Савва и Борис

– Я отдам, тятя. Пусть и у него будет. А он когда от дяди Исайи вернется?

Савка с тревогой посмотрел на отца: вдруг сказал, не то, что нужно.

– Молодец! – похвалил Петембуровец сына, искренне обрадовавшись его решению.

Он принял бы и другой решение, но не так. Глаза у отца блеснули. Было заметно, что ему еще что-то хочется сказать, но никак не решается. Петембуровец глубоко вздохнул, потрепал мальчишку по голове и сказал совершенно не то, о чем бы хотелось.

– На том закончим разговор. Стоян выдаст тебе лук со стрелами. Теперь ты сын боярский. Теперь военному делу учиться будешь. Стоян тебя обучать станет стрелять и с конем управляться.

– И Борю?

– И Борю. Ну, когда увидитесь.

Непредсказуем был Юрий Дмитриевич в поведении. То суров и сух в общении, то вдруг мягок и добродушен. И неважно дома ли среди своих находится или с другими горожанами общается. А к сыновьям относился со всей строгостью. Суров и требователен был с ними. Скупой в речах на похвалу. А вот дочерей баловал. Зато когда житейскими премудростями делился, словно оттаивал и становился мягок и терпелив. Времени на ту науку не жалел. Один случай запомнился Савке на всю жизнь. Ему пятилетнему мальцу отец о кокоре рассказывал. И не забавы ради, а как опытный ремесленник своему ученику. Он и про то, как ее в судостроении используют, говорил, и даже не поленился и сводил его к мастерам, где тот смог все увидеть воочию. Ходил он с братом старшим Твердославом к мастерам, что прялки делают. Тоже из комлевой части дерева. На потеху другим боярам Юрий Дмитриевич ползал на крышу своего дома. Откуда громко на всю улицу рассказывал Савке про массивное бревно «охлупень», которое тоже из кокоры делали. И вот однажды Савка указал отцу на курьи-ножки амбара, что стоял у них в углу двора, заявив, что тот тоже из кокоры. Отец остался доволен и побаловал сына медовым пряником.

Не забыл Савка об обещании. И при первом удобном случае вручил Борьке одну рыбку. Сам на шнурок ее одел. Сам и на шею ему повесил. А тот носил оберег с гордостью. Особенно радовало его то, что у них с Савкой рыбки одинаковые. Были у мальчишки иногда мысли в отношении их равенства с Савкой. Думал иной раз, что он младшему Петембуровцу не ровня. Но теперь все сомнения рассеялись. Раз обереги одинаковые, значит и они равные во всем.

Боря в детстве был крупным, даже излишне пухлым ребенком. Оттого и звал его Савка Боровом, сравнивая его с бычками, которые время от времени появлялись у них хлеву. Савка же наоборот, был худеньким и самым маленьким среди сверстников. Но годам к шестнадцати все переменилось. Под семь вершков вымахал. Чуть погрузнел, раздался в плечах. «Словно гриб боровик у нас живет, – любя говорила Маремьяна о сыне, подмечая, что тот все больше стал походить на ее покойного отца».

Большой с горбинкой нос, черные волосы, спадающие на широкий прямой лоб. Та же коренастая стать. И руки: крепкие, с широкими ладонями, но в то же время мягкие и ласковые. Да и взгляд, как у его старого деда. Не такой, как у Юрия Дмитриевича недоверчивый и настороженный. Хоть и мал еще Савка, а глазами своими карими смотрит с легким прищуром пристально, будто все твое нутро хочет рассмотреть. Ложь от правды отделяет не задумываясь.

Борька же похудел и вытянулся. Став на голову выше Савки, постройневший подросток с темно-русыми волосами и темно-зелеными глазами тоже обличьем стал к отцу своему ближе. Такие же слегка выпученные глаза на бледном широком лице и круглые чуть оттопыренные уши. Хотя определенное сходство было у него и со старшим Петембуровцем. Не зря народ подметил, что они с Исайей на братьев похожи. А кто не знал, так думал, они и есть родные братья. Исайя, зная о том, лишь балагурил да посмеивался. Юрий Дмитриевич таких разговоров не принимал и всячески старался о том не говорить.

– А может, Юрка и впрямь у нас тятенька один? – иной раз потешался Фотиев. – Как думаешь, твой или мой общий-то? – забавлялся он.

Петембуровец его не поддерживал.

– Ты бы лучше волость проведал, чем лясы точить, – так или примерно так отмахивался он от надоедливого соседа.

– Прав ты, верно, – соглашался обычно Исайя, и на том разговор о родстве у них заканчивался.

Свою мать Савка не очень хорошо помнил. Так, отдельные случаи какие-то связанные с ней. Порой, казалось ему, что и о том ему кто-то рассказал, а не сам помнит. Вот как крестик ему на шею она повесила, хорошо помнил. Как чудскому языку своему терпеливо и настойчиво учила их с Борькой, тоже не забыл. На нем он после того частенько с Солкой да и другими не местными ребятишками разговаривал. Кто только не проживал в Новгороде: и корелы, и вепсы, и води. И даже родные матери тоймичи и те в посаде жили. Да и другие жили свободно между Новгородцами не только в Новгородских волостях, но и в самом Новгороде. И считались они также Новгородцами наравне со Славянами.

Ему едва исполнилось десять, когда мать умерла. Сейчас и не помнил он толком, что и как случилось. Осталось лишь в памяти, что в те летние дни все в черном ходили. На улицу никого не пускали. А те, что дома сидели, все про мор какой-то говорили и много хорошего о матери его Маремьяне рассказывали. Потом много позже Солка ему сказала, что болезнь тогда свирепствовала и унесла много народу новгородского. Все, что сейчас напоминало Савке о матери, был простенький кожаный ремешок.

Когда младшему Петембуровцу пошел тринадцатый год, Солка отозвала его в сторонку и сказала:

– Ты стал теперь уже взрослый. Когда мать твоя Маремьяна умерла, я сняла с ее руки ремешок, который она с детских лет носила. Маремьяна рассказывала, что такие пояски одевали матери своим детям. Храни его как память о матери и ее предках. На нем помимо ее имени вырезаны и имена ее родителей.

– У Борьки нет такого.

– Так, когда Домина померла, никто о том видно и не подумал. Похоронили вместе с пояском. Я его у нее при жизни на руке-то видела.

С тех пор и носил Савка на руке среди других украшений кожаный ремешок матери.

***

Раздавшиеся позади шаги вывели Савку из задумчивости. Он повернулся и увидел старшего своей ватаги. Никодиму, как звали холопа, было чуть за сорок. Фамилии у него толи не было, толи он ее не называл, а потому все знали его по необычному прозвищу – Подкова. Крепко сбитый почти без шеи и с огромными кулаками мужчина оправдывал его в полной мере. Силы мужик был большой. Ему ничего не стоило загнуть металлический прут и не вспотеть при этом. Не все время он в холопах был. Хозяйство когда-то имел свое. Бортничал не плохо. Мед и воск Петембуровцам поставлял. Но в какой-то момент не смог с податью справится. Неурожайный год был у пчел. Вот его хозяйство и пошло в счет налогов. А самого Никодима на вече в холопы к Петембуровцам определили. С тех пор он, как и многие другие в работниках у Петембуровцев состоят.

Не первый раз он с Савкой ходил вместе в походы. Много чему научился боярский сынок у него. Не раз доводилось ему бывать в сложных ситуациях. И каждый раз, когда Никодим был рядом, то приходил ему на помощь. Он и лесину Савке подал, когда тот в болотину угодил. И из Нево его вытаскивал, когда волной ушкуй в прошлом году накрыло. А сколько дельных советов Никодим дал своему хозяину, уж и не сосчитать.

Нравился Никодим Савке. Не раз заводил он с отцом разговор, чтоб тот бывшему бортнику вольную дал. Боярин поначалу отмахивался от совета жалостливого сына, но все-таки не выдержал. «Как двадцать годков тебе стукнет, так Подкове твоему вольную дам и надел земли выделю. И больше разговор о том не заводи до того времени, – в какой-то момент уступил натиску сына старший Петембуровец».

Никодим слегка наклонил голову и стянул с головы суконную шапку.

– Нарыли тут дивно, – он кивнул в сторону залитого водой нового русла. – Я за тобой, Савва Дмитриевич. Готовы мы. Можно отчаливать. И припай отпустил аккурат.

– Мешки надежно закрепили? – на всякий случай поинтересовался Савка.

Он прекрасно знал, что Никодим в том деле разумеет побольше его. Знает и без него, что с неправильно уложенным грузом лучше от берега не отчаливать. Чуть что и полетят все мешки на один борт. А там и до беды недалеко. Но вопрос такой задал. Хорошо помнил слова отца, который при любом удобном случае повторял:

– Жизнь долгую прожить проще коли в каждую житейскую дыру сам будешь влезать.

И при надобности всегда добавлял о том, что каждый человек силен умом, да вот только с делами мирскими не каждый ум совладает.

– Все, как положено, Савва Юрьевич. В десяти ушкуях двадцать дюжин мешков – по две в каждой лодке. В соймах тридцать дюжин – по три в каждой. И в которой мы пойдем, две.

– Одна сойма получается свободная? – спросил Савка.

– Все верно, боярин. Мало ли что случится, так переложить груз будет куда.

– Хорошо, – Савва поднялся и похлопал себя по плечам.

– Сидеть-то нынче хуже, чем робить, – подметил Никодим, обратив внимание на замерзшего хозяина.

– Да, не совсем. Присел и прикемарил маленько, – слукавил парень.

– Не удивительно. Ночью-то видел, что все ты ворочался.

– А ты чего все шапку ломаешь? Я же тебе говорил, что не люблю этого.

– Не могу отвыкнуть, боярин.

– Отвыкай скорее. До потемок до Звады дойдем, как думаешь? – поинтересовался Савка.

Никодим поднял голову. Глядя на плывущие свинцовые облака, удовлетворенно покачал головой.

– Обедник нам в помощь. Лишь бы не сменился. Должны управится боярин, – рассудил старшой. – В Зваде охотиться будешь?

Савка покачал головой.

– Некогда нынче. Тятя велел не задерживаться. Дело у него какое-то есть. Срочное или нет того не знаю. Сказал, после скажет. Да и погода сам видишь. Куды с утками этими. Теперь уж до весны. Сейгот, кабыть охотку сбил. А если ветер сменится… Вообщем еще до рассвета в Илмерь уйти должны.

Говорил так Савка больше по привычке. Знал, что с Никодимом в походах надежно. Вряд ли бы отец другого к нему приставил.

– Сделаем, боярин. В Зваде посмотрим. Если что, так в устье уйдем. Там в избушке у Барского отдохнешь ночь.

Савка подошел к старшому совсем близко. Взял у него из рук колпак и надел ему на голову.

– Так-то лучше будет, – заметил он удовлетворенно. – И вот, что скажу еще. Мне следующей весной двадцать годков отмерено будет, так тятя тебе тогда вольную даст.

У Никодима заблестели глаза и едва дрогнули губы. Он чуть отвернул в сторону лицо и перекрестился.

– Благодарствую, боярин. Дай Бог тебе здоровья, – взяв себя в руки промолвил Никодим. – Вот жонка-то обрадуется.

Про надел Савка говорить не стал. Всему свое время. А то мало ли у отца что-то изменится, а он обнадежит холопа. Не хорошо тогда выйдет.

– Ладно, пошли, что ли. Пора возвращаться домой.

Не прошло и получаса, как ватага погрузилась в лодки и отправилась в обратный путь.

***

Борис Фотиев с начала нового лета вместе с отцом жил в Заволочье. Обзавелся Исайя Василич прошлой осенью землей вдоль тамошней реки Ваги. Не пожалел денег. Для себя и для Бориса у чудских старейшин от самой Двины и до важских верховьев на серебро выменял. А как в прошлом году прикупил он погост на Вели у новгородского боярина Игнатца Пурыша, так и отправился правление там свое налаживать. Воды весенней дожидаться не стал. Не терпелось ему на свои новые земли добраться – отправился туда по зимнику, как только представилась первая возможность. Волок на Вель за морозные месяцы намят был хороший, а для походов по Ваге соймы и ушкуи на Вели имелись. Раньше весны все одно туда не добраться. А там лодки завсегда были. Их после каждого похода на Вели оставляли, потому, как обратно в Новгород по воде редко ходили. С данью и товаром возвращались, как правило, в конце зимы, по последнему насту.

Вот с конями в Заволочье было не густо. Их для таких целей двиняне разводили и боярам новгородским продавали. Но все одно тягловой силы там было недостаточно. Поэтому Исайя три дюжины добротных тяжеловозов со своим обозом увел. Про запас, да и для разведения их в Заволочье порода вполне подходила. У немецких гостей-купцов Фотиев специально для этих целей выменял. К зимам суровым те кони были приспособлены. К тому же сена потребляют немного, а на силу тяглую очень выносливы. Ну и на всякий случай. Мало ли там что, а свои-то лошади всегда надежнее. Знал Исайя, что оброк в Заволочье хороший собрать может, а тех лошадок, на которых сами поедут, может для обратной дороги из-за груза и не хватить.

Задолго до того, как с Волхова сошел лед, ушли они обозом в Заволочье и к концу февраля добрались до места. Зимник был хороший. До Водлы реки так вообще ухожен был не хуже, чем на Торжок или Псков. И не удивительно. В деревнях, что стояли по всему пути, селяне на том деле хорошо зарабатывали. Летом лошадей у волоков держали, чтобы лодки таскать между реками. Накат из бревен в исправности содержали и гать, где нужно обновляли. Зимой после метелей и снегопадов дорогу мяли, чтобы проезжая была. Да избы для обогрева путников содержали.

Путь в чудские края открыт был уже давно. Правда, в том, что именно новгородцы первыми дошли до двинской реки и Студеного моря не все среди них были уверены. То и дело, то в одном, то в другом конце города возникали споры. Одни рьяно стояли на том, что именно новгородцы нашли первыми и обустроили выходы на Заволочье. В подтверждение тому рассказывали невероятные истории о похождениях туда своих предков. Другие не менее убедительно рассказывали тем свои былины, уверяя их совершенно в обратном. Они искренне верили, что не новгородские повольники в поисках новых земель первыми оказались у Онеги реки. Не сапог из конской кожи новгородского охотника вперед всех вступил на тамошние земли, а чудские племена по разным причинам сами пожаловали в новгородские края. То были те самые богатыри и чародеи из мифических легенд, о которых мать Маремьяна Борьке с Савкой в детстве рассказывала. Именно они в поисках земного конца на Онего озере оказались. Или, по крайней мере, чудские охотники, что заблудились в черных лесах и в поисках дороги домой, по случайности на новгородские земли вышли.

И Бориса с Савкой те разговоры не миновали. И они спорили когда-то о том меж собой или со сверстниками. Приводили друг дружке услышанные где-то или придуманные в богатых на воображение мальчишеских головах веские доводы. В одном сходились они и были едины. В том, что обязательно стоит в тех дальних краях побывать. И не просто за оброком сходить или за компанию с ватагой ушкуйников поозорничать. А так провести там дни жизненные, чтобы память и обязательно добрая о них осталась. И не забавы ради такие мысли юные умы Савки Борьки занимали. Тем выводам они опять же матери Маремьяне обязаны. Предков своих она чтила и уважала. Поминала их добрым словом часто и не только по праздникам. И о своем детстве время от времени Маремьяна вспоминала и мальчишкам рассказывала.

Вот и запомнили братья-приятели, что их матери Маремьяна и Домина родились совсем не там, где Исайя с Петембуровцем впервые их встретили. На Вель их отец вместе с дочками перебрался с Борка, что на Двине реке стоит, когда старшей из сестер исполнилось десять лет. Дома же в Борке осталась его жонка с двумя маленькими сыновьями. Причины, почему так поступили родители, Маремьяна не знала: ничего о том не говорил отец. Звали его Лихо Оськич. Сказывал отец, что родом он из Тоймичей был. Племя то древнее и в тех краях народ его с незапамятных времен проживает.

Но не только тем запомнились Борьке рассказы Маремьяны. Не укрылось от детского ума то, с какой гордостью и теплотой говорила она о тамошних местах и деревнях. Причина оказалась и не такой замысловатой. «Много лет пройдет, а погосты те останутся. И будто жив будет мой прапрадед, имя которого носит одна из Борецких деревень. И с потомками нашими навеки останется. Счастливый он – не зря жил, – каждый раз заканчивала она те разговоры». Ребятишки не раз говорили ей, что они тоже хотят, чтобы о них знали, на что Маремьяна добродушно улыбалась и отвечала: «Обязательно так и будет».

Нынче дорог, что вели в подвинье и к Студеному морю, новгородцы знали уже много. И все они схожи меж собой были тем, что путь в те края был не простой и не легкий. Ни зимой, когда обозом шли, ни позднее, когда реки и озера ледяные панцири сбрасывали. Только по одной воде дорогу туда не одолеть. Соймы и ушкуи в междуречье приходилось тащить волоком через леса и болота, а зимой морозы и метели всю легкость обозную притупляли. Жара и полчища гнуса летом, голодные волки зимой и круглый год враждебно настроенные чудские племена только усложняли путникам и без того нелегкий путь.

Слабому телом, а еще хуже того духом, путь-дороженька туда закрыта. Много народу у тех волоков похоронено. Но немало и тех, кто бесследно исчез в озерах и реках. Кто пропал среди глубоких снегов, и от кого зверье лютое даже следа никакого не оставило. Частенько лихие люди, что прослыли такими в городках своих, в тех дорогах терялись и пропадали.

Другая в тех походах нужна смелость, другие силы на то требуются. Без тяжелого труда и душевных испытаний к богатствам северным не добраться. Но никто в дороге не злорадствовал и не смеялся над слабыми. Уж лучше пусть они обратно к семьям своим вернутся живыми, коли надумают, чем в пути будут сами мучиться и другим лишние хлопоты доставлять. И Борис обо всем этом знал. Не пугала его неизвестность, не страшила его дорога дальняя. Верил в то, что сдюжит в походе том. Знал, что справится с препятствиями жизненными.

Почти шесть сотен верст, что до реки Водлы, прошли за три недели. Лишь раз за все время на берегах Свири метель пережидали. Дальше по волокам до самого Кенозера тоже без особых проблем добрались. А вот на Онеге лед кое-где лошадей не держал. В перекатах и вовсе вода уже повсюду свободная была. Приходилось много обходить, потому ход у обоза спал. Когда до Вельской волости дошли, идти стало легче. Дорога стала ровнее и переметы уже не досаждали. Она шла в основном через лес, срезая мысы извилистой Вели. Для основного обоза путь впереди теперь почти не топтали. Правда, волки стали досаждать: приходилось по ночам лошадей в круг сбивать, а сани с ездоками по периметру ставить.

Проводники путь знали и вели обоз уверенно. На матку-звезду они часто поглядывали, когда по Нево и Онего шли. Когда от берега отходили, все вокруг перед глазами сливалось. Белым бело кругом: окружнешься не думая о последствиях, и куда идти уж, не поймешь. В лесу там направление справить много легче, а на открытом и ровном месте совсем по-другому. Тут без звезд ночью никак. Свезло в этот раз обозу Исайи Василича с погодой: небо ясное было. Звезды ночью как на ладони, а днем солнце не давало сплоховать. Ну, а если непогода, то лучше тогда на месте стоять, чтобы с пути не сбиться. Провожатые подобрались опытные. Когда озера пересекали, с берегом ни разу не ошиблись. В сторону почти не отклонялись и дальнейший путь не теряли, когда к берегу выходили.

Остановились в погосте на Вели. Там и жили, пока ледоход по Ваге не прошел. За то время вместе с местными мужиками охотились и в капканы да ловушки зверя пушного добыли не мало. А когда река ото льда вскрылась, соймы в Вель спустили и до Ваги дошли. Течение сильное. До нее как на крыльях летели. И по ней потом к Двине тоже по большой воде шли ходко. По пути новые места для пашен присматривали, и свой рабочий люд среди местной чуди распределяли. В начале июля до устья Ваги добрались.

Сам Важский погост находился в шести верстах от впадения Ваги в Двину. Ближе к Двине у небольшой речушки Шидровка стояло несколько деревянных изб. В засушливые годы в устье Ваги уровень воды значительно понижался, обнажая широкие песчаные косы. К тому же на Двине прямо напротив устья Ваги стал появляться остров. Еще лет двадцать назад его и в помине не было, а сейчас песчаные берега острова стали хорошо заметны. Плавание в таких условиях в устье Ваги становилось не простым и идущие по Двине суда все чаще стали останавливаться, не поднимаясь к Важскому погосту. Чтобы не ходить пешком шесть верст, двиняне построили близ Шидровки два десятка изб. Завели хозяйство. Деревню назвали Шидровкой и именно в ней, а не в погосте остановились Борисом с отцом.

Исайя прожил тут несколько дней. Вместе с Важским священнослужителем установили поклонный крест, где впоследствии собирался Фотиев поставить часовню в честь великомученика Георгия Победоносца. Здесь же вблизи Двины наметил он места будущих строений. И лишь после этого отправился Исайя Василич обратно на Вель, где дел у него было много больше. Борис с дюжиной плотников остался у Двины, собираясь до осени срубить большой постоялый двор с клетями и амбарами. На все про все ему с ватагой отводилось несколько месяцев, потому как до ледостава он должен был вернуться к отцу в Вельский погост.

Лес для строительства по приказу бывшего волостителя был заготовлен еще позапрошлой зимой, но до дела у двинян руки не доходили. Вернее их не хватало. Местные мужики сеяли, пахали, охотились – занимались всем, но только не строительством. Подсохшие сосновые бревна лежали в штабелях и уже стали приобретать серый оттенок. «Двинян, что из наших новгородских к работе привлекайте. А коли успевать не станете, то и чудь на наряд берите, – сказал Исайя напоследок Борису, перед отъездом на Вель». Там он намеревался провести зиму, собирая дань и расселяя своих людей на приданных ему территориях. Ну, а ближе к весне вместе с Борькой и собранным оброком вернуться в Новгород.

Сам Борька большого желания перебираться в Заволочье не изъявлял. Не раз пытался отговориться у отца от этой поездки. На выручку Савву и все семейство Петембуровцев призывал, но тщетно. Старший Фотиев был настойчив и не преклонен. Ради этого Исайя Василич даже пошел на хитрость. Какую челобитную он князю московскому отправил, никто не знал, но жаловал тот вскорости Борису боярство без возражений. После этого уговорить сына на поездку в Заволочье стало легче. «Пора уж тебе, как боярину, делом настоящим обзавестись, а не с Петембуровским сынком хлеб дармовой есть, – настаивал отец». Надеялся Исайя Василич сына хозяином в Важской волости сделать. Помимо добычи зверя, думал и смолокурением там заняться. Спрос на смолу был большой. Особенно у заморских купцов. Да и у новгородцев потребность в ней с каждым годом росла. Борька и этому поначалу противился, но не устоял перед уговорами отца и, в конце концов, согласился. «Съездить-то можно, а там, как говорится, видно будет, – решил новоиспеченный молодой боярин».

Жену с собой Исайя брать не стал. По его разумению жонка в походе дальнем только обуза. Да и без пригляда усадьбу новгородскую оставлять не хотел. Хоть Петембуровцы жили через проулок и предлагали за хозяйством его и холопами присматривать, но старший Фотиев слабины не дал. «Детей нет своих, так пусть за работниками присматривает. Все ей занятие, а мне польза, – сказал Фотиев Юрию Дмитриевичу о жене Марфе».

Детей у Исайи кроме Борьки не было. Через год после смерти Домины женился он снова на девятнадцатилетней Марфе. Жили они с ней сначала в любви и согласии, но постепенно охладел к ней Исайя. А причиной тому стало то, что детей никак совместных завести они не могли. И всю вину за это сложил он на молодую жену. «У меня от Домины Борька народился, значит не во мне дело. Значит, ты худо хочешь, – выговаривал Исайя Марфе». Прошел год, потом другой, и стал с того Исайя погуливать на стороне. То с девкой холопа своего свяжется, то где-то в походе дальнем с кем полюбуется. Так и жили они последнее время, пока Фотиев в Заволочье не собрался.

Борька все это время пропадал у Петембуровцев. Да и что ему в пустом доме Фотиевых делать. Хоть и лаской от Марфы он не обижен был, но с ребятишками, пусть и чужими, все лучше жить. Когда совсем малой был, так Маремьяна вместе с Савкой грудью их вместе кормила. Он так привязался к ней, что мамкой стал ее звать, как только заговорил. Уж потом, когда постарше стал, рассказал ему Исайя Василич о его настоящей матери. Выслушал Борька, что отец сказал, недолго подумал о чем-то и произнес: «Тятя, ты не ругайся, но я все одно мамкой Марьяну звать буду». И когда той не стало, то больше всех об ее смерти горевал именно десятилетний Боря.

Вместе с Савкой они и грамоте обучались. Вместе военному делу и охотничьему ремеслу с опытными ратниками у Петембуровцев осваивали. Так и стал для Борьки дом Петембуровцев родным домом. Нет, у Исайи он тоже жил. Но то случалось редко и то, когда старший Фотиев на том настаивал. Со временем же, когда тот стал много времени в разъездах и походах проводить, так вообще появлялся там только, когда тот возвращался.

Прошло два дня, как отбыл Исайя на Вель. За это время работники раскатили и рассортировали лес по постройкам, намереваясь с завтрашнего дня приступить к основным работам. Белые северные ночи и установившиеся погожие деньки тому были в помощь. Да и досаждавший на Ваге гнус, здесь у Двины хватку ослабил. Днем в жару он вообще носу не показывал.