Интерпретатор

– Что же ты будешь делать без меня, если я уйду? Ты же обрастешь пылью, паутиной, и умрешь с голоду.

– Ну, как-то же я жил раньше? – спросил он.

– Разве это жизнь – в одиночестве? И дом на что был похож без женской руки?

– Он был похож на мой дом. Мне нравился мой старый поднос и мой любимый плед, моя люстра и мой кривой светильник у кровати. Мне все нравилось, представь себе. И самое главное – я вполне был доволен собой. Мне нравилось быть таким, какой есть. Кирилл сказал то, что давно хотел высказать, и теперь у него появилась надежда, что в его жизни, наконец, что-то изменится. Но он ужаснулся тому, как глубоко она вросла в это пространство: пустила корни, разрослась, оплетая все своими щупальцами, обвилась вокруг него, словно желала добраться до его горла и задушить в своих цепких объятиях. Это видение возникло в голове, как картина – четко и страшно. Интуитивно он стал отстраняться от Аллы все дальше и дальше, закрываться от нее так, как будто его жизни угрожала опасность.

Именно в это время ему начали сниться сны очень явные, ощутимые до реальности, наполненные глубоким содержанием. В этих снах все было иначе, и, может быть, поэтому ему нравилось там. В них он успокаивался, словно набирался сил, становясь тем, кем был на самом деле – свободным и самодостаточным. А проснувшись, шел на работу, где занимался своим привычным делом, которое приносило пользу другим людям и ему самому, возвращая его к жизни, как он возвращал к ней больного. Да, он тоже был болен, но исцелить себя мог только сам.

Дома он словно перестал слышать Аллу: отключался от ее слов, воспринимая только голос, как некий звуковой шум. И однажды сказал ей просто и спокойно:

– Я не могу больше с тобой жить. Я не хочу тебя видеть.

И всё закончилось. Он снова был один, не ощущая никакого сожаления о том болезненном состоянии, в которое втянул себя, думая, что станет счастливым. А разве ты был несчастлив до этого? – спрашивал он себя. Но все познается в сравнении, эту гениальную мысль никто не может оспорить. И понимая, что сделал все правильно, он дал себе слово, что больше никогда не станет совершать таких опытов над собой. Чужой человек не должен находиться рядом – это же так понятно, как дважды два. Две взаимоисключаемые величины, – думал Кирилл в тот момент и удивлялся тому, что не заметил этого сразу. Видимо, я был уверен в том, что хорошо разбираюсь в людях, но оказалось: человек гораздо сложней устроен, чем я предполагал до этого, – думал он. Человек многообразен, но нам он может представить какой- нибудь один свой образ, а остальные находятся скрытыми до какого- то момента или случайно проглядываемые сквозь пелену тумана, незамеченные нами. А когда туман развеется, оттуда может выйти нечто такое, чего ты никак не ожидал увидеть. Часто мы ругаем себя за свои поступки, за несдержанность, за ошибки, не понимая того, что это вовсе не ошибки и не случайность. Так было нужно. А для чего это было нужно – мы узнаем позже или сразу, – думал Кирилл. У него теперь было масса времени подумать обо всем: я должен был это пережить, осознать всю пустоту подобных отношений, научивших меня еще сильнее ценить свое душевное состояние внутреннего покоя, что дается не так просто. Но для этого в первую очередь необходимо уметь различать чуждое, несущее в себе разрушение для выстроенного, выстраданного мной мира, в котором я могу быть счастлив, определяя счастье как возможность двигаться дальше, а не стоять на месте, будто упавший с горы камень. Ты же хотел быть на вершине, а оказался внизу, вот так вдруг обрушившись к подножию. Ты потерял свою силу, и любой встречный ветер оказался способным сбить тебя с ног, закружить в вихре убегающего времени. И, не замечая этого, ты продолжал жить по инерции, будто впереди у тебя была вечность, и можно никуда не спешить и ничего не желать более того, что имеешь. Что это было? Бессмысленная трата жизненного ресурса – энергии, данной тебе для чего-то, ибо сила всегда приходит к тому, кто в ней нуждается. Но не затем, чтобы растрачивать ее впустую по мелочам, кичась тем, как ты велик по сравнению с другими, а только для того, чтобы преодолевая тот самый встречный ветер, ты шел сквозь него и делал то, что тебе предназначено делать в этом мире. И все это только для того, чтобы подняться еще на одну маленькую ступень выше себя самого – того, кем ты был когда-то, может быть и не так давно, но дело не в скорости движения, а в намерении идти, потому что иногда человек умирает раньше своей физической смерти. Кирилл видел таких людей. Нет, это были не призраки, не фантомы: они ходили, дышали, даже разговаривали, но им было просто все равно, куда идти и что делать, они как будто спускали на ветер свое время, как карточный игрок спускает деньги, а проигрывает, по сути, свою жизнь. Что ж, каждый выбирает то, что ему близко и что совпадает с его представлением о том, какой должна быть та самая жизнь. Но кто сказал ему, что об этом вообще думают? Просто живут по привычке, как делал и сам он довольно часто, по крайней мере, раньше, когда еще не чувствовал этого. Всё было именно так. И он считал тогда, что это нормально.

Несмотря на свою профессию, Кирилл со временем начал сомневаться в том, что человек – это плоть и кровь, и более ничего: физиологическая машина, которую, если она сломалась, можно или нельзя починить. Вот и вся история жизни, как история болезни. Но что-то мешало ему остановиться на обычной физиологии. Он допускал, что существует нечто выше этого, а именно – то, что запускает весь этот механизм, и отключает его в какой-то момент. Но ведь я исправляю поломку, как хирург, – спорил он со своим внутренним голосом, убеждающим его посмотреть на мир иначе.

– Тебе просто позволяют это делать. Ты лишь на какое-то время отодвигаешь неизбежное, вмешиваясь своей силой, своей энергией, своим мастерством, своим скальпелем.

– Кто это сказал? – спрашивал он себя. Кто так решил?

Но ответа не было. Он выключил свет и погрузился в ночь, словно уплывал куда-то по мягкой, темной воде: теплой, спокойной и гладкой – без единой складочки. Легко.

2.

«– Надо ли обращать внимание на сны? Можно ли их толковать?

– На все надо обращать внимание, ибо все можно толковать».

Герман Гессе

На острове Кос в храме бога медицины Асклепия обучался Гиппократ, считавшийся потомком этого бога, хотя сам Асклепий (в римском варианте – Эскулап) познавал искусство врачевания у кентавра Хирона, который был мудр и необычайно добр, в отличие от других кентавров, слывших пьяницами, и к тому же не питавших любви к людям. Хирон жил на горе Пелион, что находится на юго-востоке Фессалии. Что же касается существования самого Асклепия, то это подтверждает Тацит в «Анналах», где пишет о том, что Асклепий путешествовал по всей Греции и лечил людей, а на острове Кос создал свою школу, в которой обучал врачеванию. И многие считали, что он мог не только исцелять, но даже воскрешать из мертвых, и что секрет подобного чуда заключался в крови Горгоны, а кровь ее передала ему сама богиня войны Афина. О том, что он умел возвращать людей к жизни, говорил и Ферекид – один из семи особо почитаемых древнегреческих мудрецов, утверждавший, что Асклепий воскресил всех жителей Дельф, ибо именно там находился храм его отца Аполлона. Матерью же Асклепия была Коронида – одна из самых прекрасных нимф. А сам он считался отцом знаменитого врача и хирурга Махаона, который сражался в Троянской войне на стороне ахейцев и исцелял раненных воинов. Вот и у Гомера Агамемнон говорит о нем:

«Шествуй, Талфибий, и к нам призови Махаона мужаСмертного, рати врача; Асклепия мудрого сына…»

Известна история о том, как Асклепий впервые воскресил живое существо, но это, как ни странно, не имело ничего общего с кровью Горгоны. Эта версия события, скорее всего, появилась из народной легенды, которая передавалась из уст в уста на протяжении веков, делая образ бога близким и понятным для обычного человека. Миф это или правда теперь никто не может сказать, как и то, был ли он богом или просто хорошим целителем, оставшимся в памяти людей благодаря своему необыкновенному дару.

Однажды Асклепий шел, опираясь, как обычно, на свой посох, и вдруг вокруг этого посоха обвилась змея, которая напугала его. От страха, что она ядовита, и может его ужалить, он убил ее. Но тут же появилась другая змея, и во рту у нее была какая-то неизвестная ему трава. Асклепий взял эту траву и с ее помощью оживил убитую им змею, пожалев уже о том, что подверг ее смерти. Ведь он был врачом, дело которого – спасать, а не лишать жизни. Случилось это на острове Крит, и трава та была критской. Считалось, что используя именно ее, он воскресил сына царя Миноса. Известно так же, что Зевс разгневался на него за это, ибо только ему было подвластно лишать или даровать жизнь. Однако вскоре он сменил гнев на милость, оживив Асклепия, и закрепив за ним это право – совершать воскрешение. Но образ змеи все равно остался в памяти, и, наверное, поэтому его представляли в виде змеи, так как считалось, что она имела уникальную возможность возрождаться, меняя свою кожу. Так, по крайней мере, думали древние греки. С тех времен символом Асклепия стала змея и чаша, что до сих пор является так же и символом медицины, хотя не очень многие знают об истоках этого неизменного атрибута. Его корни – из тех времен, когда потомок Асклепия Гиппократ жил и лечил людей на острове Кос в 460 году до нашей эры, а еще раньше отец его Аристотель был лекарем у Македонского царя. Так передавалось искусство врачевания от отца к сыну, беря свое начало от самого бога. А места, в которых лечили людей, и где происходило обучение искусству врачевания, стали называть асклепионами. В Древней Греции таких храмов медицины, где можно было получить подобные знания на практике, насчитывалось до 300. Но более выдающийся из них был на острове Кос, а так же известен храм в городе Эпидавре, что находится в 150-ти километрах от Афин в сторону северо-востока. Теперь это руины, но на останках Эпидавра еще уцелели три мраморные плиты из тех времен. Сохранились даже имена около семидесяти пациентов, и даже их истории болезни, а так же медицинские инструменты, которыми совершались различные манипуляции, включая хирургические. Такие храмы строились в определенных местах, где, казалось, сама природа помогала больным. Хороша для этого была кипарисовая роща, воздух которой был лечебным, а минеральный источник, находившийся рядом, делал это место притягательным для тех, кто искал исцеления. Здесь же, кроме этого, имелась баня и гимнастический стадион, так как древние греки считали физические упражнения обязательными для здоровья. Но большое внимание уделялось как раз духовному развитию, поэтому там была библиотека и театр, который сохранился до наших дней лучше всего. А у подножия с целебной водой находился Акрополь Пергама, от которого шла дорога, и вдоль нее тянулась колоннада с перекрытиями. Сам же Пергам являлся долгое время столицей Пергамского царства. Это был большой, красивый город, с улицами до 10 метров в ширину, выложенных камнем. Но главной улицей считалась та самая дорога, что начиналась у южных ворот и вела к акрополю. По левой стороне ее находилось святилище Афины, к которому с северной стороны примыкала Пергамская библиотека, известная во всей Греции. Спустившись же из святилища Афины на 25 метров вниз можно было попасть на террасу, где имелся Большой алтарь Зевса. Именно в Пергаме родился Гален, ставший личным врачом римского императора Марка Аврелия, но еще до того находившийся в школе гладиаторов у Верховного жреца Азии, и говорили, что с помощью Галена смертность гладиаторов снизилась в 12 раз за всю историю гладиаторских боев.

Кирилл видел эти места во сне, вернее, в нескольких снах, которые продолжались какое-то время и шли подряд каждую ночь. Он даже записывал эти сновидения, чтобы ничего не упустить, так как память – вещь ненадежная. А свою рукопись, как называл это он, потому что действительно писал от руки, полагая, что тайну доверять компьютеру нельзя, Кирилл именовал так: «Ночь в храме Асклепия». Пожалуй, это было наиболее точное название, потому что все увиденное и пережитое там, он хотел сохранить в своих воспоминаниях, возвращаясь к ним всякий раз, чтобы попытаться понять, что же случилось с ним на самом деле в этом удивительном месте, о котором раньше ему ничего не было известно. Его рукопись предназначалось только ему, но если бы он хотел написать об этом книгу, используя тоже название, то не стал бы интерпретировать свои сновидения. Это была бы книга-загадка, а не разгадка, каковым является сонник. В ней было бы больше вопросов, чем ответов, потому что он хотел бы вызвать интерес к сновидениям, как и к этому миру, который кажется привычным до такой степени, что человек теряет к нему интерес и уходит в виртуальный, не понимая, что этот – более фантастический, чем принято о нем думать. А сны являются продолжением его, как считал Кирилл, и в них так много странного, что впору считать их виртуальной реальностью, которая круче той – компьютерной, искусственно созданной, и являющейся, по сути, всего лишь игрой в жизнь. А мир сновидений позволял увидеть человека глубже, словно заглянуть в глубокий колодец, на дне которого плавают звезды, отражаясь в его воде, потому что сон – это выход за рамки нашего представления о себе, как считал Юнг.

Кириллу казалось, что его сновидение о храме Асклепия было настолько явственным, словно все виделось им наяву, и происходило прямо сейчас перед его глазами. Похоже, что время играло им, определяя в какие-то временные отрезки и в такие места, где он никогда не был. Или все на самом деле случалось с ним? Но когда? Он был уверен, что ничего не мог знать об этом, если даже предположить, что существует некая генетическая память, что само по себе нереально, ибо никаких научных доказательств этому не существовало. Однако он помнил подробности, о которых мог знать только тот, кто был там. Например, откуда-то ему было известно, что сам храм возведен архитектором Феодотом. И что здание строили из пороса и мрамора. К тому же, он своими глазами видел внутри храма статую Асклепия, которая вся была из слоновой кости и золота. Да, это он хорошо запомнил: бог Асклепий сидел на троне, и одной рукой держал скипетр, а другая рука его лежала на голове змеи. Пол был устлан черно-белыми мраморными плитами, и в одной из плит находилась копилка, которая была встроена в фундамент для того, чтобы в нее через пасть бронзового змея бросали дар для бога. Всё это было похоже на то, будто перед ним прокручивают кадры какого-то фильма, однако, он не просто видел, но ощущал даже запахи, что вообще казалось невероятным для того, кто видит сон. Как можно было запомнить такие подробности, он не понимал сам.

Его путешествие в мир сна, где как будто хранилось все, что когда-то происходило на этой земле, объяснить можно было только тем, что его подсознание принадлежит не только ему одному, а существует нечто общее для всех, вроде архетипа, о котором говорил Юнг. И он же считал, что сон является отражением этого коллективного бессознательного. Именно об этом думал Кирилл, говоря о едином подсознании. Можно назвать это информационным полем, что современному человеку привычней, но понятнее от этого точно не станет. Кирилл полагал, что подобные знания могут приходить оттуда именно через сон. А каким образом еще? Может быть, через творчество? Когда уже запущен процесс творения, и то, что называется вдохновением, правильнее было бы называть считыванием информации непосредственно из источника: безграничного, вечного – Всевышнего. Никто не знает, как на самом деле мы связаны между собой, и как с нами связанно все в этом мире, созданное возможно из одной живой клетки, из которой рождались звезды, океаны, деревья, птицы, звери и люди, как из одной клетки рождаются клеточки органов, создающие плод, который станет потом человеком. Как врачу ему были более понятны такие аналогии, но распространить их на весь мир, рожденный, якобы, таким образом, даже для него было слишком смелым шагом. Хотя он и считал, что парадоксально мыслить – это значит немного отклоняться от курса и лететь в неизвестность, что позволить себе может не каждый, но только так появляется что-то новое. А иначе человечество остановилось бы в своем развитии. Однако никто не смог бы поверить тому, что он способен заглянуть в тонкую щель между мирами, находясь в пограничном состоянии, как называл сон Аристотель. И в этом он был согласен с ним, не принимая другое его утверждение о том, что сон – это физический феномен, а видения во сне, якобы возникают в результате отражения на внутренней поверхности век исходящих из глаз лучей света. Кириллу, как хирургу это казалось невероятным, как и описываемое им некое прозрачное тело, которое находится между глазами и воспринимаемой вещью, и является определяющим звеном в отношении видящего и видимого. Хотя, ход мысли был интересным, потому что связь между теми понятиями – это Космос – единство – соединение – взаимодействие всего со всем. Он и сам задумывался над этим, но не умел выразить словами, так же как не мог объяснить, что значили для него сновидения. Он просто жил в этих двух состояниях, надеясь, что когда-нибудь сможет понять смысл того, что хочет ему сказать этот странный мир снов, в который он погружался, словно нырял на самую глубину, задержав дыхание, еще не зная того, что будет дальше…

А потом приходило осознание того, что мир опять изменился, как это случалось каждый раз, когда наступало утро, и через трещину в шторах пробивался свет нового солнца. Почему он назвал трещиной то, что было всего лишь просветом между двумя шторами? В первые минуты после пробуждения эта реальность имела как будто большую плотность по сравнению с тем ощущением легкости и невесомости, которую он испытывал во сне. Да, если исходить именно из внутреннего ощущения, наш мир – тяжелее и в физическом смысле и, может быть, это как-то отражается и на отношение к нему в целом. Когда мы говорим, что жизнь тяжелая, мы же не имеем в виду ее вес в килограммах или тоннах, но все равно говорим именно так.

Кирилл хорошо понимал разницу между этими двумя реальностями: дневной и ночной, и воспринимал как данность те физические законы, которые существуют и там, и здесь, где он просыпался. Да, они настолько отличались, что их невозможно было даже сравнивать между собой: только принимать все, как есть. И он ничего не имел против того, что на утренней пробежке, отталкиваясь от земли, чувствовал некую пружинистость в ногах: это доставляло удовольствие. Его тело: сильное и все еще молодое, принадлежало ему, в отличие от восприятия себя в ночном мире, где ему ничего не принадлежало, да и сам он как будто не был там своим. Именно это Кирилл чувствовал всегда, что и помогало понимать, где именно он находится в данный момент.

Утренний воздух, еще не согревшийся в полной мере, источал аромат морской свежести, хотя море было далеко от того места, где он бежал, сняв майку, чтобы принимать кожей чуть влажные прикосновения ветра, летящего следом за ним и даже обгоняющего его на финише, которым считалась дверь парадной. А дальше были поспешные сборы на работу, и шумный город, обнаруживший вдруг такое количество машин, что казалось – они занимают все свободное пространство, зрительно отодвигая бесконечную цепь зданий, прижавшихся друг к другу. Это – Петербург, город, любимый Кириллом, с которым он никогда не сравнивал другие города, в которых бывал, включая европейские (красивые и по-своему интересные), но неповторимым всегда оставался только Питер, как неповторимым бывает родной человек. В этом смысле Кирилл был счастлив: он как будто внутренне совпадал с этим городом, и считал, что у него с ним взаимная любовь. Он не хотел бы жить где-нибудь еще, если бы предложили на выбор. И дело не только в понятии Родины, скорее – в единении тебя с тем пространством, которое ты считаешь своим. Все остальное ощущалось как бы со стороны: ты мог восхищаться, любоваться, оценивать степень комфорта, погоду, окружающих тебя людей, даже иметь желание вернуться в то место снова, и порой ностальгировать, но это было связано исключительно с тем, что ты там испытывал, какие хорошие моменты вписались в твою память. Ты на самом деле скучал по этому, и хотел вернуть это. Но бывало так, что возвращаясь туда, ты разочаровывался вдруг, хотя в городе самом ничего не поменялось. И в том было различие с Петербургом: сюда ты мог приехать в любую погоду, промокнуть под дождем, замерзнуть от мороза, потому что был легко одет, возвращаясь из какой-нибудь теплой страны. Ты мог долго искать свой чемодан, почему-то не попавший на ленту, а какая-то тетка, которую ты нечаянно задел, могла наорать на тебя или какой-то частник в аэропорту попытался заломить цену за проезд, и ты потратил кучу времени, пока нашел машину, с которой определился еще в самолете, подлетая к городу. Что на это мог сказать ты? Только одно: «Ну, здравствуй, Питер…». Кирилл ничего не ждал от него, как ждал от других прекрасных и разных городов. Он просто жил в нем, а правильнее сказать – жил им. И все, что здесь происходило: радовало или огорчало, успокаивало или злило – не имело никакого значения, то есть, не в силах было изменить его отношения к этому городу. Потому что это являлось обычной жизнью, в которой бывает все. А город всего лишь отражал ее, как небо отражается в Неве, и какое небо – такого цвета и вода в ней. В общем, Питер был одним из того немногого, что он воспринимал своим.

Своей для него была и работа: он не мог представить себя никем другим, когда завязывал повязки на бахилах или тщательно мыл руки перед операцией, словно полируя до блеска кожную поверхность. И так – каждый день: ты подходишь к операционному столу, сгибаешь руки в локтях и поднимаешь их пальцами вверх. Такая стойка. Он как-то спросил у Артема, с которым работал вместе ни один год:

– Тебе не кажется, что это похоже на позу молящегося человека? Такая бессловесная – немая молитва.

– Да, что-то в этом есть такое, – ответил он.

А может так делали древние врачи – потомки Гиппократа? Или адепты бога Асклепия, совершая свой ритуал перед тем, как начать священнодействие, касаясь тела человека, нарушая скальпелем целостность его кожи – разрезая живую ткань? Но об этом он не стал говорить Артему, только подумал сам. Хотя с Артемом можно было поговорить о многом, потому что он умел слушать, вернее, внимать, и казалось, ему интересно все. К тому же они были давно знакомы, и многое знали друг о друге. У Артема отец был грузин, а мама русская, и какое-то время, начиная с рождения, он жил в Тбилиси, потом учился в Петербурге, и остался здесь, но часто ездил в Грузию А сегодня он сообщил Кириллу радость, что теперь ему не нужна виза, чтобы поехать туда. И хорошо, что отношения между странами стали улучшаться.

– Я рад, что грузины оказались умнее и не повелись на давление гегемона, – ответил Кирилл.

– У меня знакомый есть в высших кругах, так он рассказал, что эти борцы за демократию вообще никого за людей не считают: прямым текстом говорят, что грузины должны второй фронт открыть и воевать с русскими, а за это их возьмут и туда, и сюда. Короче, за горло они только могут взять. Прямым текстом лепят. Приятель спросил у этого деятеля:

– Сколько времени продержится армия грузинская против русских?

– Дня 4.

– Нас всего около четырех миллионов.

– Ну, всех не убьют, уйдете в горы и будете оттуда продолжать воевать.

– Ты представляешь, Кирилл? Какого хрена грузины должны умирать? Нравится украинцам продаваться своим хозяевам – пусть делают, что хотят, а мы повторять этот бред не будем. В России около половины миллиона грузин живет, по негласным подсчетам. Кому плохо от того? Только этим упырям, которые хотят все вокруг России разжечь, чтобы пылало.

– Ты прав. Теперь вот к Молдавии подбираются. Я одного не понимаю, Артем, неужели народ правда верит в то, что кто-то хочет их осчастливить просто так, а не купить? Главное – играют на тонких струнах души – на свободе. Всем же ее не хватает: только кликни – побегут. Парадокс, что все считают виновником в ее отсутствии либо одного человека, либо нацию какую-то. Но ведь рядом с тем человеком множество других людей имеется, которые эту свободу представляют иначе и поддерживают его (не все же только из-за страха). Если взять худшее – сталинские репрессии, то, как писал Довлатов: «…а кто были те 4 миллиона людей, написавших доносы?». Не все так однозначно. В самом человеке это есть: я лучше, я достоин лучшего, в отличие от соседа. Вот и вся свобода. Не понимаю, почему нужно искать причину. Хочешь жить в другой стране – живи, нет, нужно свою страну изгадить словами всякими и деяниями. Понятно же, что твои представления о свободе связаны с чем-то конкретным, чего тебе не хватает здесь, как, например, ездить на машине с 16 лет, как в Америке, или с бизнесом там не такие глобальные проблемы, но к чему приплетать сюда свободу, демократию и прочее. Везде свои плюсы и минусы. Свобода не бывает абсолютной, как и все в этом мире. Каждый выбирает, что для него важнее. Мне из многого того добра ничего и даром не надо.