Интерпретатор

– Мне тоже. Я приезжаю в Тбилиси, от одного запаха приправ дурею, и все меня знают как будто. В Питер возвращаюсь – тоже родина, видимо две половинки генетически срослись.

Они говорили об этом буквально перед тем, когда собирались идти в операционную, но сейчас молчали: то ли думали, то ли молились, как умели. Возможно, что так и было. В то же время такая поза хирурга это еще и готовность номер один, и возможность сосредоточиться (у кого как). А потом – старт. И полетели: скальпель, зажим, другие разные слова, с завершающим словом «шьем». И выдох – долгий, успокаивающий.

А когда заканчивается день, ты снова попадаешь в машинный рой, и тут – как повезет, но в любом случае окажешься дома. И заполнишь свой вечер тем, что выберешь по настроению. Или уйдешь из дома прогуляться, или завалишься в гости к кому- нибудь в качестве сюрприза, особенно интересно, если этот сюрприз все-таки обрадует. А может быть, просто устроишься на диване с книгой и незаметно перестанешь концентрироваться на тексте, и это будет означать, что ты уснул.

…И на этот раз снова была Древняя Греция и храм Асклепия. Кирилл медленно шел по каменным плитам, стараясь запомнить все как можно лучше. Он чувствовал необычный подъем внутри, как сейчас сказали бы, особую энергетику, исходящую, казалось, от самих стен храма, которую он впитывал в себя, называя ее жизненной энергией, что само по себе не требовало уже никаких объяснений. Ему казалось, как будто воздух становится плотнее, и вот-вот может приподнять его и удержать над землей. Нужно идти вперед и ни в чем не сомневаться, – говорил он себе, ибо сомнения делают нас слабее. И мы теряем свою силу не потому, что больны, а наоборот: больны, потому что теряем свою силу.

Он был, словно путешественник, попавший сюда совершенно случайно, и ничего не знающий об этом месте, где происходит какая-то жизнь, далекая от той, которая была известна ему. Эти мраморные ступени, эти тяжелые колонны, эти, будто из одного монолита здания, уходящие на такую высоту, что невозможно было представить, кто и как возводил их. Особенно впечатляло его само святилище, под которым с западной стороны портика находился дополнительный этаж. Кирилл спускался туда по наружной лестнице, обнесенной подпорными стенами. Это место называлось «абатон». Именно там люди, пришедшие за исцелением, проводили ночь. И сам он тоже побывал в нем, как будто кто-то перенес его туда неизвестным образом через века, промелькнувшие, как минуты.

Кирилл думал о том, почему именно ему дано было все это увидеть? Может быть, есть какая-то связь с тем, что я – врач, а значит потомок Асклепия, через самого Гиппократа, клятву которому давал, приступая к врачеванию после учебы в медицинском институте? Но кто из студентов задумывался тогда, по какой причине столько времени этот ритуал повторяется из года в год? И Кирилл тоже никогда не думал об этом. Но сейчас свои сны он не мог воспринимать иначе как откровение, данное ему. Сны сами выбирают нас, – считал он, описывая в своей рукописи то, что увидел, пребывая в состоянии сна. Ему врезались в память слова, которые прозвучали там, хотя он не мог вспомнить того, кто их произносил: «Исцеление человека лежит через его духовное возрождение». Сам же он так никогда не думал, по привычке разделяя тело и дух. Но процесс исцеления в храме происходил удивительным образом, потому что подобное врачевание было абсолютно неизвестно современной медицине. Да и выглядело бы это сейчас, по меньшей мере, странно, – считал он, погружаясь в ту ночную реальность, которая была похожа на какой-то другой мир, о котором он знал только то, что это называется сном. Но для чего нам снятся сны? Есть ли в них вообще какой-то смысл, кроме того, что меняются картинки, иногда как будто никак несвязанные между собой? Именно поэтому у Кирилла возникло желание интерпретировать их, так как он не верил в случайность и хаотичность подобной информации, а то, что это была именно информация, он не сомневался. Легче всего пренебречь тем, чего мы не понимаем, – считал он. И смотрел свой сон с продолжением. Он уже и не помнил, когда именно все началось. Но проснувшись утром, каждый раз думал, что это было последнее сновидение о той истории, свидетелем которой он стал.

А сон возвращался к нему опять, начинаясь с того места, где как будто была поставлена точка, но путь продолжался. И это был путь к храму, являясь частью самого ритуала, как теперь понимал он. К тому же, идти туда нужно только пешком, откуда б ты не шел, и сколько бы времени тебе не пришлось затратить на это. А когда, наконец, цель была достигнута, необходимо было принести жертву, и только после этого, уже лежа на шкуре того жертвенного животного, больной погружался в храмовый сон. Это было лечением при помощи сновидения. Греки же называли такое сакральное действо Enkoimesis. Инкубация. Своеобразная терапия, как позже объяснял сам себе Кирилл, будучи все-таки врачом, и желающий понять, как это связано в первую очередь с медициной. Итак, в абатоне – в крытых галереях, проходящих вдоль стены храма, страждущие готовились увидеть свой вещий сон, перед этим произнеся молитву богу Асклепию и попросив его явиться для того, чтобы исцелить их. Иногда Асклепий давал им во сне конкретные рекомендации, но мог и просто посоветовать искать причину болезни в плохих поступках, в образе жизни, а может быть в чертах характера данного человека. Ведь все взаимосвязано, как считали древние. И театр, и музыка, и погружение в тишину – все считалось необходимым для того, чтобы привести мысли в определенное состояние – подобное очищению. И как раз для достижения этого существовали разные способы. Возможно, были использованы и какие-то одурманивающие курения, как считал Кирилл, судя по своему собственному состоянию, когда он очнулся от сна. А может быть, при хирургических операциях они использовали сон как анестезию, в которой присутствовали снотворные вещества, подобные опиуму? Да, он не мог не думать об этом, как и о том, что дело было не только в медикаментозном влиянии. Инкубация – это нечто большее, чем просто медицинская техника, одна из многих. Он не мог понять, что именно позволяло человеку испытать четвертое состояние сознания, которое отличается от сна со сновидениями и от сна без сновидений. Оно так же было отличным от обычного бодрствования, находясь за пределами этих трех, если верить индийской традиции. Самое интересное, что оно соответствует представлениям современной нейрофизиологии. Так что же это на самом деле? – спрашивал он себя. Сон как дверь в бессознательное? И он пытался ухватиться за эту мысль и понять ее до конца, но у него никак не получалось, словно туман упал перед ним, не давая разглядеть, что там вдали. Да, Кингсли описывает это как «самосознание» и сравнивает с состоянием самадхи, которое достигают продвинутые йоги. А здесь жрецы в данном случае выступают в роли проводника по лабиринтам сновидений. Кстати, это искусство передавалось по наследству, как было известно ему, он уже не помнил, откуда.

Но вначале пациент должен был увидеть сон, во время которого к нему приходил сам бог Асклепий и сообщал, чем он болен, и объяснял, как следует лечить ту или иную болезнь. А сновидец после пробуждения рассказывал свой сон жрецу, и тот уже интерпретировал его образы в виде диагноза, ведь больной был обычным человеком, и не всегда мог понять, о чем говорил Асклепий.

Однако попасть в Храм сна оказалось не так просто, как понял Кирилл, потому что требовалось основательно подготовиться к этому. И кроме естественного омовения следовал многодневный пост, который длился от нескольких дней до нескольких месяцев, в зависимости от того, насколько был нечист в духовном плане человек.

Для Кирилла все казалось необычным, когда он шел по храму в комнату сна, стараясь все запомнить как можно точнее. Странным он посчитал и то, что жрецы содержали в клетках змей, и они же были изображены на стенах храма. А неядовитым змеям даже разрешалось ползать по всему пространству в пределах этого места. Их не боялись, напротив, пришедшие за исцелением люди, считали, что если змея прикоснется к ним, то они станут здоровыми. Так называемый, храм сна был заполнен змеями, которые находились повсюду, и было страшно нечаянно наступить на них. Но больше всего Кирилла поразило даже не это, а сама подготовка к лечению. В Святилище звучала музыка: играли на арфе и на лире, словно ты попадал в мир звуков, наполняясь ими до края. Он понимал, что это тоже было необходимо для очищения, а правильнее сказать: музыку использовали для введения пациентов в нужное психическое состояние, подобное внутреннему освобождению от всего мирского, чтобы таким образом вернуть человеку целостность, потерянную им, из-за чего и случилась болезнь, как считали храмовые целители. Для Кирилла все это было откровением: целитель и врач – это будто две разные профессии, как сказали бы сейчас. Целитель делает человека цельным, то есть, духовное и физическое входят в соединение друг с другом, и больной исцеляется. Да, Асклепий, будучи сыном самого бога Аполлона, приходил к страждущим во сне и касался рукой больного места, как утверждали сновидцы. Может быть, этот храмовый сон являлся своего рода гипнозом, – думал Кирилл, оставаясь все же человеком своего времени и пытаясь найти логическое объяснение тому, что не имело ничего общего с логикой, так как не подчинялось законам материального мира. Но вместе с тем в лечении использовались и методы знакомые ему, такие как кровопускание, массаж, грязевые ванны, а так же, неиспользуемые ныне в медицинской практике, такие как: втирание в кожу благовоний, что заменяют нам всевозможные мази. А самым интересным для него, как хирурга, было то, что в то время проводились сложные операции, например, удаление катаракты. Найденные медицинские инструменты: ланцеты, ножи, зонды, пинцеты и всевозможные иглы, не давали усомниться в том, что они умели многое. Да, храмовые лекари лечили не только медом и молоком, травами и водолечением. Гиппократ, например, пытался лечить даже эпилепсию. Однако там считалось, что прежде чем оздоровлять физическое тело, необходимо было исцелить душевные травмы, что само по себе было для Кирилла открытием. Значит, эту храмовую медицину можно было бы назвать клиникой неврозов, в своем роде, – думал он, понимая, как это далеко от того, чему учили его.

Он хотел запомнить все, что видел и унести с собой, не растеряв по пути ничего, словно именно для этого он был послан сюда, чтобы узнать сокрытые временем тайны. Хотя он так и не смог понять, откуда узнал, например, о том, что находившийся там источник, существует и сейчас, и что в жаркое время он пересыхает? Кто сообщил ему о том, что придворный врач Марка Аврелия Гален использовал его для лечения своего подопечного? Об этом Кирилл не мог знать до своего путешествия в это удивительное сновидение, в котором он, подойдя к вратам храма, прочитал: «Каждый, кто входит в священный Храм, должен быть чист. Чистота – это никаких мыслей, кроме как о священном». Почему же мне была дана возможность прикоснуться к этому миру, мне – человеку, не достигшему той духовной чистоты, о которой было написано на вратах Храма? – думал он, входя в маленькую комнату для сна, куда не проникал свет. Он находился там один, проводя отведенное ему время под непрестанное пение неизвестных ему гимнов и под шуршание змей, ползающих рядом. Он не помнил, сколько дней провел в комнате. Казалось, что это был один непрерывный день или одна непрерывная ночь, хотя он не мог судить, когда заканчивался день, и начиналась ночь, так как все время находился в темноте. И только в последний вечер, как почему-то решил он наугад, зажглись светильники. В этот момент он очнулся, то есть, проснулся в своем сне, и был уверен, что узрел бога, но почему-то в виде некой расплывчатой фигуры похожей на тень. Некоторые пациенты говорили, что они видели его в образе ребенка или старика, или даже какого-то животного. Наверное, это зависело от самого человека, может быть от его готовности увидеть что-то конкретное. Кирилл хотел спросить об этом у жреца, которому рассказывал свой сон, но не успел, так же он не успел услышать, как его сновидение интерпретировал жрец, потому что проснулся как раз в этот момент. И уже здесь – в своей квартире, где было темно из-за опущенных штор, как в храме Асклепия.

Ему было жаль, что он не услышал того, что мог поведать жрец. И теперь пытался сам интерпретировать свой сон. Асклепий в виде тени? А что такое тень? Может быть это то, что мы не принимаем в себе самих и даже отвергаем? И значит, не так уж не прав был Фрейд, говоря о подавленных чувствах, эмоциях… Тень состоит из всего того, что когда-то было мной вытеснено из сознания и загнано глубоко внутрь. К тому же, мое отношение к религии и божеству, пусть даже и к древнему, такому как Асклепий, не позволило мне увидеть больше. Мне было дано узреть лишь его тень. Или это была моя собственная тень, которая блуждала там, пока я спал? Кирилл не знал еще, как объяснить себе это, перебирая разные варианты, связанные с образом тени. Слишком все было необычно для его рационального ума, слишком запутано. Как ни странно, но ему казалось, что теперь он понимал об этом меньше, чем когда-либо, как будто знания не делают нас мудрее, а лишь приоткрывают бесконечность нашего незнания.

О своих странных сновидениях Кирилл никому не мог рассказать, потому что не надеялся быть понятым. А может быть он в глубине души сомневался в собственной адекватности, так как почему-то был уверен, что подобных снов не видит никто, по крайней мере, из его знакомых. Получалось, что автоматически он уже исключал себя из общего числа нормальных людей, не задумываясь над тем, что само по себе это уводит его куда-то в другую сторону от обычной, привычной жизни. Он не думал об этом. Или боялся думать? Мало ли что снится людям? – говорил он себе в минуты сомнений, словно успокаивая самого себя тем, что ничего необычного не происходит. В конце концов, в его жизни ничего не изменилось, что могло бы настораживать и наводить на мысль о том, будто с ним что-то происходит не так.

В клинике ему присвоили титул «лучший хирург года». Он с иронией относился к самой процедуре, казавшейся ему абсурдной. Кирилл не понимал, зачем это было нужно, и не чувствовал в связи с этим никакого внутреннего удовлетворения, потому как все, что он делал было естественным для него, ибо ничего другого он делать не умел. Это все равно, что гордиться тем, какого цвета у тебя глаза или волосы, данные от рождения. Так он считал. Но было необходимо как-то эмоционально отреагировать, ведь другие от него этого ждали. Ну, что ж: поблагодарил за оказанную честь и сказал дежурные слова о том, что это общее дело, и так далее. Но на душе было почему-то противно. Ведь он считал себя «спасателем», а это не требует никаких поощрений, потому что ты есть то, что ты делаешь. Он не мог отделить свое дело от себя. К тому же, самолюбование отсутствовало в нем напрочь. Поэтому всеобщее признание ничего не изменило ни в его работе, ни в его отношении к ней.

Сегодняшний день выдался напряженным, как впрочем, любой операционный день, когда нужно быть сосредоточенным на том, что делаешь, и не позволять себе отвлекаться на посторонние мысли, хотя очень хотелось поразмышлять о том, что снилось этой ночью, интерпретировать свое сновидение, что вошло у него уже в привычку. Но было не до того. Все должно делаться четко, и только короткие слова, обращенные к операционной сестре, нарушали стерильную тишину операционной. Отлаженный ритм движений, и, кажется, что даже дыхание становится общим, особенно, если возникает нештатная ситуация, которая случается практически при любой операции, как бы хорошо ты не готовился к ней. Да, эти неизбежные риски существуют всегда, потому что нельзя всего предвидеть. И устаешь больше от таких неожиданностей, чем от физического напряжения, когда стоишь по нескольку часов за операционным столом. А потом ты, наконец, отдыхаешь в ординаторской. У Кирилла были свои привычки расслабляться: он ложился на диван и приподнимал ноги на подлокотник. Обязательно закрывал глаза, а лучше, чтобы в комнате вообще было темно. Он не засыпал при этом, потому что в голове все равно крутились разные мысли, которые не отпускали его, особенно если что-то не получилось, не говоря уже о том случае, когда пациент был потерян, что у него случалось крайне редко. Но как это ни печально звучит, у любого хирурга есть свое маленькое кладбище. Сказанная самими врачами фраза, была ненавистной для Кирилла. Он бесился, когда слышал ее, потому что склонен был всегда винить себя, даже если было очевидно, что его вины в этом нет, и умом он прекрасно понимал это, а все равно болезненно воспринимал случившееся, как бы оправдывающееся словами: «Мы сделали всё возможное». Он так и не научился за все время своей медицинской практики думать иначе и воспринимать спокойнее. У кого-то это получалось. У него – нет. Он еще долгое время прокручивал в голове каждый момент, чуть ли не каждое свое движение, что первое время доводило его даже до бессонницы, с чем он тогда смирился, как с состоянием естественным.

Теперь же его сны имели какой-то дополнительный смысл, не являясь просто отдыхом для тела и для нервной системы в целом. Он воспринимал их как некую очень запутанную картину своей внутренней жизни, довольно драматической, если говорить языком театра. Почему именно театра? Потому что в каком-то роде он был зрителем этой пьесы – этого сновидения. Он уже понимал в то время, что парадокс человеческого существования состоит в нашем отношении к происходящему, для понимания которого необходимо узнать вначале что-то очень важное о самом себе, спрятанное глубоко внутри. И главное – это понять от чего мы бежим, пытаясь как можно дальше убежать. А сон в этом случае бросает нас в запутанные лабиринты наших страхов, которых мы не хотели бы замечать, опуская их еще глубже – на самое дно своего подсознания. Он понял, почему долгое время не запоминал своих снов. Это была всего лишь ловушка, в которую он сам себя загонял для того, чтобы продолжать как можно дольше не знать правду о себе. Как изобретательна наша психика, – думал он сейчас, словно для него открылось то, чего он не знал. Как врач он понимал, что такая отстраненность – всего лишь защита психики от того, что она считает опасным для человека. Мы сами убеждаем ее в этом, чтобы забыть о своих нерешенных проблемах, обидах, потерях и обо всем, что принимаем близко к сердцу. Боимся, что осознав это до конца, мы рухнем под непосильным грузом, навсегда потеряв тот позитивный образ самого себя, отчасти придуманный нами, ибо он освобождает от многого, чего мы не хотим принять. Так думал Кирилл. Вот и Фромм считал, что причина не обращать внимания на свои сны, тем самым обесценивая их значение, состоит в том, что мы считаем себя реалистами. Но это происходит потому, что современный человек не видит ничего за пределами той самой реальности, которая подвластна его контролю. Вот оно в чем дело! – заключил Кирилл. Контроль. Конечно, нам так спокойнее, когда все под контролем. Еще одна ловушка сознания. Как точно Фромм выразился: «Сон это микроскоп, через который мы наблюдаем события, скрытые в нашей душе». Да, но почему мне снился сон из далекого времени, в котором я не мог присутствовать, потому что это было много веков назад? – спрашивал он себя. Откуда могло прийти подобное ко мне? – думал он, потому что это никаким образом не связывалось ни с его сознанием, ни с подсознанием, ведь нельзя помнить того, чего не было.

Его сны иногда были настолько живыми, что он начинал путаться, считая их реальностью и ощущая себя самого реальным там. И только проснувшись от звука мобильника, понимал, что был где-то в другом месте. И если пребывание в нем вызывало приятные ощущения и воспоминания, то он с сожалением думал в тот момент: как жаль, что сон не может материализоваться. Но его не покидала мысль о том, что в своих снах он как будто был другим, чем в дневной жизни. Нет, он вполне узнавал себя там, но только внешне. Это было сходство похожее на копию, на двух близнецов, ведь их внешняя идентичность совсем не означает, что мысли, характер и может быть даже отношение к жизни обязательно должны совпадать только потому, что близнецы возникли из одной и той же клетки. Мир, окружающий нас, воспринимается разными людьми по-своему, в зависимости от того на какую частоту настроен человек. Как утверждал Эйнштейн: «Всё в мире является энергией». И он же полагал, что если настроиться на энергетическую частоту той реальности, которую вам хочется создать для себя, то вы получите именно то, на что настроена ваша частота. «Это – не философия. Это – физика», – утверждал он, объясняя, таким образом, свою необычную мысль, к которой пришел, опровергая этим утверждение о том, что все мы реалисты, а значит – ничего подобного существовать не может. Мысль известного физика глубока, но до конца Кирилл не мог понять, как не в теории, а на практике такое возможно, а именно: что нужно делать, чтобы создать реальность комфортную для себя путем настройки на нужную частоту. Фантастика, – считал он, но все равно думал об этом, как школьник, желающий решить заданную задачку. Он даже пытался представить процесс создания, получалось что- то похожее на программирование самого себя. Хорошо физику размышлять так, воспринимая человека как биологическую программу с энным количеством клеток (он где-то читал, что их 50 триллионов). Следуя Эйнштейну, логично считать мозг компьютером, который управляет всем этим, а значит, может изменять программу, которая была бы наиболее правильной для данного человека. Получается, что мы отличаемся друг от друга только программой, заложенной в нас. Кем заложенной, не нами ли самими? – думал он, – и почему мы тупо следуем ей, даже если она ведет нас к болезни или неудачам, не в силах сопротивляться, полагая, что от нас ничего не зависит. И все задумано на каком-то высшем уровне, а мы всего лишь исполнители, возомнившие себя творцами своей жизни. Ему не нравилась такая картина мира, но он не был Эйнштейном, чтобы даже теоретически рассматривать другой вариант. К тому же, он еще не встречал никого из тех счастливчиков, который мог бы, как радиоприемник настраиваться на любую, выбранную им частоту. А если я и есть приемник, чего возможно просто не осознаю, – думал он, понимая, что в этом есть некая привлекательность и одновременно обреченность, ибо если ты что-то имеешь, но не знаешь, как этим пользоваться, как с этим обращаться, то это – бесполезная вещь. К тому же, где уверенность в правильности твоего выбора, чтобы тратить время, отмеренной тебе жизни? А ведь нам приходится постоянно делать выбор, даже не замечая, что именно таким образом вся жизнь проходит за этим занятием. Правда, есть фаталисты, считающие, что все предопределенно заранее, вплоть до последней минуты, до последнего вздоха. Это было бы обидно, – считал Кирилл, допивая кофе в маленьком кафе, находящемся напротив клиники. Он, конечно, мог его выпить и на работе, где стоял необходимый для этого агрегат, но ему нравилось делать это именно здесь, отдаленно от всего привычного и всеобщего, что делало его немного другим, как будто окружающая среда создает наше отношение к миру, а может быть к жизни и к себе самому. Но это было уже слишком глубоко даже для Кирилла, хотя он именно так и полагал. Что-то я зациклился на этом слове «другим»: и по поводу сна своего сегодня утром, и сейчас. Это называется раздвоением личности, – поставил он сам себе диагноз, иронизируя по поводу своих потуг разобраться во всем этом. И попросил девушку принести ему еще чашечку кофе. Девушка была красивой: тонкой и хрупкой, как весенний молодой побег веточки. Он это давно заметил, и, может быть, поэтому любил бывать здесь, не признаваясь себе в том, что хотел бы познакомиться с ней поближе. Нет, не сейчас – решил он, вспомнив об Алле, свобода от которой далась ему так тяжело, хотя он уже совсем не думал о ней: ни хорошо, ни плохо – никак. Ему было просто приятно смотреть на девушку, которую, судя по надписи на бейджике, звали Викторией, то есть, победой, и он не сомневался даже, что она легко могла бы победить его напускное безразличие, его старательный самообман, потому что женщину не обманешь, когда она видит, как ты смотришь на нее. В твоем взгляде она считывает то, что ты хотел бы скрыть. Наивно полагать, что можно не заметить огонь, пылающий в твоей крови. Природа не умеет лгать, только наш изворотливый, извращенный ум способен на такое.

А за окном уже пели птицы. Так хорошо, что город пробуждается от зимы, – думал он, ловя себя на том, что в его жизни слишком многое теперь связано со снами, даже речь его изобилует словами, так или иначе перекликающимися с ними, как этот глагол «пробуждается», то есть, просыпается от сна. Почему бы не сказать, что просто наступила весна? Как я жил без этого всего сорок лет? – спрашивал он себя, уже привыкнув вести диалог с самим собой по принципу: почему бы не поговорить с умным человеком. Да, раньше он жил иначе, не в смысле работы, жилья, привычек, а в смысле ощущения самой жизни. Словно что-то случилось с ним, а он не сразу заметил это, вернее – не сразу осознал, что мир вокруг него как будто изменился. Нет, все по-прежнему стояло на своих местах, но он видел это иначе: не сквозь запотевшее стекло, а после того, как его кто-то протер мягкой тканью. Это трудно было бы объяснить кому-то, да он и не собирался ничего объяснять, воспринимая действительность такой, как виделась она теперь: обновленная реальность, будто сняли повязку с глаз и ты понял, что прозрел, а на самом деле просто увидел то, на что раньше не обращал внимания. Поменялось что-то в нем самом. Поменялась программа? Будто кто-то переключил тумблер или нажал кнопку «перезагрузить». Не слишком ли я увлекся, перекладывая на кого-то всю ответственность за свою безответственную жизнь и совершаемые мной поступки? – думал он, разглядывая людей сквозь большое стекло кафе. Они проплывали мимо в бесконечном потоке, как движутся атомы, как идет дождь, как летит снег, как уходит время – всё движется, ничего не стоит на месте, даже я, сидящий на стуле, все равно двигаюсь вместе с Землей, относительно других небесных тел. Да и сам я – небесное тело. Тело, погруженное в этот мир. И мне он, несомненно, нравится, особенно сегодня. Но в разные моменты жизни мы можем видеть одни и те же вещи по-разному, в зависимости от того, что или кто окружает нас. Или? Или вместе с нами меняется и сам мир? Мы выходим из прошлого, стремительно пробегаем настоящее и устремляемся в будущее. Это – иллюзия, что время линейно: просто так проще думать. Нами выбирается то, что удобнее для нас, потому что мы не слишком стремимся знать истинное состояние вещей, если к тому же нет никакой гарантии того, что явившаяся нам вдруг правда, сделает нас при этом счастливее, чем мы есть сейчас. Тогда зачем? Да, зачем тебе, Кирилл, загоняться вообще этими вопросами? Что ты хочешь узнать об этом мире такого, чего не знают другие? Иногда ему казалось, что он стремится к невозможному: как в работе своей, так и вообще по жизни. Это похоже на некий идеал, вроде маяка в море, мерцающего впереди, но где- то очень далеко. Он искал это даже в своих снах, которые все больше и больше становились похожими на какую-то вторую жизнь, которую он проживал параллельно с первой. Но они не пересекались ни в одной точке. И чем дальше, тем отчетливее он это понимал. Однако воспринимал всё без страха, это было естественным состоянием его мира, его маленькой вселенной: как день и ночь – две стороны суток, две стороны человека – его неотъемлемые две части, две стороны человеческой сущности, белое и черное, инь и ян, огонь и лед. Можно продолжать до бесконечности эти аналогии, ибо бесконечность – это то, что присуще человеку изначально, ведь он знает только свое рождение, а смерти не знает, так как на тот момент его присутствие невозможно. И значит он – вечен. Наверное, такие мысли возникли у Кирилла в силу его профессии хирурга. Но так ему казалось, и это давало повод жить полной жизнью, ничего не откладывая на потом. Кто-то бы нашел некое несоответствие в его мыслях, ведь если человек вечен, то зачем тогда спешить. А Кирилл именно спешил жить. И когда кто-нибудь говорил ему об этом, он отшучивался, что это всё от жадности. Да, я хочу всего и много, и быстро, – говорил он, чем еще больше удивлял собеседника, потому что среди хирургов существовало не малое количество циников, и он об этом знал, но имел свое отношение ко всему. Кирилл считал, что цинизм – это маска, защита от страха открыться или быть внезапно открытым кем-то, боязнь признаться себе в чем-то. Он никого не осуждал за это, но и не верил, что тот, кто позиционировал себя как конченный циник, является им в полной мере. Нет, он просто несчастный, запутавшийся человек, достаточно слабый, чтобы признаться в этом. Ведь всё, что мы делаем или то, что мы говорим, это всего лишь отражение того, кем мы являемся в данный момент времени, то есть, на какой частоте мы находимся, если верить Эйнштейну. Кирилл поймал себя на том, что за сегодняшний день он уже дважды вспомнил о нем, словно эта информация пробивается в его сознание с какой-то неведомой для него целью. А может быть все, что мы видим, это всего лишь вихрь информации, который проходит через наше сознание?