Молоко лани

Сквозь ослепляющую все чувства какофонию ощущений прорвался звук голосов:

– Мы ждем тебя, Сурет. Приходи, Сурет.

Но прежде, чем я смогла понять, кто говорит со мной, яркий солнечный луч ударил мне в лицо, и я проснулась, смущенная и сбитая с толку столь странным сновидением.

Но времени предаваться размышлениям о значении этого видения у меня не было. Нурби провел эту ночь в нашей кунацкой, и я знала, что сегодня они с отцом посетят мою гостиную. Нужно было привести себя в порядок до их прихода и убедиться, что унауты приготовят достойное дорогого гостя угощение.

Быстро умывшись и собрав волосы в две тугие косы, лежащие по бокам от лица, я оделась в простую повседневную одежду и выскользнула из комнаты.

На кухне уже во всю шли приготовления к обеду для дорогого гостя. В большом чугунке над огнем наша пожилая кухарка Хуж помешивала деревянной ложкой уже почти готовую пастэ28. Просо совсем разварилось, и густая ярко-желтая паста булькала над огнем, как горячий грязевой источник. Рядом в похожем чане подходило ароматное гедлибжэ29. А из открытой двери доносился насыщенный аромат жареной баранины – соседскому княжичу готовили шашлык из ягненка, которого зарезали этим утром.

Стоило мне войти на кухню, как слуги вскочили на ноги, выражая почтение. Я лишь махнула рукой, давая им знак вернуться к своим обязанностям. А затем занялась тем, для чего и пришла. Первой моей жертвой стало гедлибжэ: я зачерпнула немного соуса и, подув на горячую жидкость, отправила ложку в рот. Объедение. Что ни говори, Хуж отлично готовила: нежный с кислинкой вкус сметаны прекрасно дополнялся насыщенной терпкостью лука и чеснока. Я наклонилась над чугунком и ложкой потыкала куриную ножку, лежащую ко мне ближе всего. Она тоже оказалась восхитительно приготовленной: уже совсем не сырая, но все еще сочная и такая аппетитная, что я с трудом подавила желание вытащить ее из чана и съесть прямо сейчас.

– Все ли в порядке, гуащэ? – спросила Хуж, не поднимая на меня глаз.

– Да, восхитительно, Хуж. Твое кулинарное мастерство заставит позавидовать даже джинов.

– Вы слишком добры, гуащэ, – ответила кухарка, но я почти не слышала ее. Мое сознание вновь захлестнули яркие образы из сегодняшнего сна. От одного воспоминания о сверкающих красках и пьянящем танце духов у меня закружилась голова, и я опустилась на лавку у стены кухни.

– Гуащэ, что случилось? – тут же подорвалась Хуж, выдергивая меня из странного мутящего сознание воспоминания.

– Все… все в порядке. Просто я… – я замялась, пытаясь придумать какое-то оправдание неожиданному головокружению, и тут меня осенило. – Просто я еще не завтракала.

– Что же вы сразу не сказали, гуащэ! – всплеснула руками старая кухарка. Она знала меня с самого рождения и в какой-то мере удочерила меня, лишившуюся матери. Несмотря на то, что Хуж была служанкой нашей семьи и отец мог распоряжаться ее жизнью и жизнью ее семьи по своему усмотрению, она любила меня почти как родную, и я всегда отвечала ей взаимностью. Не успела я и глазом моргнуть, как у меня на коленях оказалось блюдо с немного остывшими пышками и чашка пряного чая с молоком.

Я благодарно улыбнулась Хуж и набросилась на еду. Я и сама не замечала, как проголодалась. Хоть я и сказала, что голова у меня закружилась от голода, чтобы выпутаться из ситуации, мне все больше казалось, что именно в этом и было дело. А сон – это просто сон, ничего больше.

Хуж вернулась к своему месту у очага и спросила:

– Гуащэ, подавать ли к обеду халюжи30?

Я поспешила проглотить огромный кусок пышки, который с голодухи запихнула себе в рот.

– А есть ли свежий сыр?

– Конечно, гуащэ.

– Тогда непременно!

Хуж кивнула и крикнула одной из своих молодых помощниц, чтобы та начала готовить тесто. А я отправила в рот еще один кусок нежной пышки и запила солоноватым и чуть острым от добавленного перца и трав чаем со свежим молоком. Такие шалости не были положены мне, княжне, по статусу, но разве могло быть что-то вкуснее, чем с любовью приготовленный завтрак, съеденный прямо на кухне у горячего очага?

Но времени рассиживаться у меня не было. До обеда нужно было еще успеть принять ванную, тем более теперь, когда мои волосы впитали в себя все запахи кухни. Жангулаз уже нагрела мне воду для мытья: таз ждал меня в комнате. Поливая голову прохладной, все еще пахнущей рекой водой из украшенного искусной резьбой кумгана31, я размышляла о сегодняшнем обеде. Девушке было положено принимать у себя гостей и развлекать их изысканной беседой. Проявлять остроумие, оставаясь скромной, и развлекать собеседников, не выходя за рамки приличий. Я никогда не была особенно хороша в этом искусстве, подобные разговоры казались мне утомительными, и душа моя жаждала спокойного общения, не обремененного требованиями этикета и традициями. Но я знала, что отец сегодня придет в мою гостиную с Нурби и, возможно, еще кем-то из своих уорков, чтобы проверить меня. И я не могла не оправдать его ожидания.

Закончив с мытьем, я высушила волосы полотенцем из толстого грубого сукна и вновь заплела две косы по бокам от лица. Оделась я уже не столь парадно, как на джэгу, но мой наряд все еще был сшит из яркой и мягкой заморской ткани, а не из грубого домотканого сукна, в котором ходили простолюдины. И я снова достала из сундука пояс джинов. Когда разноцветные камни заиграли на солнечном свете, перед моим внутренним взором вновь возник образ из сна. Удж, полный колдовства и загадки. Изящные фигуры и подобные музыке голоса. Я резко тряхнула головой, прогоняя наваждение. И почему этот глупый сон продолжает преследовать меня даже теперь, когда солнце близится к зениту?! Впору поверить, что это и правда джины меня заколдовали. От этой мысли вдоль позвоночника пробежал тревожный холодок.

– Спокойно, Сурет, – пробормотала я себе под нос, – просто слишком много впечатлений за последние дни. Никакие это не джины.

И, выдавив улыбку, я направилась в гостиную.

Вскоре ко мне присоединились и отец с Нурби. Они оба были одеты в простые бешметы и черкески, украшенные изящными ножнами кинжалов, и зашли в комнату, обсуждая качества скаковых коней, которых отец Нурби привез с побережья. Я поспешила встать, приветствуя отца. Тот одобрительно посмотрел на меня, сел на подготовленное для него место, а потом дал знак садиться мне и Нурби. Когда все расположились, я подала голос:

– Был ли ваш отдых столь же освежающим, сколь радостным было вчерашнее джэгу?

Отец посмотрел на Нурби, приглашая его ответить.

– Мой сон был тем более сладким, что знал я, что сегодня меня ждет встреча с дорогим отцом и прекрасной гуащэ, – отозвался молодой князь.

– Это честь для нас, что ты гостишь в нашей кунацкой, сын мой, – улыбнулся в усы отец. – По пути сюда мы обсуждали добрых коней. А как ты считаешь, Сурет, что прекраснее: породистый конь или танцующий муж?

– Танцуя, горец не уступает гарцующему коню, а удалой танец настроением повторяет лихие скачки, – я сама не была уверена, что сказанное мной имело смысл.

– Но разве можно уподобить благородного мужа простому животному? – усмехнулся Нурби. Но мне показалось, что подобное сравнение его задело.

– Конь – соратник джигита, его друг и учитель, – парировала я.

– Да, добрый скакун – опора воина, но ему не овладеть танцем, как это может сделать человек.

– Для танцующего юноши важны стать и грация, а многим стоит поучиться им у благородных лошадей, подобных тому, что ходит под седлом нашего пши, – я бросила на отца быстрый взгляд из-под опущенных ресниц. От меня не ускользнуло, что он очень доволен разворачивающимся перед ним представлением.

– Да, альп нашего дорогого отца стоит десятка других коней, но даже он не сможет станцевать зафак.

– Но и мужчина не сможет скакать, как конь. И все же разве не слышите вы в звуках зафака стук копыт и развевающий гривы ветер?

– В твоих словах есть истина, гуащэ, возможно, услышав слова мудрой женщины мне стоит присмирить гордыню и принять учение от моего коня, – Нурби говорил с напускной серьезностью, но в его голосе я слышала иронические нотки. Ему не больше, чем мне, нравилась эта словесная игра, но и он не мог не оправдать ожиданий своего аталыка.

Мы проговорили так еще некоторое время. После слуги принесли в комнату анэ32 со стоящими на них яствами, и мы прервали утомительную светскую беседу, чтобы поесть. Еда вышла отменной, и отец с Нурби долго обменивались любезностями о гостеприимстве нашего дома и том, что гость красит своим присутствием дом, который посещает. Если не знать, кем они приходились друг другу, можно было бы подумать, что эти двое видят друг друга впервые. Но отцу было важно чтить эту традицию даже если никто больше не видел, и мы с Нурби уважали его волю.

После обеда отец оставил нас с названым братом наедине, сославшись на дела, и мы наконец смогли поговорить по-человечески.

– Как тебе джэгу? – спросила я, хитро улыбаясь. – Присмотрел себе в зафаке невесту?

Нурби бросил на меня притворно-осуждающий взгляд.

– Разве я мог смотреть на кого-то еще, когда в ряду танцующих была ты? Твоя красота сияла ярче всех, – это было частью нашей игры, я постоянно пыталась его посватать, а он – сменить тему разговора.

– Зря ты так, всех красавиц разберут молодые уорки, и ты останешься без жены. Кто же украсит твою жизнь и сохранит твой очаг?

– Ты так сватаешь меня, как будто сама уже давно обещана, – фыркнул Нурби.

– Князья-женихи давно не заезжали в нашу долину, – я изобразила тяжелый вздох.

Мне показалось, что по лицу Нурби пробежала тень, как будто мои слова его чем-то задели, но в тот же момент его губы скривились в улыбке, и я решила, что мне просто почудилось.

– Да уж, путешественников поубавилось. Одни и те же лица уже приелись.

– К нам недавно заезжал торговец сукном. Говорил, что на востоке опять неспокойно.

Нурби нахмурился:

– Да. Тамошние князья не могут поделить контроль над торговыми маршрутами, и из-за их склок никто не следит за порядком, лихие люди развелись в лесах, как белки. Удивительно, что торговец сумел добраться до нас.

– Удивительно, но радостно, – я поспешила сменить тему на более приятную, – он продал нам несколько мотков отличного сукна, я сошью из него платье для Тхашхогухаж33.

– Значит, к осени ты станешь еще прекраснее? И как же мне тогда выбирать себе невесту, если ты снова затмишь их всех?

Что же он все заладил?

– Хорошо, ради тебя я сделаю некрасивое платье, чтобы ты мог посмотреть на других девушек.

Нурби рассмеялся и ударил ладонью по столу.

– Договорились.

Прежде чем я успела придумать остроумный ответ, снаружи донеслись звуки суеты и крики. Не на шутку встревожившись, я вскочила со своего места. Что это? Неужели нападение?

Нурби тоже не сидел на месте. Взявшись за рукоять висящего на поясе кинжала, он устремился к выходу из комнаты. Я последовала за ним. И, едва выглянув во двор, застыла, будто оглушенная.

Увиденное ошеломило меня. Я увидела отца, пши Шертелуко, лежащего ничком на вытоптанной земле двора. Его черкеску покрыла пыль. Глаза закатились, а грудь будто бы и не вздымалась. Вокруг отца сновали слуги, напуганные и сбитые с толку. Как сквозь толщу воды до меня донеслось ржание отцовского коня из стойла.

Я хотела побежать к отцу, но тело не слушалось, я не могла сделать даже шага, я не могла дышать. Вместо меня около лежащего отца оказался Нурби. Он немедленно взял дело в свои руки, начал отдавать какие-то указания, которые слуги выполняли, пусть мой названый брат и не был их господином. Я едва слышала, что он говорил, смысл слов ускользал от меня. Все, что поглощало мое внимание – это бледное лицо отца. Я вспомнила его вчера на коне, такого энергичного и полного жизни. Этот образ лихого джигита в красной черкеске никак не вязался у меня с разворачивающимся перед моими глазами зрелищем. Как это могло произойти? Что вообще произошло?

– Гуащэ.

Как такое могло произойти? Как боги могли допустить это?

– Гуащэ? – на мои плечи легли чьи-то руки. С трудом обернувшись, я узнала Хуж. Старая служанка приобняла меня и повела в дом.

Только сейчас я поняла, что во дворе уже никого нет: слуги подхватили отца и унесли его в спальню.

– Что случилось? – едва слышно пробормотала я. Во рту пересохло, и язык едва ворочался.

– Нашему господину нездоровится. Пши Нурби уже послал за знахарем.

Я тупо кивнула, все еще не понимая, как происходящее могло быть реальностью, а не плохим сном.

Но это был не сон. Прибывший лекарь осмотрел отца и лишь тяжело покачал головой. Он отвел Нурби, как старшего из мужчин, в сторону и что-то быстро сказал ему, от чего лицо моего и без того побледневшего названого брата осунулось еще больше. Когда он вернулся к кровати, я подскочила на ноги и, вопреки всем правилам приличия, схватив Нурби за руку, прошептала:

– Что он сказал?

Нурби сжал зубы и какое-то время молча смотрел мне прямо в лицо. В его темных глазах я видела отражение своей боли.

– Он сделает все возможное, но… – Нурби сглотнул, – но надежды мало.

Глаза защипало от слез, а дыхание перехватило. Отпустив руку Нурби, я бегом вылетела на улицу. Солнце клонилось к закату, заливая двор розово-рыжим светом. Кто-то уже повесил у входа лемех. Не помня себя, я схватила лежащий рядом молоток и трижды ударила по куску металла34. Звон разлетелся по аулу, в котором вдруг стало необычно тихо. Молоток выпал из моей ослабевшей руки и с глухим стуком упал на землю. Обессиленная, я рухнула рядом и зарыдала, закрыв лицо руками. Этого просто не могло быть!

Я знала, что отец однажды покинет этот свет. Но он должен был уйти с честью, как подобает воину. Сразить перед смертью десятки врагов и геройски пасть в неравном бою. Или же, дожив до глубоких седин, передать свою мудрость потомком и уйти спокойно и тихо в окружении внуков. Он не мог просто потерять сознание во дворе нашего дома и умереть от бессмысленной и беспощадной болезни, которой даже не было названия. Этого просто не могло быть!

Когда я наконец смогла унять льющиеся непрерывным потоком слезы, солнце уже почти совсем зашло. Я поднялась на ноги и начала отряхивать запылившееся платье. Вдруг ворота двора отворились и внутрь повалили люди, в основном аульская молодежь и дети. Возглавляли их наш старый джэгуако и уже знакомый мне ажагафа.

– Что вы?… – начала было я, но старик прервал меня жестом руки.

– Нужно провести чапщ35, – отрезал он и двинулся внутрь дома.

И правда. Вечерело. Нельзя было оставлять больного один на один с темными силами. Больного. Дыхание снова перехватило и к глазам подступили слезы. Еще вчера я и подумать не могла, что однажды больным станет мой отец. А теперь для него уже проводили чапщ.

Сделав глубокий вдох и вспомнив все, чему меня учили, я натянула спокойное выражение лица, выпрямила спину и последовала за людьми в дом.

В комнате отца уже начался обряд. Кто-то заиграл на шичепшине, и все запели целительную песню. Я проскользнула вглубь комнаты, поближе к кровати отца, и села рядом с лекарем, который смешивал в ступке какие-то травы, и джэгуако, заправлявшим обрядом. Все песни были мне знакомы, я и сама не раз участвовала в таких обрядах для раненых и больных в ауле, и легко подхватила мелодию. Как ни странно, мне стало немного легче. Будто бы целебная сила музыки принесла облегчение и моей бьющейся в агонии душе.

Мы пели долго, возможно, несколько часов, а потом джэгуако объявил время игр, присутствующие разделились на две команды и принялись развлекаться, как и было положено. Я осталась сидеть на своем месте, мне было совсем не до веселья.

– Что же случилось с нашим драгоценным пши? – тихо спросил джэгуако у лекаря, который только что закончил вливать в рот отца отвар из смешанных им трав.

– Удар. Не стоило князю Шертелуко так молодиться в его возрасте, – вздохнул лекарь, тяжело глядя на отца. – Теперь его судьба в руках богов.

– Эх-хе-хе, – покачал головой старый джэгуако, – и ведь у Шертелуко даже нет сына.

– Возможно он и правда чем-то не угодил богам, – посетовал лекарь, бросив на отца тяжелый взгляд.

Я отрешенно слушала их разговор. Собравшаяся молодежь тем временем перешла к словесной игре, в которой девушка снова и снова отвергала юношу.

– Я превращусь в лань, и что ты, парень, со мною сделаешь? – подбоченившись, полупропела-полупроговорила одна из девчонок, на пару лет меня моложе.

– Эх, а вот будь у Шертелуко сын, он мог бы добыть для отца молоко белой лани, живущей в самых дальних горах, – задумчиво протянул джэгуако, – оно обладает целительной силой.

Джэгуако дал играющим знак остановиться, что было безоговорочно исполнено, и завел песню про волшебную лань, живущую в священной роще у подножия Ошхамахо, чье молоко способно исцелить любой недуг.

Я бросила взгляд на Нурби, неотрывно смотрящего на своего названого отца. Я знала, что Нурби любил Шертелуко как родного и пошел бы ради него на все. Но у Нурби был другой, настоящий отец, его земля и его люди. И долг перед ними был для него священен. Джэгуако бы прав, не было на свете того смелого юноши, который мог бы отправиться в опасное путешествие, чтобы достать для отца спасительное лекарство.

Я снова посмотрела на отца, его будто исхудавшее за один этот вечер лицо, бледные губы и едва поднимающуюся грудь, и с трудом сдержала слезы. И вдруг, будто ударом священной молнии Щыблэ36, меня осенило. Да, у пши Шертелуко не было сына. Но у него была дочь. Дочь, способная обскакать сыновей уорков и стреляющая из лука не хуже самого князя. Если некому было больше спасти отца, это сделаю я. Даже если ему это не понравится.

Тоска и боль, сковавшие меня в тот момент, когда я увидела отца лежащим на земле, вдруг отступили. В моем сердце загорелась решимость. Я не буду сидеть и бессильно ждать. Я возьму судьбу в свои руки. Я спасу отца. Во что бы то ни стало.

Когда в спальне вновь зашумели веселые игры, я тихонько выскользнула наружу. Выходя, я второпях споткнулась о порог отцовской спальни – к несчастью, так говорили – но я не предала этому значения. Я взяла висящую на крюке у входа тяжелую белую бурку и накинула на плечи. Сняла со стены лук и колчан отца и закинула их за спину. Я старалась действовать тихо и незаметно, хотя все в доме, кто не спал, участвовали в чапще.

Я прокралась в свою комнату, сняла изящное платье, в котором днем встречала гостей, и переоделась в простую дорожную одежду. Еще пару рубах и штанов я кинула в мешок, оставшийся у меня со времен потешных детских походов с отцом и Нурби. На кухне я захватила несколько кусков вяленого мяса, мешочек муки и флягу с водой.

Я действовала по наитию, даже не пытаясь продумать, что я буду делать дальше. Все, что я знала – мне нужно как можно скорее отправиться в путь. Если кто-то узнает о моей затее, меня остановят. А я не могла этого допустить. Я должна была спасти отца.

В конюшне меня тихим ржанием встретил конь отца. Я не планировала брать его. Это казалось мне посягательством на что-то святое и запретное. Но в свете фонаря я увидела в глазах животного что-то такое, что заставило меня передумать. Будто бы верный конь взмолился, чтобы я позволила ему помочь. Будто он понимал, что я задумала и тоже хотел спасти своего хозяина. Я быстро оседлала его и вывела во двор. Обычно конь не давался никому, кроме отца, но в этот раз он покорно позволил мне навьючить на себя поклажу и повести прочь. Выходя, я увидела на стене конюшни старый кинжал в простых ножнах и, сама до конца не понимая, зачем, повесила его на пояс.

Когда я уже открыла ворота и запрыгнула в седло, со стороны дома послышался шум.

– Кто здесь?

Я обернулась. В едва ли десятке шагов от меня стоял Нурби с факелом в руке. Его глаза расширились, когда он узнал меня.

– Сурет? – выпалил он, и хотел, наверное, сказать что-то еще, а может и броситься ко мне, но я не могла позволить ему сделать это. Я ударила бока коня пятками, и он, поняв мое намерение, с места бросился в галоп, унося меня вперед, в сторону едва начавшего светлеть горизонта.

Я скакала не останавливаясь, ни чтобы передохнуть, ни чтобы подумать. Конь сперва несся галопом, и ветер трепал мои непокрытые косы. Когда окончательно посветлело и над пиками гор на востоке показалось солнце, играющее лучами на их ледяных макушках, мой скакун замедлил бег, переходя на плавную рысь. Но я все еще не давала ему остановиться, то и дело подгоняя.

Когда мы покинули аул, было еще совсем темно, и, пока конь со всех ног уносил меня вдаль, я не могла разглядеть ни стену родного дома со знакомой трещиной, куда мы с Нурби в детстве прятали наши сокровища, ни спуск к реке, по которому мы с другими девушками бегали купаться, ни улицы, на которых я провела всю свою жизнь. Все это скрыли предрассветная тьма и слезы – не то от ветра, не то от боли в груди – застилавшие мне глаза.

Появление во дворе Нурби смешало все мои планы. Я хотела уехать тихо. Закрыть все чувства на ключ в самой глубине своей души, сжать зубы, подогнать коня и умчаться в ночь. Но выражение лица моего названого брата, когда он увидел меня на отцовском коне, в отцовской бурке, разрушило тонкую стену, которую я построила внутри себя, приняв решение отправиться на поиски молока лани. Оно напомнило мне о том, что я оставляю позади. О том, что есть еще люди, которым я важна, и что мое решение причинит – уже причинило – им боль.

Скребущее чувство вины за такое предательство, иначе я и назвать это не могла, отступило лишь когда аул остался далеко позади. Вместе с ним отступили и слезы, и я смогла оглядеться. Конь нес меня вдоль молодых полей, покрывающих склоны небольших холмов, уходящих вдаль до самого горизонта. Мы скакали по широкой вытоптанной дороге, по которой перегоняли скот и возили урожай. Встречающиеся на пути крестьяне, уже спешащие по своим делам в столь ранний час, не приглядывались к верховому в белой бурке и опускали глаза не то из страха, не то из уважения.

Когда дорога вновь пошла вверх по лесистому склону небольшой горы, конь, несмотря на мои понукания, пошел шагом, а вскоре и вовсе остановился на небольшой примыкающей к дороге поляне и тут же начал щипать свежую траву, не обращая внимания на мои попытки заставить его двигаться. Мне ничего не оставалось, как спешиться, уступив желанию животного отдохнуть. Стоило моим ногам коснуться земли, как груз всего произошедшего за прошедшие сутки навалился на меня смертельной усталостью. Я взяла коня под уздцы, отвела глубже в заросли, чтобы мы были не так заметны с дороги, и, найдя сухой уголок в корнях деревьев, накрылась буркой и уснула.

Казалось, я только прикрыла глаза, когда в лицо мне ткнулось что-то мягкое, горячее и влажное. Прямо у меня над ухом раздался громкий конский храп и мне в лицо полетели капли воды. Я открыла глаза, чтобы увидеть прямо перед собой морду рыжего коня. Он снова всхрапнул, обдавая меня своим дыханием, густо пахнущим травой, и ущипнул губами за нос, будто это был кусочек яблока на ладони. В носу защипало, и я громко чихнула, отводя лошадиную голову в сторону рукой, и огляделась. Судя по направлению и длине теней деревьев, я вовсе не моргнула, а проспала несколько часов, и день уже перевалил за полдень. Нужно было торопиться, чтобы успеть до темноты.

Стоило мне только подумать об этом, как вопрос, который я игнорировала с тех самых пор, как выскользнула из отцовской спальни, вновь всплыл в моем сознании. Успеть куда? Куда я вообще еду? В песне джэгуако говорилось, что волшебная лань живет в священной роще у подножья Ошхамахо. И, хотя двуглавую вершину было видно из любой точки наших земель, дорога к горе была мне незнакома. К тому же мне все еще нужно было где-то ночевать, но я не мужчина, чтобы просить ночлега в любом приличном доме. Одинокая женщина верхом вызовет подозрения и ненужные расспросы.

Вздохнув, я поднялась с земли, отряхнула дорожную одежду от мелких сухих листьев и пыли, и снова накинула на плечи бурку. Может быть, стоило переодеться мужчиной? Но кто бы мне поверил, такое срабатывает только в песнях джэгуако. Наверное, если я скажу, что еду к дальним родственникам, и что в моей семье не осталось мужчин, способных проводить меня, мне поверят, возможно, даже пожалеют. А, если кто-то замыслит недоброе, я смогу постоять за себя. Наверное.

Угнетаемая такими размышлениями, я выпила немного воды из фляги и повела коня обратно к дороге. Отступать было нельзя. На кону стояла жизнь отца, и я должна была спасти его, чего бы это мне ни стоило.

К вечеру вьющаяся змейкой вдоль склона дорога вывела меня на пологое плато на вершине. Здесь дул не по-летнему холодный ветер, лишь усилившийся к ночи. Небо заволокло облаками, и в слабеющем свете угасающего дня долина внизу казалась темной и невероятно далекой. Где-то там на берегу быстрой горной реки остался мой родной дом. Где-то там остались мой отец, мой названый брат. Осталась вся моя жизнь и все, что я знала до этого дня. Я остановила коня и долго смотрела вниз, пока ветер трепал мои давно уже развалившиеся косы. Сомнения в том, что я поступаю правильно, терзавшие меня всю дорогу наверх, лишь усилились теперь, когда все мое прошлое так очевидно тонуло во тьме наступающей ночи, а будущее оставалось все так же туманно и неопределенно.