Под фонарями стал сеяться мелкий дождь. Меня бил озноб, ноги подкашивались. По животу струилась, подсыхая, полоска крови из глубокой царапины на груди. А внутри тошнотворным жгутом скручивалось и тянуло вниз отвращение к себе… Хотя что я мог сделать? Что?!
Я свернул с аллеи и почти сразу наткнулся на наши вещи в траве. Подобрал свою рубашку, пуловер и белье Милены и, опустившись на колени, стыдно, бессильно заплакал.
Ту ночь я провел в парке, слоняясь по аллеям, сидя на скамейках. Шел дождь, порывами налетал ветер. Я пытался закутаться в маленький пуловер Милены, дрожал и ежился. Иногда я засыпал, сгорбившись на скамейке, впадал в забытье. И тогда падающий дождь превращался в мертвых серых бабочек, они шлепались на аллеи, покрывали все вокруг мокрой кашей и с рассветом становились все омерзительнее…
А на следующий день, ближе к вечеру, я опять слонялся возле общежития Милены.
Прошел час, другой. Милена не появлялась. Прийти завтра опять? Нет, я не мог ждать. И я рискнул подойти к парню, вышедшему из дверей общежития, и спросить, не знает ли он Милену с третьего курса – худенькую, с каштановыми волосами. Этот парень в ярком свитере, с ракеткой в нейлоновом чехле, по-моему, смотрел на меня с отвращением. Но сказал, что Милену, кажется, знает.
– Понимаешь, мне нужно увидеться с ней. Или хотя бы узнать, все ли у нее в порядке. – От волнения я не говорил, а почти хрипел.
Парень поморщился, но все-таки вернулся в общежитие. Не было его минут десять. А я пристроился на своем вчерашнем цоколе и твердил: «Появись! Появись! Появись!» Но Милена не появилась. Вышел тот парень, и я бросился к нему, едва увидев в проеме дверей его красный свитер. Парень сказал, что сегодня Милена забрала свои вещи и уехала из общежития, и даже будто бы хочет совсем уйти из института. Так сказали ее однокурсницы.
Наверное, на моем лице отразилось такое отчаяние, что он спросил почти сочувственно:
– Да что там у вас с этой Миленой случилось?
Я подумал, что терять все равно нечего, и сказал ему, что мы с ней встречались, но вчера поссорились и она убежала очень расстроенная, а был уже комендантский час…
– Слушай, – сказал парень, – сейчас я спешу. Но ты кончай так убиваться! Попробуем разыскать твою Милену. Завтра я попытаюсь что-нибудь узнать.
Он назвался Кириллом и дал мне номер телефона. Я звонил ему три дня подряд, но Милена словно в воду канула. Исчезла.
16 СЕНТЯБРЯЧто же это было – там, в парке? Не могу поверить, что все это происходило только в моем сознании – настолько реальным казалось каждое ощущение, каждое движение, каждый вдох. Словно я научился чувствовать по-другому – именно так, как должен, но отчего-то не мог и не догадывался, что могу.
«Ты что-то видел?» – спрашивала она. Значит, и она тоже что-то видела?
А если это и есть настоящая близость, и двое, когда им очень хорошо, способны создать новый мир? Но почему я раньше не слышал, что такое бывает? Или это и есть та страшная тайна, из-за которой безжалостно пресекают нормальные, свободные отношения и смертельно боятся глубоких, сильных чувств? Ведь кто допустит, чтоб у людей был свой мир – мир для тех, кто умеет любить, недоступный злым и ничтожным хозяевам этого, нашего мира, из которого я почти вырвался, почти освободился!.. Может, именно поэтому они так остервенело копаются в душах – ищут не столько инакомыслящих, сколько инакочувствующих? И что они делают с такими – уничтожают? Держат в тюрьмах? Превращают как-нибудь в «нормальных» людей – калечат, сводят с ума?.. О, если бы я мог поговорить с Миленой, спросить, что она видела, что чувствовала! Но она пропала. Где ее искать? Как?..
1 ОКТЯБРЯЯ опять один. Один. И я знаю, что такую, как Милена, не встречу больше никогда. Но даже этим не объяснить ту жуткую, смертельную тоску, что гложет меня сейчас. Вчера ночью эта тоска погнала меня по черной лестнице на крышу, и я почти равнодушно думал, что, может быть, она сбросит меня оттуда на мокрый, притягивающий асфальт. Но я лишь стоял и стоял там, на краю крыши, и, задрав голову, смотрел на затянутое тучами беззвездное небо.
Год второй
20 МАЯ– Что это у тебя? Шрам?
– Да.
– Какой длинненький… Откуда он?
– Да так, память о бурной молодости. Зацепился за решетку парка.
– Бе-е-едненький. Мальчику было больно. Сейчас поцелуем, и все пройдет.
– Да это было давным-давно.
– Ты не обидишься, если я спрошу?
– Ну?
– Ты чего-то боишься?
– Чего например?
– Ну… Что у нас получится как вчера.
– Ты хочешь сказать – что у нас не получится, как вчера.
– Ты не волнуйся, миленький, для меня это не главное.
– А для меня – как раз это.
– Женщины устроены по-другому.
– Что значит «по-другому»?
– Ну, не так, как мужчины. Мне с тобой хорошо, ты не думай.
– По-моему, разные женщины устроены по-разному. И разные мужчины, наверное, тоже. А можно я тебя спрошу?
– Да, миленький?
– Зачем ты ложишься со мной в постель, если не хочешь меня?
– Почему «не хочешь», солнышко? Нет-нет, я хочу. Ты мне нравишься. Ты сладенький.
– Откуда ты знаешь? Ты даже поцеловать себя толком не даешь.
– Понимаешь… Мне кажется, ты целуешь не меня, а кого-то другого. Это не мои поцелуи, мне так не нравится.
– А как тебе нравится?
– Вот так… Вот так… Не надо так. Щекотно же! Подожди…
– Что еще?!
– Ну, не торопись. Мы же только что легли.
– Вопрос – для чего.
– Ну, сладенький, ты такой торопыжка. Ты тоже должен меня как следует захотеть… Наверное.
– Разденься совсем.
– О-о-о, ты слишком… Нет, подожди. Я лучше сама.
– Ты куда?
– Разденусь, ты же просил.
– А в постели – нельзя?
– Какой хитренький!
– Ну вот! Зачем ты надела эту рубашку?
– Мне немножко холодно. Но под ней же ничего нет.
– Да? Какой сюрприз!
– Чего ты смеешься? Ну, чего ты смеешься, гаденыш маленький!
– Я не смеюсь, я плачу!
– Не будь злюкой. Обними меня. Тебе не нравится моя ночнушка? А я тебе нравлюсь? Нравлюсь? Скажи… Нет, сначала скажи… Что ты делаешь!.. Ты опять торопишься… Подожди же… Какой же ты… Не надо… Ну, хорошо… Миленький, сладенький мой… Ну что же ты? Что с тобой? Может быть, ты поможешь там рукой, а то опять не получается…
– А может, ты поможешь там рукой? И вообще сделаешь хоть что-нибудь?!
– Чего ты злишься? Ты злишься на меня или на себя? Ты и сам не понимаешь.
– А ты?! Или вся сжимаешься, съеживаешься или просто лежишь, как… Как эта подушка, черт тебя побери!
– Ты не понима-а-аешь…
– Извини… Перестань, не плачь.
– Нет, ты не понимаешь… Ты хочешь, чтоб я сама сказала? Хорошо, я скажу. У меня никого не было до тебя. Я не знаю, как это бывает. Я боюсь! Он… ты… он… такой сильный. И большой… Когда сильный.
– Правда?
– Да. Мне кажется, очень большой.
– Да нет же, о господи! Я спрашиваю – правда, что ты ни с кем?..
– Правда.
– А Кирилл?
– Нет. У него только с Наташкой.
– Вот как… А Кирилл мне говорил, что вы даже… втроем.
– Что-о-о?! Вот гаденыш! Врун! Да если хочешь знать, ему даже Наташка всего не позволяет!
– Это у вас что – общее хобби?
– В смысле?
– Не позволять.
– Ну вот, ты опять! Ты совсем не хочешь меня понять.
– Когда приезжают твои родители?
– Послезавтра… Хочешь еще покурить?
– А у тебя есть?
– Да нет. Просто закурить. Сигарету.
– Не хочу.
– Сладенький…
– Что?
– А у тебя был кто-нибудь?
– Да. Давно.
– Расскажи.
– Зачем?
– Расскажи, я хочу.
– Ты будешь ревновать.
– Что ты, я совсем не ревнивая! Расскажи!
– Она была непохожа на тебя.
– Брюнетка?
– Что?.. Нет. Не в том дело. Просто другая.
– Она все позволяла, да?
– Я же говорил: будешь ревновать.
– Нет-нет-нет! Рассказывай!
– Что рассказывать?
– Ну, не знаю… Как вы познакомились?
– На крыше.
– Где-е-е?! Как интересно! И что потом?
– Ничего. Мы провели вместе всего несколько дней.
– И как у вас было?
– Что?
– Ну… в постели.
– Не было никакой «постели».
– А-а… Тогда это не считается.
– Да. Не считается.
– А почему вы расстались?
– Я ей разонравился.
– Почему?
– Потому что я был слабый и трусливый и не смог любить ее по-настоящему.
– Ты?! Нет, что ты, солнышко, ты совсем не такой! А что, по-твоему, значит «любить по-настоящему»?
– Умереть.
– Как это?
– Ну, не обязательно умереть. Но каждую минуту быть готовым умереть. Знать, что твоя жизнь больше тебе не принадлежит.
– Странно ты говоришь… Зачем ты включил свет?
– Время посмотреть – сколько там кот наплакал… А зачем ты кутаешься в простыню, едва я включаю свет?..
Бог мой! Для чего я воспроизвожу всю эту ахинею, старательно припоминая разные глупости, фальшивые вздохи, дурацкие хихиканья? Для чего я вообще опять пишу в этом дневнике, откопав его на дне чемодана? Дневник Счастливых Событий! Перечитывал его и не мог поверить, что это было со мной. Ничего не осталось – ни счастья, ни легкости, ни даже желания понять, что произошло тогда, в парке. Все перечеркнуло исчезновение Милены.
Еще недавно я думал, что рана зарубцевалась, как этот шрам от острого прута решетки. Но теперь, когда появилась Инга, понял, что тоскую по Милене ничуть не меньше.
Инга – подруга Наташи, а Наташа – девушка Кирилла. Того самого парня, который учится на психфаке и который пытался разузнать что-нибудь для меня о пропавшей Милене. Он даже ухитрился заглянуть в ее личное дело (кажется, с помощью знакомой секретарши из ректората ПГИ). Но в учетном листке Милены не оказалось ни слова о том, куда она направилась, бросив институт.
Скорее всего, она уехала к отцу. Но как его найти? Не обратишься же в министерство обороны: «Не подскажете, где служит генерал Платонов?» А может, он и не генерал вовсе, а, например, полковник или вообще какой-нибудь спецотдельский чин, и Милене просто неловко было это сказать, как я никому не говорил, что мой отец служил в «спецухе»…
Однажды меня как молнией шарахнуло: номер! Номер части на одеяле! Он был у меня прямо перед носом, когда мы лежали на пляже в тот жаркий, чудесный день! Может, это та самая часть, где служит ее отец! Помню, там были шестерки и девятки. Но в каком порядке?.. Балда! Я ведь записал его в дневник, повинуясь своей идиотской страсти к числам! Какое счастье, что я не выбросил, не уничтожил эти «записки сумасшедшего», а ведь как-то раз в приступе тоски собирался сжечь свой несчастный дневник на крыше – той самой, где начал его и где впервые увидел Милену!..
Вот. Электричка, тропинка, желтый купальник… А! Вот он – 8696! Такой простой! Почему я не запомнил?..
И я написал письмо.
«В/Ч 8696. Командиру части товарищу Платонову.
Уважаемый товарищ Платонов (не знаю, к сожалению, Вашего имени-отчества)! Очень прошу Вас передать это письмо Вашей дочери Милене».
В этот конверт я вложил другой, а в него – листок:
«Пожалуйста, отзовись! Не могу без тебя!»
Опуская это «надеревнюдедушке» в почтовый ящик, я понял – что чувствуют потерпевшие кораблекрушение, бросая в океан бутылку с берега необитаемого острова. Только мое положение было еще отчаяннее. Им-то все равно, кто выловит их SOS и придет на помощь, а мне нужен только один человек. Только один на всем свете! Без него я везде – в любом городе, в любой толпе – как на необитаемом острове.
Никакого ответа я, конечно, не получил. Может, части с таким номером уже не было, может, «товарищ Платонов» просто выбросил письмо, посчитав его посланием какого-то ненормального, может, оно попало все же к Милене, но я для нее больше не существовал… И потянулась моя тоскливая робинзонада, и каждый день, как топор, опускался на сердце, делая зарубку: еще один день без нее.
Я часто представлял себе, что все-таки смог как-то разыскать эту часть, и лечу туда – в далекий гарнизон, и добираюсь по степи на попутках, потом иду всю ночь, под огромными, мохнатыми звездами. И уже на рассвете тихонько стучу в окно Милены. И она, еще сонная, не говорит ни слова, только целует меня, как тогда, в темноте, у решетки. И мы бежим, бежим прочь по рассветным холмам и снова становимся друг перед другом на колени среди серебряных волн ковыля, и Милена кричит:
– Смотри! Ястреб! Розовый ястреб! И вчера – тоже! Я знала, что ты придешь. Я ждала, я звала тебя…
Еще я представлял, что брошу университет, пойду в армию и попрошусь непременно в часть генерала Платонова. И приеду туда, как простой солдат. А Милена будет работать, например, в библиотеке (есть же, наверное, в гарнизонах библиотеки), и сначала будет смотреть сквозь меня, словно не узнает. Но я на учениях попаду под шальную пулю… Нет, лучше обгорю в танке, выбивая заклинивший люк, спасая себя и экипаж. И тогда она придет ко мне в госпиталь. И потом, когда я поправлюсь, начнется наша тайная жизнь. Нет, еще раньше, еще в госпитале! А потом ее отец застанет нас вместе и застрелит меня к чертовой матери из пистолета (почему?!), и ничего ему за это не будет, кроме пожизненной ненависти Милены…
А когда я возвращался к действительности, мне было так стыдно за всю эту чушь и еще более скверно на душе.
Но еще хуже бывало после того, как я, пользуясь отсутствием сожителей, и для верности вставив в дверь табуретку, ложился на кровать, клал себе на лицо трусики Милены и, вдыхая ее запах, воображал, что меня ласкают ее руки… А потом они оказывались моими отвратительными, мокрыми руками. И скоро я уже не мог отличить ее запах от запаха моего одиночества и отчаяния.
Иногда мне снилось черное озеро. Я исступленно бежал по нему, или плыл, или даже летел над ним. Но никогда не достигал цели. Никогда!
Эти сны действовали на меня совсем плохо. Весь следующий день я лежал колодой, просто не мог подняться – так выматывало меня это бессмысленное, жадное стремление, так отравляло неутоленное желание, которое – я знаю наверняка – не сможет утолить никто, кроме Милены.
Но Милена мне не снится. Даже этого не хочет сделать для меня.
21 МАЯУ Инги месячные. Она сама сказала, став мне от этого как-то ближе и милее.
– Сегодня давай не поедем ко мне, – говорила она извиняющимся тоном, когда мы встретились возле метро. – У меня не все в порядке.
– Родители раньше вернулись?
– Нет, именно у меня не в порядке, понимаешь?
– Не понимаю, – соврал я. Мне хотелось, чтоб она сама это как-нибудь назвала.
