Интерпретатор

В чем же заключалась эта непредсказуемость? Он как будто был ведом некой силой, название которой не знал, а только чувствовал ее присутствие, хотя не смог бы объяснить, что именно убеждало его в этом. Кому-то могло казаться, что он порой действовал спонтанно, не раздумывая, но на самом деле все происходило по-другому. Слишком просто было бы свалить всё на интуицию, потому что никто толком не знает, как она работает: слов об этом сказано много, но все они не попадали в цель, как бы метко не целились. Они ничего не объясняли, и к этому явлению стало меньше доверия. Ведь слова от частого употребления просто стираются: теряют свою смысловую плотность – становятся тенью. Поэтому Кирилл продолжал называть это силой, не уточняя, не конкретизируя ее, уподобляясь древним магам, которые считали, что невозможно сложные вещи объяснить простым языком. Однако он замечал, что даже в своей работе в какие-то критические моменты, когда казалось, ничего нельзя уже сделать, к нему приходило понимание того, как нужно действовать. Это было неожиданно для него самого, и, тем не менее, давало нужный результат и спасало жизнь человеку. Он потом пытался прокрутить в голове ход операции, чтобы объяснить себе, как это у него вышло. Ведь он должен был сделать то, что обычно делается, но в данном случае финал был бы предрешен, ибо уже ничего нельзя было исправить, как только сказать: «Мы его теряем», а у него получилось. Почему? Ответа нет. У него было странное чувство, что в тот момент руки как будто сами делали нужные движения, а он лишь подчинялся им. Да, такое случалось в его практике. И никто почему-то не сомневался, что Версильев придумает, вырулит, и поэтому самое трудное доверяли ему, хотя в клинике были и другие хорошие и даже классные хирурги. А Кирилл, словно сам искал сложные случаи, чтобы доказать себе или кому-то, о ком он только догадывался и даже не верил до конца в его существование, исключая те минуты, когда случалось чудо за операционным столом. Он никому не говорил, что это – чудо. И брался за еще более сложные операции. Может быть для того, чтобы испытать то особое состояние, как будто ты стоишь на краю обрыва и знаешь о том, что любой маленький камешек, выскользнувший из-под ноги, может нарушить твое равновесие, и ты упадешь вниз. Или не упадешь. Таким образом, вся жизнь его состояла из преодоления какой-то преграды, через которую он должен пройти, перепрыгнуть, переплыть, перелететь – как угодно. И ему это нравилось, нет, не само препятствие, а ощущение победы. По-другому он себя не представлял. А в этом был смысл. Кириллу всегда нужен был тот самый смысл. Иначе не понятно – зачем всё. Его учитель, профессор, недавно ушедший из жизни, говорил ему: «У тебя, Версильев, все заключено в твоей фамилии: и вера, и сила». Раньше никто этого не замечал, да и сам он никогда не думал так, считая, что способен на большее, но пока еще не созрел.

Он не любил ничего лишнего в своей жизни: того, что не могло подтолкнуть его к чему-то новому, а известное и проговоренное сто раз ему было неинтересно. И тогда он спрашивал у рассказчика: «Зачем мне нужна эта информация?», чем иногда обижал собеседника, знавшего его не слишком хорошо, но люди знакомые с ним долгое время, относились к этому, как к известной уже странности, думая, что просто в тот момент Кирилл думал о своем и не хотел отвлекаться на что-то другое. Ожидать от него особой тактичности не приходилось: он всегда говорил и делал то, что считал нужным, и объяснял что-либо только тогда, когда ему был необходим совет или другое мнение в дополнение к его собственным мыслям. А если в этом не было смысла, потому что он сам уже все давно решил, то прямо заявлял это, таким нехитрым образом заставляя человека замолчать, тем самым наживая себе недоброжелателей, что, казалось, не слишком заботило его. На самом же деле он как будто готовил место в своем мозгу для новых идей, для чего-то значительного, и многие вещи отметал за ненадобностью, то есть, относился к любой информации избирательно. И только в часы дружеских вечеринок под алкогольным градусом он отдавался всеобщему веселью и становился бесшабашным, не обращая, опять же, никакого внимания на то, что о нем кто-то может подумать неправильно. Плевать он хотел на это, будучи уверенным в разнообразии человеческих представлений об окружаемом мире, и не считая, что его собственное представление – хуже, чем любое другое. В этом смысле он был совершенно свободным человеком, и позволял каждому быть тем, кем он есть, не претендуя на признание своей исключительности. Но с грустью констатировал, что людям приятнее следить за тем, чтобы никто не выбивался из шеренги, идя в одном строю.

В нем жили как будто два человека, и было загадкой: как им живется вместе. Сам же Кирилл никогда не задумывался над этим. «Я не думаю эту жизнь, я живу её» – говорил он, и всем почему-то становилось смешно то ли из-за неуклюжести самой фразы, то ли еще от чего, но именно так он чувствовал, и такие слова выражали лучше всего его состояние на тот момент. Он считал, что жизнь штука многообразная, и нужно попробовать всё. В ранней юности он постиг эту науку даже в излишке, но опираясь на другой свой постулат: «Себя нужно прощать, так как в то время ты иначе поступить не мог», Кирилл продолжал свой путь в неизведанное, предполагая, что человек слишком мало знает об этом мире, чтобы строить железобетонные планы, вроде плотин, будучи до конца уверенным в том, что ничто не разрушит их. Смешно.

Можно ли было назвать Кирилла пессимистом, исходя из подобных заключений? Нет, скорее информированным оптимистом, потому что любой хирург по-другому не выжил бы. Так шутил Кирилл, когда женщины иногда называли его циником. И только одна из них сказала однажды, что обожает его за такую внутреннюю честность, ибо в основном люди врут даже самим себе, потому что так жить легче. Вот с ней надо было остаться, – думал иногда Кирилл, но войти в одну и ту же реку, как известно от древнего грека, невозможно. Наташа уже давно вышла замуж и уехала на Север со своим полярником. Таких женщин нельзя терять. Да что теперь об этом? Одни потери…

Он шел по заснеженным улицам города, уже украшенным горящими разноцветными лампочками, лучи от которых пересекались между собой, составляя нити паутин. А он в тот момент был самым главным пауком, который держал все эти нити и управлял ими по своему желанию. Вот бы так всегда, – думал Кирилл.

Он видел себя, идущим по Невскому проспекту, и на минуту ему вдруг показалось, что вокруг никого нет: город в сияющей пустоте тих, вернее – беззвучен. А он идет, идет, но при этом остается на одном и том же месте. Или это сам город движется мимо него, а он стоит и всё. Какие-то фонари идут стройными рядами по обе стороны дороги, какие-то люди в странных одеждах, как будто актеры только что сошедшие со сцены, где давали «Чайку» Чехова, какие-то чайки над Невой. Почему не над морем? Хотя, какая разница? Какие-то экипажи (из Мосфильма?). Снимают кино? Снимают покрывало Изиды, обнажая реальность. Какая-то старая дама, нет, не старуха, а именно дама, подходит ближе. Он не знаком с ней, никогда не видел раньше. Говорит что-то. Что она говорит? И кому?

– Вы не знаете, кто купил доходный дом княгини Яшвиль? Раньше им владел капитан гвардии Романов: сдавал в нем комнаты и квартиры, а потом он перешел княгине Яшвиль. Как? Вы не знаете Наталью Григорьевну Яшвиль? Это же известный княжеский род грузинского происхождения. Ко времени владения домом, она была уже вдовой полковника лейб-гвардии Царскосельского гусарского полка. Он является потомком того самого князя Владимира Яшвиля, который участвовал в убийстве императора Павла, об этом все знают. А княгиня Наталья Григорьевна оказалась одна с двумя маленькими детьми, хотя муж ей кое-что оставил, и даже имение в Малороссии, но совершенно расстроенное. Кстати, оно когда-то принадлежало Раевским. Ну, знаете, они были друзьями Пушкина?

Дама говорила, не прерывая свою речь ни на минуту. Невозможно было вставить даже слово.

– Потом доходный дом купил купец 1-й гильдии Меркурьев. Но это уже было во время войны, но еще до переворота. А сама княгиня уехала из России. Говорили, что в Прагу. Вы понимаете, о каком доме я говорю? Там еще башенки со всех сторон: тот, что в Солдатском переулке, он появился уже очень давно между 23-м и 25-м домом.

– Кто появился? – подумал Кирилл.

– Переулок Солдатский, – ответила дама. Название это как- то стихийно возникло, потому что рядом располагались солдатские казармы Преображенского полка. А вы не знаете, что случилось с княгиней? Я слышала, что она умерла в Праге в 38-м или в 39-м году.

Кириллу показалось, что дама смотрит куда-то в сторону. Но тогда к кому она обращается? Он считал, что к нему, потому что никого другого не видел больше.

– Значит, вы не знаете, кто теперь является владельцем доходного дома?

– Нет, я не знаю. Я ничего не знаю, – сказал он, понимая, что говорит в пустоту, потому что никакой дамы уже не было, а мимо проплывала, как движущаяся лента в аэропорту Пулково – площадь Восстания и Солдатский переулок. Все движется – время не стоит на месте. Я не могу это остановить, и мне остается только наблюдать, как все уходит, уходит, уходит… Куда? Сколько времени так продолжается: сколько минут, часов, лет?

Вдруг яркий луч ударил ему в глаза. И он проснулся. Это солнце проникло между полосами штор, и свет его был необычайно теплым. Но только Кирилл собрался поваляться еще в постели, с удовольствием потянувшись, как зазвонил телефон. Значит, я проснулся в том же мире, где уснул, – пошутил он, нащупывая рукой мобильник. В трубке взбудораженный голос коллеги сообщил ему о том, что он заболел, и попросил подежурить сегодня за него:

– Операции я перенес. Правда, у Кулешовой сложный случай. Ты имеешь свободное окно? Может, возьмешь ее?

– Хочешь, чтобы я отдувался за тебя, если что-то пойдет не так?

– У тебя, Кирилл, все тип-топ будет. Я же уверен в тебе больше, чем в себе самом.

– Льстец и зануда. Ладно, я посмотрю ее. Если все так плохо, то, может быть, возьму. Но ты не расслабляйся надолго. Я не стану резать всех твоих пациентов. Давай сам.

Кирилл закончил разговор и подумал: такое утро чудное начиналось и так быстро закончилось. Нужно было ехать в клинику, покидая этот благостный уют теплой постели. Нужно было выходить в мир, где тебя ожидает неизвестно что, даже если в голове твоей все расписано по часам и минутам, но Кирилл всегда оставлял место для непредвиденного, и редко ошибался, ибо часто случалось то, чего не ждал, как сегодня с этим телефонным звонком. Он не любил оперировать чужих больных, которых не знал. Своих пациентов он наблюдал и тщательно изучал каждого, прикидывая, как лучше сделать, особенно, если предстояла операция. Они, эти люди, становились со временем для него понятными, что ли. Правда иногда приходилось оперировать и по ночам, когда это случалось на дежурстве: привозили какого-нибудь бедолагу по «скорой», и нужно было срочно спасать его. Но это – форс-мажор, вроде полевой хирургии. Выбирать не приходилось, хотя ему и не нравилось, потому что в такой ситуации не до творчества. Странно так говорить, но для Кирилла сама операция была подобна творению. Конечно, он не мнил себя Творцом – Господом Богом, но иногда получалось, что человек как будто заново рождался, не зная даже о том, что стоял на краю пропасти, которую все называют смертью. А для Кирилла падение человека в нее всегда было страшным поражением, опустошением, потерей, будто туда в пропасть вместе с ушедшим больным уходила часть его силы – той, которая и вела по жизни, и давала ту энергию, что вселяла в него уверенность в своей миссии спасателя. Высокопарно звучит, конечно, но ему нравилось это слово – «спасатель» больше, чем слово «хирург»: он его лучше чувствовал. Именно так, потому что не любил тех слов, которые казались ему набором букв или звуков. Он же все хотел ощутить, почувствовать, познать как бы изнутри. Ведь за словами стоял реальный, живой мир, который можно было потрогать, вдохнуть его запах, услышать и узнать суть, а не просто образ, заключенный в слове. Но он никогда не говорил об этом ни с кем, понимая, что другой человек, возможно, видит этот мир по-своему, и не понять им друг друга до конца. По этой причине он до сих пор не был женат, а может и не поэтому. Честно говоря, он не пытался объяснить себе, что не так у него с женщинами, вернее, почему он не подпускает их слишком близко к себе: в более глубоком, глубинном смысле. И не то, что б ему не хотелось этого, просто он не верил, что такое возможно, особенно после одной неудачной попытки опровергнуть свое собственное убеждение.

Всё случилось тогда как-то неожиданно, будто наваждение: он даже не успел сообразить, что с ним произошло, но точно понимал – такого еще не было. Нормальный человек сказал бы себе самому, что он влюбился. Но Кирилл употреблял это слово в другом контексте, и оно означало несколько иное: более легкое, легковесное, приятное, необременительное и не сковывающее его собственную волю, как в этом случае. Да, он сопротивлялся этому чувству, но не мог ничего с собой поделать: его что-то притягивало к этой женщине, и то было даже не физическое влечение, вернее, не столько физическое, а нечто манящее: тайна, неизвестность, загадка, которую он непременно хотел разгадать. Ему казалось, что на этот раз он встретил свою незнакомку, и теперь все будет по-другому, не так, как обычно. У него даже изменилась походка, он шел, чуть касаясь земли – легко, воздушно как-то. И, конечно, он боялся потерять эту женщину, отпустить ее, выпустить из своих рук. Кирилл волновался, когда не видел ее то время – до вечера, казавшимся ему таким долгим, что он постоянно смотрел на часы, не имея раньше такой привычки. Они стали жить вместе в одной квартире, в одной постели, в едином пространстве, которое он до этого момента так оберегал от посторонних. И вот она вошла на его территорию, обживаясь там довольно быстро, наполняя ее собой. Вначале это было интересно, необычно. Кириллу пришлось потесниться, то есть, несколько сжать свое доселе свободное существование, возможно, достаточно эгоистичное, но это было его личное пространство, его потаенный мир, особенный, как у любого другого человека. Так он думал раньше. Теперь же нужно было делиться этим с женщиной, которую он, по сути, не знал, потому что сделать это оказалось невозможным за столь короткое время. Их роман был стремительным, и кто из них двоих стремился к такому бурному развитию событий уже трудно сказать. Мужчина в 40 лет – холостяк со стажем, но Кирилл, обалдевший от столь внезапного изменения своей жизни, думал, что подобную привычку легко можно исправить, если любишь. Тогда он считал именно так, забыв о том, что человек видит всего лишь отражение себя самого в другом, как в зеркале, поставленном перед ним. И если в тебе нет каких- то качеств, то ты не представляешь их в своем визави, и очень удивляешься, когда они обнаруживаются в нем, потому что не готов к этому. Принять что-либо, не свойственное тебе самому: твоим мыслям, привычкам, твоим взглядам, убеждениям, твоему отношению к миру – слишком сложно, как бы ты не притворялся и не изображал легкость такого принятия, делая вид, что этого можно не замечать, как нечто незначительное, потому что у тебя есть главное. Но все это возможно игнорировать только какое-то время. И если ты не способен чего-то принять всем своим существом, то рано или поздно тебе придется сделать выбор или продолжать терпеть, смириться, уговорить как-то себя, а по сути – изменить самому себе. Когда отношения носят поверхностный характер, вы соприкасаетесь только теми точками, которые схожи у вас между собой, вы совпадаете в чем- то, ведь если нет никакого совпадения, то отношения вообще невозможны. Кирилл привык воспринимать отношение с женщиной как дополнение к своей жизни, оставаясь при этом тем же, кем был до того момента. И, получая то, что ему недоставало, старался по возможности быть благодарным, уделяя внимание своей партнерше, хотя он никогда не называл так свою женщину, считая, что у него с ней – роман, а не спорт и не бизнес, чтобы так называть человека близкого, пусть и не на веки вечные. А время здесь ни при чем: оно само по себе – вещь непостоянная, то есть, движется по каким-то неведомым законам: то ускоряется, то замедляется, в зависимости от того, что чувствуем мы в данный момент. Что-то проходит мимо, а что-то остается в душе, независимо от того, насколько долго этот человек был рядом с тобой. Семейная жизнь как раз пугала его тем, что там время как будто останавливается: каждый день одно и то же, и он думал, что не смог бы так жить. Да и не верил он в такой идеальный союз, потому что люди сами далеко не идеальны, включая его. Однако почему-то изменил своим правилам, встретив Аллу. И считал, что необходимо находить хорошее в этом человеке, то есть, не фокусироваться на том, что не нравилось. В конце концов, у него тоже могут быть свои «тараканы» в голове, главное – чтобы эти сущности подружились между собой. Он пытался шутить, как делал это всегда в непонятных ситуациях, полагая, что излишняя серьезность в решении вопросов может увести в депрессию. Но в этом случае всё было иначе. Может быть, для кого-то она стала бы идеальной женой, потому что в ней, казалось, не было недостатков: она с готовностью занималась хозяйством, все мыла и чистила до блеска. Он часто заставал ее с тряпкой в руке, когда она что-то терла на полу или на мебели, найдя где-то пыль. Кирилл и подумать не мог, что в его квартире столько пыли и всего такого, что нужно менять, вплоть до мелочей. Ей не нравилось всё. Даже его сковородка, с которой он в бытность своего одинокого существования поедал яичницу, не заморачиваясь перекладыванием еды в тарелку. Но и тарелки ей тоже не нравились, и его люстра, его полотенце, его слегка ободранный поднос, к которому он привык, так как вообще любил старые вещи, как будто прирастал к ним. Она же наоборот хотела это выбросить, изменить, обновить, сделать по-своему. И когда он однажды пришел после ночного дежурства домой, то обнаружил, что на окне висят другие шторы. Почему-то именно это пробило его сильней всего, ведь она даже не спросила, не посоветовалась с ним, считая, как обычно, что ей виднее. Эта черта характера Аллы вначале настораживала его, а потом стала раздражать. Как и ее желание что- то переставлять с места на место, считая, что так удобнее убирать в квартире, и что некоторый «хлам» вообще не нужен, потому что в доме должно быть чисто. На этом она была повернута, как считал Кирилл. Одним словом для себя самого он определил бы всё это так: она была правильной до тошноты. Несколько физиологическое определение, зато верное, к тому же он врач, и физиология для него вещь обычная.

Но ее излишнее старание создавало некую суету, и это было не просто внешним мельтешением, но залезало уже вовнутрь, источая кроме запаха надоевшего куриного супа, удушливый вкус чего-то прокисшего и застоявшегося, хотя все было вымыто и вычищено. А то, что он чувствовал, являлось лишь его внутренним ощущением, от которого, однако, он уже не мог отмахнуться, как делал вначале их совместного проживания. Он не понимал, как сочетались в этой женщине внешняя беззащитность и даже некая жертвенность с таким навязчивым напором. И как раз именно жертвенность раздражала его больше всего: ее желание угодить ему, доходящее до предела разумного, как считал он, может быть потому, что не привык к такому излишнему вниманию к себе, полагая, что дома он может спокойно отдохнуть от всего и от всех. Ее забота казалось ему поддельной, словно происходила она от желания обратить внимание на себя саму, и как раз в тот момент, как только он хотел просто расслабиться и побыть в одиночестве. Она являлась перед глазами с предложением принести чай, или с вопросом, не помыть ли яблочко или, даже не спрашивая, приносила уже очищенное и нарезанное дольками то самое яблочко. Ему этого было не нужно. К тому же в любом человеке он искал существо самодостаточное, равноправное, равнозвучное, что ли, которое вызывало бы интерес у него или хотя бы любопытство. Может быть, таким способом она хочет привязать меня? – думал он, ворочаясь без сна в постели, в то время как Алла, с чувством выполненного долга, спокойно спала рядом. Он смотрел на спящую женщину и вспоминал о том времени, когда вся кровать принадлежала ему одному. Как объяснить ей, что он хочет жить по-другому, как раньше? Но последнюю фразу Кирилл боялся произнести даже мысленно. Наверное, именно потому, что это было правдой, которую он не решался признать, считая, что ведет себя, как эгоист, не привыкший думать о другом человеке. Так сказала ему одна из его бывших знакомых, и это почему-то тогда задело его. Ведь он считал свою профессию, а соответственно и свою жизнь, подчиненную ей, направленной на спасение других людей. Но в личной жизни все выходило как-то наперекосяк: то ли ему не хватало терпения, то ли те, кто был рядом с ним, не хотели принимать его таким, каким он был. Трудно сказать в таком случае, кто являлся большим эгоистом, ведь он не требовал к себе такого уж внимания, напротив, хотел бы, чтобы его оставили в покое. Алла не понимала, почему он раздражался, и обижалась на это, говоря, что она старается изо всех сил, а никто этого не ценит. Хотелось крикнуть ей, что не нужно «изо всех сил». Да, ее было слишком много: с заботой, с разговорами о болезнях и неприятностях, случавшихся не только с ней, но и с ее знакомыми, которых он даже не знал. Все они были как назло больными и несчастными. Беспросветно несчастными. Она тащила в его дом весь этот негатив с каким- то упоением, словно эта сторона жизни притягивала ее или она сама притягивала к себе все то, от чего Кирилл всегда пытался уходить, когда жил один. А если происходило что-то подобное, он быстро забывал о нем, и жил дальше, оставляя все это в прошлом, не прокручивая вновь раз за разом, не зацикливаясь, как делала она. Что тебе нужно, Кирилл, чего не хватает? – спрашивал он себя, глядя на обидевшуюся в очередной раз Аллу. В такие моменты они не разговаривали друг с другом. Но это, как ни странно, нисколько его не напрягало, наоборот он был даже рад этой наступившей вдруг тишине. Можно было спокойно подумать о чем-нибудь приятном, а не о том – все ли правильно он сделал, потому как ловил себя на мысли, что ей удалось каким-то образом заставить его подчиниться ее правилам, которые он считал дурацкими, мелкими, ненужными, но почему-то выполнял их. Чтобы не вызывать ее недовольства? Нет. Чтобы не вступать с ней в разговор ни о чем. Да, ему просто не хотелось с ней разговаривать. Он все уже знал наперед: что скажет она и что ответит он сам. Ничего нового. Когда Алла рассказывала о своей работе, то всегда жаловалась на сослуживцев и на своего начальника. Получалось, что все они были несправедливы к ней, неправы, а она – невинная жертва. Да, есть такой психотип личности – жертва. Он слышал об этом и даже испытывал сострадание к таким людям, настолько не любивших самих себя. Но не мог представить себе, насколько ужасно жить с ними рядом. Ты сам – вечно виноват перед таким человеком, и так считает не только жертва, но и тебе чаще и чаще начинает казаться, что ты виноват уже в том, что чувствуешь себя хорошо и даже бываешь весел порой. Его стало угнетать все это. И, слушая ее рассказы о себе несчастной, он думал о том, что она просто бесит и начальника, и тех, кто с ней работает или сталкивается по жизни. Да, наконец-то он начинал понимать, почему иногда ему хочется наорать на нее, и он еле сдерживается, чтобы не сделать этого. Раньше ему всё было предельно ясно само по себе, спонтанно: хороший человек, положительный, правильный, так сказать, не может вызывать раздражение у нормального человека. Не должен. Значит, я ненормальный? – приходила теперь в голову мысль, которую он считал чужой – не своей собственной, словно навязанной ему извне.

Что же такого отталкивающего в Алле? – думал он. Ведь вначале я совсем не чувствовал этого. Может быть, со мной что-то не так, и по этой причине я воспринимаю ее таким образом? Но ведь другие тоже замечали это нечто – неопределенное, но сильнодействующее вещество вроде невидимой энергии, исходившей от нее, как от красивого, но ядовитого цветка исходит удушливый аромат. Но как можно это объяснить ей? Какие конкретные претензии, не считая его эмоций, у него к этой женщине? Да, он искал причину, чтобы расстаться с Аллой – такой безупречной на первый взгляд. Сравнение ее с красивым ядовитым цветком лучше всего выражало то, как он чувствовал ее сейчас. Этот образ возник не сразу, вначале она была для него другим цветком – наполненным жизнью, утонченно-нежным созданием природы. Почему он тогда видел это? Иллюзия победила реальность? Да, я увидел то, что хотел узреть в своих мечтах, то, что рисовало мне мое воображение, не находя в действительности живого воплощения этого в какой-нибудь конкретной женщине, – говорил он сам себе, словно пытаясь оправдаться перед собой, а может быть и перед Аллой, поверившей в его любовь. Как легко мы произносим это слово, – думал он, понимая всю пустоту и бесполезность оценки своего прошлого, которое невозможно переписать по-другому. У времени нет черновика: все пишется сразу и только начисто. А жизнь – это то, что происходит сейчас, в эту самую минуту, когда он пьет третью чашку кофе за вечер, зная, что не сможет уснуть, убежать в сон, словно в другой мир, где ничего этого не существует. Где нет Аллы. Когда же она поймет, что все кончено, и уйдет сама? – спрашивал он себя. Но эта женщина и не думала уходить. Он молча прокручивал в голове разные варианты своего возможного будущего, но уже без нее. Мысль – материальна, как выяснил он на своем опыте, потому что однажды его потаенное желание, выраженное в словах, но остававшееся только в мыслях, вырвалось наружу – вслух. Он даже испугался сам того, что произнес, удивился себе, можно сказать. Но еще более был удивлен реакции Аллы. Она улыбнулась, как будто приняла все сказанное им за шутку: