Бес лести предан

– Я… – голос потускнел от хрипа. Алексей неловко прочистил горло. – Я могу вам как-то помочь?

Фрейлина улыбнулась удивительно живой улыбкой: не только губы, но и глаза, брови, щеки и подбородок пришли в движение. Секунду назад Алексей считал ее неказистой, теперь же поймал себя на том, что не может отвести взгляд.

– Мне? Нет, думаю, мне помогать незачем. Но если вы и впрямь так усердно изничтожали бесов, как сейчас рассказывали, Павлу Петровичу вы пригодитесь.

«Если и впрямь»? Это еще что значит?

– Вы сомневаетесь в моих словах? – поинтересовался он угрюмо.

Брови фрейлины взлетели, губы весело изогнулись.

– А сколько бесов вы убили за свою жизнь?

Он едва не фыркнул. Что за нелепый вопрос?

– Я был лучшим в своем выпуске во всем, что касалось цифр, но такое и мне сосчитать не под силу.

– А-а, – ее улыбка стала шире. – Это хорошо. Вот и со мной так же.

Алексей вытаращил глаза. Шутит она, что ли?

– Я, должно быть, неверно вас понял. Вы же не хотите сказать, что…

Глаза фрейлины закатились так резко, что Алексей поспешно шагнул к ней – подхватить лишившуюся чувств чудачку. Но та лишь рассмеялась.

– А вы что же, думали, что только мужчины бывают бесогонами?

Ни одной женщины-бесогона Алексей не знал и даже не задумывался, возможно ли такое. Это ведь сущее безумие.

– Ага, по лицу вижу, что думали. Дорогой мой… – она потешно насупилась. – Простите, как вас там?

– Алексей Андреевич Аракчеев, – буркнул он.

– Ах да. Я Нелидова, Екатерина Ивановна – если вдруг вы тоже запамятовали, – тут она его поймала. – Так вот, дорогой мой Алексей Андреевич. Все, что отличает нас в этом вопросе, – репутационные издержки. Но поскольку благороднейшим из нас отдать долг отчизне дороже доброго имени, – она по-мужски, со сдержанным пафосом поклонилась, – приходится, знаете ли, выбирать.

В темных глазах плясали искорки, но Алексею показалось, что за всем этим кривлянием прячется что-то более глубокое.

Так они и замерли друг напротив друга. Кроме них в столовой остались только слуги, уносившие блюда, да кудрявый Эрот, бесстрастно накладывавший стрелу на тетиву. Алексею снова сделалось неловко – а благовидно ли вот так, почти наедине, беседовать с едва знакомой дамой?

– Чего это вы покраснели? – прищурилась Нелидова. – Так возмущены, или уже навоображали себе чего?

– И в мыслях не было, – процедил Алексей, кляня свои предательски загоревшиеся уши. – Я только подумал, что нам, наверное, не стоит вот так стоять здесь и беседовать. Разве вас не ждет ее высочество?

– «Ее» высочество меня едва ли очень ждет, – фыркнула Нелидова, нажимая на первое слово.

Алексей нахмурился. Вспомнил взгляды, которыми весь обед обменивался цесаревич с фрейлиной жены. Сердце подскочило к горлу. Неужели она… Это все делало в сто крат хуже.

Нелидова внимательно присмотрелась к нему. И расхохоталась.

– А теперь бледный, как мел! – выдохнула она с широченной ухмылкой. – Ах, простите меня, я вовсе не хотела запугать вас до смерти. Я почти уверена, что Павел Петрович никого ни к кому не приревнует. В конце концов, все мы – просто добрые друзья, так ведь?

Это «почти» Алексея ни капли не успокоило.

– С вашего позволения, – проскрипел он, – я вынужден откланяться. Меня ждут неотложные дела.

Неотложных дел у него не было.

– Только не обижайтесь на меня, хорошо? – весело крикнула Нелидова ему вслед.

Алексею следовало бы обозлиться, да разве обозлишься на человека с таким звонким смехом?

Глава 13. Черная тайна

С отъездом из Петербурга кошмары приходили реже, но Алексей не знал, связано это с переменой обстановки или с тем, что он снова спал так же мало, как в кадетские времена. Обязанностей становилось все больше, так что здоровый сон опять превратился в непозволительную роскошь. От недосыпа было одно верное лекарство, но здесь, во владениях цесаревича, так ревностно оберегаемых им от бесов, Алексей не смел прибегать к помощи черного огня. Если какой-то твари удавалось в него пролезть, он, как в детстве, обрушивал ярость на ни в чем не повинное дерево или – на нерадивых подопечных.

С приходом зимы стало совсем тяжко. Короткие дни повергали Алексея в уныние, а стоять в шесть утра на разводе с тяжелой от недосыпа головой и в примерзающих к телу мокрых панталонах было попросту мучительно.

Денег вечно не хватало, не спасали даже ночные поездки в Петербург, где Алексей время от времени давал уроки в корпусе. Отсылая деньги родителям, сам он считал копейки. Хорошо хоть здесь его бедность в глаза не бросалась – нет вокруг безмозглых аристократов, сорящих деньгами направо и налево, нет нелепой роскоши столичной жизни. Даже сам цесаревич вел крайне скромный образ жизни, большую часть средств, выделяемых малому двору императрицей, он тратил на свою маленькую армию.

Теперь Алексей ясно чувствовал, что воздух в Гатчине бродил от нетерпения. Цесаревич состоял из него целиком – оно читалось в нервном изгибе его губ, когда приходили любые вести из столицы, в мрачно горящих глазах, когда кто-то упоминал его царственную мать, в перемежавшихся с приступами меланхолии взрывах кипучей энергии, когда он носился по Гатчине, ища, к чему бы себя приложить…

Эти настроения были заразительны. Алексей теперь сам то и дело задумывался, как переменится его жизнь и жизнь целой страны, когда подойдет к концу долгий екатерининский век. Цесаревич мог часами говорить о том, как перекроит столичные уклады, как исправит все, что неправильно, и приведет страну в должный вид. Но – когда?

Алексей думал и о безумной череде дворцовых переворотов, предшествовавшей воцарению нынешней императрицы. У цесаревича была своя, пускай небольшая, но великолепно обученная армия. От Гатчины до Петербурга было сорок четыре версты, до почти не охраняемого Царского Села – всего двадцать четыре… Но цесаревич, похоже, ни о чем таком и не помышлял. На одном из обедов, когда беседа зашла о выпавших на их век беспорядках, он лишь поморщился:

– Хаос. Он привлекает весь мрак, что есть в нашем мире.

Это Алексей понимал отлично. Четкие правила, дисциплина и самообладание – вот что было его главным оружием против бесов. Все должно подчиняться чему-то, и когда превыше всего стоят правила, а не прихоти одуревших от власти и богатств сановников, – разве не величайшее это благо?

В Гатчине никого не награждали ни за что и никого не наказывали не по делу. Каждый был на своем месте, каждый знал свои обязанности, и вместе они крутились как шестеренки в отлаженном механизме.

Великий князь Павел оказался всем тем, что Алексей, сам того не подозревая, искал всю жизнь: справедливостью. Даже когда бранил солдат последними словами за ерундовые оплошности. Даже когда волчьими глазами смотрел на ведущую в Петербург дорогу и неслышно бормотал что-то себе под нос. Алексей смотрел на безупречные улицы, окутанные вечерними сумерками, но почти без черных тварей, и понимал: это правильно.

Он стоял в дневном карауле под иссиня-черным небом, когда ощутил что-то странное. Сперва списал на напряженную атмосферу, сгустившуюся в тот день над Гатчиной: цесаревич пребывал в особенно скверном расположении духа, и все едва ли не на цыпочках ходили, боясь грядущего грома.

Накануне покинула малый двор Нелидова. Алексей улавливал причину очень смутно, но испытал по этому поводу страшное облегчение. Вечная спутница великокняжеской четы нисколько не заботилась о своем привилегированном положении и с равной легкостью заводила разговор как с самим цесаревичем, так и с ничтожнейшим из слуг, причем и с тем, и с другим была равно приветлива и игрива. Алексей в ее присутствии откровенно робел – слишком острый язык и слишком прямой взгляд. Прежде из женщин только мать могла повергнуть его в трепет парой слов, но Нелидова делала это походя, забавы ради. Она всегда улыбалась ему из-за плеча цесаревича, когда сопровождала их с Марией Федоровной на прогулках, и каждый раз Алексей молился всем святым, чтобы никто не обратил на это внимания.

Несмотря на то, что Нелидова в первый же день заверила, что их с цесаревичем связывает лишь дружба, только одно могло объяснить напряжение, временами сгущавшееся между сдержанной великой княгиней и ее озорной фрейлиной.

И вот – отъезд.

Алексей столкнулся с Нелидовой в оружейной галерее второго этажа, когда она уже шагала к ожидавшей во дворе карете. Не удержавшись, украдкой бросил на нее прощальный взгляд через плечо. И – в желудок скатился ком ледяного огня – она тоже на него обернулась, только без всякого стеснения и ужимок. Всплеснула руками.

– А, Алексей Андреевич! Как жаль, что наше знакомство вышло таким коротким, правда?

От неожиданности он все слова растерял и даже не сразу сообразил развернуться – несколько секунд нелепейшим образом таращился на нее из-за плеча. Нелидову это жутко развеселило.

– Да не обмирайте вы так! Я уверена, мы с вами еще встретимся.

– Вы так скоро собрались, – пробормотал Алексей, вспомнив, наконец, как говорить.

Еще этим утром он слышал, как Мария Федоровна ругалась с цесаревичем за закрытой дверью будуара, и подозревал, что именно об этом.

На лице Нелидовой не мелькнуло ни тени досады.

– Как нас учили в институте благородных девиц, – произнесла она значительно, – уважающая себя барышня должна знать, когда вовремя уйти. К тому же, – она сощурилась, – если наклонитесь поближе, я прошепчу вам на ушко секрет. Хотите?

Предложение было одновременно возмутительным и непреодолимо заманчивым.

«Она же уезжает. Все равно больше не придется терпеть ее глупости».

Стиснув зубы, Алексей наклонился. Нелидова была такой низенькой, что ей пришлось подняться на цыпочки, чтобы поднести губы к его уху. Алексей постарался не думать о том, что будет, если кто-то застанет их в таком положении.

– У меня есть очень большое и интересное поручение от Павла Петровича, – опалило щеку горячее дыхание. – Которое я придумала себе сама, но он, конечно же, согласился.

Ее голос становился все тише, и Алексею пришлось наклониться ниже.

– В Смольном, куда я еду, может найтись кое-что очень интересное для нашего общего дела…

Еще ниже…

– И…

Напрячь слух до предела…

– И не скажу!

Счастливый смех как будто ободрал ушную раковину. Алексей оглушенно отпрянул, вне себя от досады и смущения.

– Ах, простите! – пропела Нелидова без капли раскаяния. – Я пообещала Павлу Петровичу, что никому не расскажу. Даже вам.

Алексей прижал ладонь к уху и потряс головой, пытаясь избавиться от назойливого звона. Какая же несносная женщина…

– Ну не сердитесь, – Нелидова помахала рукой, перебирая пальцами, будто играла на фортепьяно. – Когда мы встретимся в следующий раз, я обязательно поделюсь с вами чем-нибудь интересным. Если, конечно, вы здесь еще будете.

Члены малого двора пропадали часто – кто-то уезжал сам, кого-то настигала немилость императрицы, кто-то терял расположение великокняжеской четы. Но Нелидова другое дело – у нее лучше всех получалось сглаживать вспышки раздражения цесаревича. С тех пор, как она уехала, он напоминал пороховую бочку, а сегодня стало совсем худо. Цесаревич уже несколько раз проходил мимо караульных, кружа по своим владениям, точно хищная птица: стрелял цепким взглядом, раздувал ноздри, будто что-то вынюхивал. У бесов не было запаха, у шпионов – тоже, но люди щурятся, когда напрягают слух, так почему бы и не принюхиваться, когда что-то ищешь?

А потом – началось.

Странная пульсация в воздухе, как рокот далеких барабанов.

Виски налились тяжестью. Бьющий в лицо снежный ветер уже не казался таким холодным. Захотелось навострить уши, будто сторожевой пес, и тоже принюхаться, но Алексей лишь сжал кулаки, не позволяя ни мускулу дрогнуть на лице.

Что это? Переутомление? Давящая головная боль была его давней знакомой и всегда заходила в гости, когда он много ночей подряд пренебрегал сном.

Но странное чувство не проходило. Наоборот – копилось и угнетало все сильнее. Алексей понял, что ему это напоминает: набухание разлома.

В Петербурге их отправляли на Изнанку, когда грань между мирами уже треснула. Даже бесогоны не могли почувствовать, где ткань мироздания прохудилась и готова лопнуть. Им оставалось только разбираться с последствиями.

«Но я чувствовал что-то тогда, в самый первый раз. Лишь в последние минуты, но…»

Может ли быть, что он и сейчас чувствует, как формируется разлом? У него ведь особые отношения с бесами…

Что же делать? Поднять тревогу? А вдруг – ошибается? Вдруг – и правда переутомился? Поднимет переполох зазря, пока цесаревич в таком настроении, – как пить дать улетит на гауптвахту. Лишиться расположения цесаревича было проще простого, а вот чтобы завоевать его обратно, нужны были месяцы кропотливой и, вполне возможно, тщетной работы.

Да и за то время, что Алексей жил в Гатчине, разве видел он хоть один разлом? Те разверзались в городах, привлеченные тысячами гневных отчаявшихся людей. Ярость, боль, печаль, алчность, ревность и ненависть – сильные, окрашенные черным чувства притягивали тварей как мед. Но лишь в городах да на полях великих сражений, где страдающие истерзанные души исчислялись тысячами, зов был достаточно силен, чтобы бесы не просто просачивались сквозь грань миров, но пытались ее разорвать.

В Гатчине обитало не так много народа. Понадобилась бы страшная трагедия, затронувшая всех разом, чтобы жадная пасть разлома распахнулась на этих чинных благоустроенных землях. Если только…

Ужасная мысль ошпарила Алексея: а не он ли этому виной?

Тьма тянулась к нему с детства, да еще эти кошмары, где черный голос нашептывал, что он – особенный, он – ее избранник… Вдруг это он невольно привлек к этому островку налаженной жизни внимание Изнанки? От этого предположения Алексея едва не стошнило.

Так что же делать? Поднять тревогу? Открыть свою тайну? Признаться, что он чувствует то, что простые люди не чувствуют? Или и вовсе в том, что бесы вхожи в его тело, как в дом родной? Алексей представил взгляд цесаревича, полный отвращения и презрения. Его замутило с новой силой.

Ничего не делать? Нет, так нельзя. Здесь цесаревич, его жена, дочери. Его высочество видел бесов, но едва ли проходил бесогонскую подготовку – в конце концов, он наследник престола. Выходит, он даже защититься не сможет…

А может, самому проверить? Алексей покосился направо, потом налево. Как назло, с одной стороны обзор закрывало крыло дворца, с другой – мрачной сетью переплетались ветви деревьев, не давая разглядеть ничего дальше пары шагов. Пульсация, кажется, шла из парка. Может, если будущий разлом совсем близко… Если он воочию убедится, что что-то зарождается…

Но оставить пост? Немыслимо. Немыслимо, но… Но ведь прочие варианты еще хуже…

Алексей затравленно огляделся. Сделал несколько неуверенных шагов. В ушах забухало отчетливее. Точно, направление правильное.

От подкатившей к горлу желчи взгляд помутился. Он пошатнулся, выпрямился, сделал еще шаг, другой… Будто против сильного ветра шел. Но если сделать все быстро…

– Куда это вы собрались?

За шиворот точно опрокинули пригоршню снега. Алексей, забыв и о барабанном бое, и о разломах, в панике обернулся.

За его спиной, сложив руки на груди, стоял цесаревич: губы – зло поджаты, глаза – холоднее зимней стужи.

– Ну? – вместе с резкими словами с губ срывались серебристые облачка пара. – Дождусь я от вас сегодня ответа?

– Я… Ваше высочество… Мне показалось… – Алексей залепетал как ребенок и сам же себя за это возненавидел, да только самообладание таяло быстрее, чем приземлявшиеся на нос снежинки.

– Перекреститесь, – сухо посоветовал цесаревич. – Что такое вам могло показаться, что вы решились оставить пост?

И действительно – что? Пульсация унялась до едва ощутимой, Алексей вообще уже не был уверен, не выдумал ли ее. А если она и была, то чувствовать ее он мог лишь благодаря своим проклятым силам… Минуту назад Алексей всерьез раздумывал, не сознаться ли во всем, но теперь, когда стоял лицом к лицу с побелевшим от гнева и холода цесаревичем, это казалось ему не просто немыслимым, но совершенно невозможным.

– Мне показалось, – выдавил Алексей онемевшими губами, – будто что-то странное носится в воздухе.

– «Что-то странное носится в воздухе»? – переспросил цесаревич так ядовито, что позавидовала бы любая гадюка. – С каких это пор мои офицеры оставляют пост, потому что им показалось, будто что-то носится в воздухе? – он гневно всплеснул руками. – Конечно, что-то носится в воздухе! Ты думаешь, я просто так бегаю тут с самого утра, как умалишенный? Моя обязанность – следить за тем, что происходит в моих землях. А в чем обязанность караульных – не соизволите мне напомнить?

– Стоять в карауле, – хрипло ответил Алексей. – В случае опасности – поднимать тревогу.

– Ну так стойте, черт возьми, в карауле! – рявкнул цесаревич, тыча пальцем в место, с которого Алексей сошел минутой ранее. – У вас одна простая обязанность, а вы и с ней справиться не можете?

На негнущихся ногах Алексей прошел на прежнее место. Цесаревич наградил его еще одним сердитым взглядом.

– Уж от вас-то я ожидал лучшего.

Махнув рукой, он быстро зашагал прочь.

Алексей остался стоять, лишь огромным усилием воли удерживая плечи расправленными. Навалилась невыносимая тяжесть. Ну что он за идиот? Каким нужно быть болваном, чтобы из-за такого пустяка прогневать цесаревича?

Пульсация возвращалась, но Алексею было уже плевать: мысли снова помутились, и думать он мог только о том, какая нелепая мелочь может иногда переломить жизнь. Катастрофа казалась непоправимой – на такую гневную отповедь Алексей еще не нарывался. Конечно, цесаревич долго не забудет ему этот проступок. Хуже того – скорый на выводы, наверняка решит, что ошибался в нем с самого начала.

«Уж от вас-то я ожидал лучшего».

Как ножом по сердцу.

Чернеющая книзу спираль мыслей с каждым новым витком и мир вокруг красила черным. Даже громоздящиеся вокруг сугробы утратили белизну.

Вечно все так. Зазеваешься на миг, и жизнь – тут как тут, спешит напомнить, чего он на самом деле стоит: ничего.

Все зря. Он так навсегда и останется мальчишкой с копошащимися под кожей бесами: безвестным, проклятым, никому не нужным. Чего ради он столько старался и плыл против течения? Чего ради надрывался, пытаясь свернуть гору?

Алексей с трудом достоял до смены караула, а когда она произошла – еле вспомнил, как ноги переставлять. Ничего вокруг не замечая, побрел прочь. Куда? Прятаться под одеялом в комнате, где все пропитано несбыточными надеждами? Бесцельно шататься по округе, рискуя нарваться на еще одну гневную отповедь за нарушение комендантского часа?

В конце концов, свинцовые ноги вывели его к церкви. Час был поздний, внутри – ни души, только мягко горели, роняя восковые слезинки, свечи. Алексей прошел внутрь и преклонил колени. Губы зашевелились, бормоча молитву. Молитва спасает душу, так почему же он никак не может почувствовать себя спасенным?

«Потому что ты избранник тьмы. Бесы вьют гнезда меж твоих ребер. С чего ты взял, что заслуживаешь спасения? С чего ты взял, что твои молитвы хоть кто-то слышит?»

Сколько ни старайся, сколько ни изматывайся тяжелой работой, все всегда кончается одинаково – кипучими черными пузырями под кожей.

Никогда он не обретет спасение. Никогда не изгонит ночь из своего сердца.

Разлом, померещившийся в парке, теперь набухал в его душе: гниющая рана, пульсирующая черной болью. Даже здесь, в обители божьей, ничто не могло залечить эту трещину.

Щеки обожгло. Он раздраженно вытер их рукавом. Без толку. Сколько ни моргай, сколько ни скрипи зубами, когда плотина прорвана – поздно дергаться.

Из черной воронки отчаяния его вырвали шаги за спиной. Алексей вскочил, развернулся и – сделал шаг назад.

В мягком свете свечей цесаревич больше не казался выточенным из льда. Серые глаза смотрели отрешенно и задумчиво. У Алексея сжалось сердце.

Они замерли, окутанные оранжевым сиянием и шепотом снега за стенами церкви.

– Почему ты плачешь?

Алексей тяжело сглотнул. Отвечать – так честно.

– Мне больно лишиться расположения вашего высочества.

Цесаревич нахмурился. Шагнул вперед, и Алексей неверяще вздрогнул, почувствовав на плече легкую ладонь.

Цесаревич смотрел на него снизу вверх и все равно казался выше, парящим на таких высотах, о которых простым смертным нечего и думать. И в то же время – был здесь, смотрел на него, сжимал его плечо.

На полу таяла серебристая дорожка снега.

– Но ты вовсе его не лишился.

Алексей никогда не слышал, чтобы цесаревич говорил так – ласково, словно ребенка успокаивал. Может, так оно и было – лежащая на плече рука будто протянулась сквозь время, выцепив из череды дней и лет перепуганного мальчишку, впервые увидевшего беса в изножье своей кровати.

– И если будешь служить мне так же, как служишь теперь, то никогда не лишишься. Ведь ты будешь?

У Алексея перехватило дыхание.

– Конечно, – прошептал он, едва шевеля губами. – Конечно, буду, ваше высочество! У меня только и есть, что Бог да вы.

Бледная улыбка скользнула по губам цесаревича.

– Хорошо. Служи верно – служба императору никогда не утомляет.

Безграничное море облегчения затопило Алексея. Он поплыл, плавясь, как свечной воск. Обнаружил себя на коленях, преисполненный такого трепета, будто ему открылся лик божий. Ноздри щекотал запах медового воска и ладана. Глаза цесаревича поблескивали, отражая неровное пламя, – не стальные, не жесткие, не холодные. И на миг Алексею показалось, будто даже тот мрак, что прятался в нем неотступно, редеет, как туман на рассвете. Это было больше, чем благоговение перед будущим императором. Больше, чем почтение перед господином. Больше, чем трепет солдата перед генералом…

Великий князь Павел не был обычным человеком. Никогда еще Алексей не сознавал это так отчетливо.

Вдруг свечи затрепетали. Ночь снаружи сгустилась до непроглядной, будто кто-то высосал из нее весь свет, украл с неба луну и звезды. За окнами промелькнула большая черная тень.

Цесаревич обернулся к дверям. Он не выглядел ни удивленным, ни испуганным и больше всего походил на человека, который знает, что ему пора отправляться в путь, хотя за стенами дома бушует гроза.

– В самом сердце моих владений. Какая дерзость.

Тень за окнами промелькнула снова. Алексею показалось, он увидел огромное черное крыло.

– Что это? – прошептал он.

Никогда еще ему не доводилось видеть порождение тьмы такой величины. Только не с этой стороны мира.

Цесаревич лишь рукой махнул.

– Идем, сам увидишь.

Алексей вскочил и бросился за ним.

– Ваше высочество! Вам не следует покидать церковь, это опасно! Та тварь…

Цесаревич улыбнулся, не сбавляя шага.

– Ты напрасно беспокоишься.

Это какое-то безумие… Чтобы справиться с таким монстром, нужен целый отряд бесогонов! Что может один человек, пускай даже будущий император?

Но цесаревич уже распахнул двери и шагнул в ночь. Алексей выбежал следом.

В лицо ударил яростный снег. Сердце в груди тяжело забилось, чувствуя знакомый мрачный зов.

Исполинская черная тень. При одном взгляде на нее глаза заволакивал туман.

Бесформенные темные сгустки, по ночам выползавшие на их сторону мира, ни в какое сравнение не шли с этим чудовищем. Оно походило на огромную черную птицу – нет, на дракона, на крылатого угольного великана с оскаленной пастью и растопыренными когтями. Невысокий цесаревич на фоне жуткой твари казался не больше ребенка, но он даже не вздрогнул, когда тьма распахнула зев, обдав их гнилостным смрадом.

Алексей кое-как поборол приступ паники. Чудовище могло заглотить их обоих разом и даже не подавиться. Бежать – вот единственное спасение! Бежать и укрыться в церкви. Неужели его высочество этого не понимает?

С холодным лязгом цесаревич обнажил шпагу. Не было видно ни звезд, ни луны, только оранжевую лужицу света у дверей церкви, но сталь засияла ослепительным белоснежным огнем. На глаза навернулись слезы.

– В этом мире тебе места нет, – чистый голос прорезал тьму, будто еще один сияющий клинок. – Я приговариваю тебя к вечному изгнанию.

Тварь изогнула шею, оскалилась шире, забила крыльями. Но когда метнулась вперед, взвив облако черного тумана, цесаревич взмахнул клинком. Горящая сталь со свистом рассекла воздух, а свет… Свет пошел дальше. Пронзительный яркий луч прорвал ночь и вгрызся в тьму, выжигая ее белым пламенем. Чудовище захрипело, засвистело, корчась в шипящей агонии, а потом – осталась только тишина.

Алексей не верил своим глазам. Цесаревич обернулся. На его губах снова играла улыбка.

– Видишь? Я несу свет. Свет, что защитит нас всех перед приходом ночи.

Ему не показалось. В тот первый день, когда он увидел сплетение света в далекой гордой фигуре, – ему не показалось. Перед ним – больше, чем человек.