Савва и Борис

А ненастье подкралось незаметно. Неожиданно подступила к стенам новгородским непогода. В самый что ни на есть сон. Ночные костры, еще недавно освещавшие вместе с луной городские концы, давно прогорели и потухли. Софийские кресты вместе с куполами скрылись толи в ночной темноте, толи в незнамо откуда взявшихся на небе тучах. Стало еще тише. Где-то на Славенском конце залаяла не дремлющая собака. Ее услышала за рекой в Людином другая и тоже негромко тявкнула. И снова город растворился в наступившей тишине.

Сначала осторожно, словно крадучись, легким дуновением метелица неспешной поземкой бесшумно перевалила через стены окольного города, что у Княжеского зверинца и сразу же уткнулась в большую усадьбу. Слегка присыпав снежком огороженные высоким тыном владения, она, неспешно осматривая каждый закуток, потянулась по узким улочкам Неревского конца. Не встретив на пути серьезных препятствий, незваная гостья почувствовала свободу и по-хозяйски кинулась в сторону Загородской стороны, на ходу превращаясь из метелицы-скромницы в настоящую пургу.

Оставляя после себя белые морозные переметы, она с громким воем закружилась вокруг погрузившихся во мрак домов и церквей. Света в окнах не было. В этом конце было много боярских теремов. Пользовался Неревский хорошей славой у них. Большой спрос был на эти земли. Впрочем, все они стояли в большей части вдоль Великой улицы вплоть до самого Детинца. Хозяева города уже давно погасили огни в шандалах и вместе со своими домочадцами во сне дожидались прихода нового дня. Свечи из пчелиного воска были дорогим удовольствием, позволительным только для состоятельных горожан. Но те не хуже других знали цену деньгам и без особой надобности их не жгли. А вот севернее их проживало немало черных людей, которым засиживаться до поздна было никак нельзя. С рассветом кузнецам и плотникам, кожевникам и ювелирам, всем на работу собираться.

Не забыла ночная гостья заглянуть и в дымники и трубы. Правда, деревянные волока, а тем более каменные трубы встречались не часто, но те, что попадались ей на пути, законопачены снегом были прилично. Жил простой люд в курных избах, а дым выпускал, кто как придумает. Лишь у тех, что побогаче печной дым уходил через осиновый или другой лиственный дымник на тесовой крыше. Каменные же дымоходы и вовсе могли позволить себе лишь состоятельные граждане.

На Загородском печные трубы стали попадаться все чаще и работы у полуночницы изрядно прибавилось. Наконец, когда все здешние постройки были продуты и присыпаны, метель притихла. Толи переводя дух и набираясь сил, толи не зная, что ей делать дальше, она закружилась вокруг церкви Михаила Архангела, что на Прусской улице. Но легкое оцепенение было недолгим и вскоре прошло. Она быстро миновала ухоженные и несколько вычурные дома Загородском конца. Житьи люди, что в большинстве своем проживали здесь, в это время суток ничем не отличались от других жителей этого конца. А стеклянные окна их богатых домов сейчас выглядели так же, как слюдяные или затянутые бычьим пузырем окольницы: все было черно. Дворы в два десятка саженей в одну сторону выглядели безлюдными и безжизненными. Только днем они были самыми дорогими новгородскими усадьбами, а ночью мало чем отличались от изб городской бедноты. По крайней мере, перед метелицей все они были равны.

Снежная королева оставила в покое центр Софийской стороны и принялась одевать в морозные наряды избы южного Людиного конца. Убедившись, что ворота на Псков и Поозерье закрыты, она отвернула на восток. Перемахнуть через глубокий ручей ей не составило труда. Но тут дорогу гостье преградил вековой Детинец. Его высокие стены встретили ее неприветливо. Лишь там, где пустые клети и бревенчатую ограду еще не успели заменить каменными стенами, метель смогла пробраться внутрь Кремля. Первым на пути попался Владычный двор. Разукрасив основателя Детинца, метель развесила снежные кудри на Святой Софии и прогулялась по оттаявшей кое-где деревянной мостовой соборной площади.

Места в Кремле ей показалось мало. Припорошив оставшиеся строения, она выскользнула наружу и понеслась вдоль его крепостной стены. Метелица попыталась было накрыть и их своим заиндевевшим одеялом, но каменный Кремль оказался ей не по зубам. Снег никак не хотел держаться на его отвесных стенах. Белое веретено снова закружилось в ночном танце и, поднимая вокруг себя снежные вихри, двинулось дальше. В суете оно обхватило стены-хранители белесыми руками, и, обогнув его, расплылось по притаившемуся подо льдом Волхову.

Ну а тут зимней егозе было уж самое раздолье. Хоть вместе с полуночником отправляйся, хоть на юг стели свою мутную поволоку. Но ночной хозяйке этого показалось мало. Погуляв по Софийскому берегу, она, не ступая на Великий мост через Волхов, вбежала по другому берегу на Торговую площадь. Разметав по нему свои снежные подарки и желая досадить не ждавшему ее люду, метелица вернулась к реке. Она со свистом пронеслась обратно по мосту, превращая в сугробы стоявшие на нем базарные прилавки. Но и на этом полуночница не успокоилась и с высоты переправы, будто низвержение виновного преступника, полетело вниз все, что оказалось ей под силу столкнуть.

Добежав до края, снежная круговерть ненадолго спряталась под мостом, а потом как ни в чем не бывало, вернулась на берег Торговой стороны. Тут она долго тоже не задержалось. Ненастье рассыпалось, разбрелось по мелким улочкам Славенского конца. Здесь в исходящем от окон свете ночную гостью кое-где уже можно было рассмотреть. Было видно, что горели свечи в церквях у Торга. Не спали в усадьбах, что расположились по обе стороны от Виткова переулка. По всей видимости, у проживавших здесь знатных бояр были серьезные причины, чтобы жечь в тяжелых многогнездовых шандалах дорогие восковые свечи.

Но ночную гостью это никак не смутило. Вероятно, восточная часть города снежной разбойнице чем-то особо не приглянулась и в отместку она высыпала на нее столько снега, сколько не принес сюда весь февраль. Не забыла она и об иноземных гостях, коих за чужую речь всех здесь немцами зовут: и что недавно в город пожаловали с кипами дорогого сукна из Фландрии, и тех, что с мешками соли из-за Варяжского моря приехали. Не со странным вкусом солью морянкой, что из Заволочья повадились привозить молодые люди. И не с промыслов бояр, что под близкой к Новгороду Русой находятся, а с далекого немецкого городка с завораживающим славянское ухо названием Любице.

Несмотря на высокий частокол и хорошую охрану Ганзейских купцов, не пожалела своего добра белокрылая метелица и на Святого Петра, покрывая им немецкую церковь и готское подворье. Потом, словно вспомнив о чем-то важном и забытом, проказница вернулась к Ярославовому дворищу, откуда шла глубокая канава к Славной улице. Уложенные в ней деревянные трубы стали очередной ее мишенью. Прошло немного времени и уже ничто не напоминало о строящемся городском водопроводе. Вскоре были тщательно занесены и все дренажные канавы, после чего городские улицы стали не только белехонькими, но и ровными, как Илмерьский лед.

Ненадолго замешкавшись, взвилась завируха над Ильина улицей, пронеслась над ней до самого конца и, уткнувшись в городскую стену, повернула обратно. Словно желая получше разглядеть церковь святого Спаса, покружила она снежным вихрем вокруг стен ее каменных. Замела, залепила метелица святой храм с фресками знатного мастера Грека. Досталось и стоящей через дорогу церкви Знамения Богородицы. Да еще как досталось. Минута, другая и не видно стало стен ее бревенчатых. Прикрыла снежными ставнями узкие глазки-окольницы и, только тут успокоилась.

Больше ей здесь делать было нечего. Перемахнув через не широкую протоку, метель устремилась в Плотницкий конец. Это была последняя городская земля, где снежная круговерть еще не навела свои порядки. Сначала небольшие приземистые избы встречались там на ее пути. Затем хозяйские дворы стали побольше, а заборы повыше. Света в окольницах и здесь не было. Народ спал. По крайней мере, на улице ни души не было видно. Собаки и те по клетям да в будках попрятались. Если кого и настигла нужда среди ночи, то к ветру никто не бегал. У каждого добротного хозяина к отхожему месту проход был из сеней. Ну а у кого нет, тем и на назем к скотине сходить не зазорно будет.

Так и не поняв, кого здесь проживает больше, богатых или бедных, уличная хозяйка домчалась-таки и до Ефимьевского монастыря. Не заметив, что самый маленький колокольчик едва держится на веревке, она с разбегу ударила в звонницу. Закрутила, завертела ее в снежных объятьях. Не удержала тонкая нить колокол. До беды было совсем рядом. Но словно почувствовала метель свою оплошность, махнула снежным крылом с такой силой, что тот полетел в самый сугроб и благодаря этому остался цел.

Тут можно было ей снова на реку выбраться и отправиться, откуда пришла. Но свернула ночная разбойница в другую сторону и пошла вдоль восточной стены. Наконец, оставив у нее свои силы, пурга ослабла, устало перевалила через вал и поплыла в новгородские дали. В городе снова стало тихо. Даже тише, чем было до метели. И если бы не снежное одеяло, коим оказался покрыт город, ничто сейчас не напоминало о том, что еще совсем недавно тут господствовала снежная буря. Абсолютная ночная тишина накрыла Новгород.

Прошла минута. Затем другая. Где-то за тыном усадьбы, что прямиком примкнула к немецкому подворью, покой притихшего города нарушил скрип открывшейся двери. И тут же на ее пороге показалась женская фигура. Затянув на голове шаль, она быстрым шагом, перепрыгивая через переметы, направилась к дому напротив. Свежевыпавший снег был мягок и совсем не скрипел в наспех надетых поршнях. Подойдя к входной двери, она ногой распахала лежащий у нее сугроб и вошла в дом. Не замечая сидевшего чуть сбоку на лавке молодого мужчину в яркой цветастой рубахе, женщина перекрестилась.

– Ну, что? – спросил тот и поднялся.

Вставая, он ненароком стянул с лавки мягкий ворсистый ковер и тот упал на пол.

– Ой! – женщина вздрогнула от неожиданности и замерла.

– Ну? – уже настойчивее спросил мужчина, заметно повышая голос.

– Разродилась, слава Богу, Маремьяна наша. Слава Богу, боярин, – повернувшись на голос, ответила та.

– Кто? – разражено спросил тот.

– Так Маремьяна, жонка ваша…

– Дура! – перебил ее хозяин. – Родился кто?

Солка, как звали молодую женщину, растерялась и заморгала глазами. На вид ей было лет двадцать пять. Невысокого роста с ни чем не примечательным девичьим смуглым лицом она уже несколько лет прислуживала жене молодого боярина. Как ни пыталась Солка, но так и не могла привыкнуть к его не по годам суровости. Наконец, сообразив, чего он от нее добивается, она уставилась куда-то поверх хозяйской головы и громко выпалила:

– Малец, слава Богу, Юрий Дмитриевич. Сын у вас младшой народился. Радость всеобщая у нас.

– Так несите с мыльни, чего думаете?

– Скоро, скоро уже! Обмывают девки. Куикка боярыню настоем отпаивает…

– А что с ней? – снова перебил ее хозяин.

– Слава Богу, справилась. Маленько покровило токо. Куикка поможет, так потом Маремьяну принесут в дом.

Боярин молча кивнул и взялся за дверь, что вела в спальню отца. С минуту постоял молча, потом повернулся и сказал:

– Ты Куикку к тяте Дмитрию Поромановичу сейчас же отправь. Есть там кому с Маремьяной обряжаться. А тятеньке что-то совсем худенько стало.

– А к дьяку? Боярыня сказывала вчера, что сразу записать нужно робеночка будет.

– Дура ты, Солка. Темень кругом. Куда пойдешь? Да и спит он. Завтра все сладим. А тятя не ровен час помрет. Ступай за Куиккой! Поняла?

Женщина быстро-быстро закивала головой, и хотела было уже уходить, но услышав стук калиточного кольца, остановилась. Наружная дверь тут же отворилась, и в сени ввалился запыхавшийся мужичок. Он был весь в снегу и с раскрасневшимся от легкого морозца лицом. Увидев боярина, мужчина стянул шапку, и устало произнес:

– Юрий Дмитриевич, доброй ночи тебе!

– Проходи, сосед! – вместо приветствия ответил хозяин дома.

– Юрий Дмитриевич, помоги ради бога! Вели Куикку вашу к моей Домине послать. Уж сколько лежит жонка и никак разродиться не может! Мои бабы суетятся возле нее да все без толку. Помоги ради бога!

Он вытер шапкой пот с лица и, заметив, что не обмел ноги от снега, попятился к выходу.

– Я сейчас, ужо охлапаюсь. Как назло снегу навалило: чуть через улицу перешел, – приговаривал сосед, глядя на прилипший к сапогам снег.

– Оставь, Исайя Василич. Снег не грязь, сама уйдет, – произнес хозяин дома.

– Так-то оно так…

– Ну, чего стоишь! Не слышала, что сказано? – обращаясь уже к Солке, прикрикнул Юрий Дмитриевич.

Женщина недоуменно посмотрела сначала на хозяина, потом перевела взгляд на соседа.

– К Фотиевым, к Исайе пусть Куикка сначала сходит! – глядя на растерявшуюся женщину, прикрикнул Юрий Дмитриевич.

Солка, не дожидаясь, что еще скажет хозяин, тут же выскочила на улицу и тихонько прикрыла за собой дверь.

– А Марьяна твоя не собирается пока? – спросил Фотиев.– Домина моя сказывала, что тоже уж где-то должна на днях разродиться.

– Уже, Исайя Василич! Вот только что Солка приходила и о том сказала! – ответил Юрий Дмитриевич. – Опять парень, – добавил он уже не без гордости.

– Это хорошо, что парень. Воин. защитник, наследник, – попытался пофилософствовать Исайя. – Имя-то придумал, али от святой Софии ждешь пожелания?

– Саввой назову. Тятя мой сказывал, что предок наш у Ижоры когда-то геройски воевал. Того тоже Саввой звали. Сказывал тятя, что коли в честь него назовем, то и наш Савва на многие лета прославится, как тот Савва при Ижоре.

– А мы, если малец родится, Борисом назовем.

– Борисом? А что так именно?

Исайя пожал плечами и ответил.

– Дорина хочет. Пойду я, пожалуй. Мало ли что.

– Да, ступай, Исайя Василич. Помоги вам Бог!

Юрий Дмитриевич дождался, когда за соседом закроется дверь и пошел к отцу.

Ближе к рассвету на улице снова поднялся ветер и пошел снег. Он стал крупнее и гуще, а ветер сильнее и порывистее. Унялась непогодь лишь к началу следующего дня, когда очапные колокола на Ярославовом дворище и в Детинце ознаменовали своим боем наступление Новолетия.

Глава вторая

6905 лето от сотворения мира/1397 год от Рождества Христова/

По всей новгородской округе от южных волостей и до Онего озера снега все еще не было. Ноябрь уж с декабрем встретились, и солнце днем высоко над лесом не поднимается, а холодов все не было и в помине. От дневного тепла и дождей грибы в лесах не переводятся. Появились сережки на тальнике. Уж который раз распустились желтыми панамками одуванчики, и зацвел багульник с ветреницей дубравной. Весна, да и только. «Толи снова капусту сеять, толи огурцы сажать, – шутил простой люд, глядя на погодные перипетии».

И лишь сегодня в Русе подморозило. Да и хорошо прихватило. К рассвету забереги в Порусье были такие, что к стоявшим на ней соймам и ушкуям мужики свободно ходили по льду. У Емецкого конца лодки стояли в нескольких саженях от берега. Хоть и не велика у них осадка, но пологий берег не позволял в этом месте подойти к нему ближе.

Построенный для этой цели вымол изрядно обветшал. Настил недавно разобрали, а новый не настелили. Не ждали сейгот по воде уже никого. Хозяин солеварен, когда последний раз приезжал соляные ванны принять, сам товар увозил. А напоследок сказал, что в следующий раз за солью уж по морозу обоз отправит. Зимой причал не нужен, потому и не торопились. Досок и плах еще не заготовили. До весны далеко и обновить время еще будет.

Узка в этом месте Порусья. Суденышки не велики размерами – в длину не больше семи сажень. Но и река не широка. Потому корма ушкуй, которые к берегу приткнутся, почти до ее середины доходит. Тесно. Для погрузки место не совсем пригодно. Особенно в сухое лето. В такие дни весь груз за Емецким болотом хранят у самого устья. Там Полисть уже много полноводнее.

Но не в том основная беда солеварен тамошних. Топит их весной каждый год. Там, где Княжий ручей в Порусью впадает, река петлю делает пока до Полистьи дойдет. Вот из-за нее и заторы случаются. Льду у ручья Войе, что впадает в реку недалеко от устья, набьется столько, что вода в Полисть через Емецкий конец идет. А с половодьем сплавляли лес по ней. Дров на варницы уходило много. Да и на постройки его шло не мало. Последние годы солепроводы деревянные прокладывали. На трубы тоже лес требовался. И застревали в извилистых поворотах Порусьи бревна. Забивали порой русло так, что весенняя вода в реке снова поднималась, доставляя рушанам много хлопот.

Убытков с того много было. Не раз бояре на вече поднимали вопрос, чтобы русло в том месте спрямить. Но время шло, Русу каждую весну топило, а дело так с места и не двигалось. А все с того, что хозяев в Русе много было. Тут и монастыри солеварни имели, и Василий Дмитриевич, князь московский казенные солеварни имел. А у бояр, что с Новгорода, да с самой Русы, тут не меньше десятка производств было.

Но самые большие промыслы держал посадник Славенского конца Юрий Петембуровец. Добрую половину, а то и больше от всех, что тут были. И с каждым годом свое присутствие тут расширял. Сам он был родом из Новгорода. Потомственный боярин, он единственный из детей, кто остался жив не тронутый бродившими по новгородской земле болезнями и не сложивший голову в многочисленных междоусобных войнах. Унаследовав нажитое за многие десятилетия родовое состояние, Юрий Дмитриевич, достойно вел боярское дело, став одним из самых авторитетных правителей не только своего Славенского конца, но и города.

А вот предок Юрия Дмитриевича Жирослав был родом из Русы. Немного сведений о нем сохранилось до нынешних дней. Родился он в бедной деревенской семье и так же как отец и все его многочисленные братья работал у хозяина на соляном промысле. Парнем Жирослав оказался трудолюбивым и что не маловажно предприимчивым. Как исхитрился деревенский парень из «черных людей» два века назад отрыть свою семейную солеварню, неизвестно. Известно, что с самого детства отличался он от своих сверстником умом и сообразительность. Видать смекнул, что соль скоро станет товаром дорогим, а прибыль от продажи значительной. Вот и нашел возможность добывать соль самостоятельно.

Дело и впрямь приносило хороший доход. Жирослав расширял производство и вскоре сколотил приличное состояние. Слух о нем быстро докатился до Новгородских властей. С их позволенья получил он от князя должность в Новгороде. В делах городских Жирослав значительно преуспел и к концу жизни получил в качестве награды высший служебный чин. Став боярином, получил кроме других привилегий по Духовной грамоте еще и земли хороший надел. Фамилии боярин тогда не имел, и звали его до поры до времени Жирославом, что из Русы. По месту, откуда родом был и где доход свой основной имел.

Вскоре из Неревского конца перебрался он поближе к Торговой площади. Усадьбой обзавелся между Ильина улицей и Славной. Немного времени прошло после его обоснования и немецкие купцы-гости, что торговать хотели с боярами тамошними, рядом с ним факторию образовали, и церковь свою возвели. Пришлось Жирославу даже главный выезд из усадьбы своей изменить и в Витков переулок сделать. Сначала свою территорию сами немцы Петергофом величали. А когда высоким тыном его обнесли, стала она больше на крепость походить, чем на городской двор. После этого территорию, что храм святого Петра окружает, все чаще Бургом стали звать. Народ новгородский за словом в карман никогда не лез. Быстро смекнули люди и связали святого Петра с Бургом, обозвав немецкую усадьбу подворьем Петербургским. Самого же Жирослава за близость к немецкому двору обозвали Петербургским.

По указу княжескому ему, как боярину, фамилию иметь надлежало. И вскоре записал его дьяк в Духовной грамоте как Жирослав Петембуровец. Толи буквы попутал невзначай и править на бересте не стал, толи на слух по своему прозвище Жирослава понимал, но с того времени фамилия у их рода такая и повелась.

Многие улицы в городе по именам проживавших там бояр названы, а те, что их усадьбу окружали, так и остались с прежними названиями. Предлагал Юрию Дмитриевичу зять Исайя Фотиев фамилию поменять на Русскую, да тот не захотел. «Мне зла от нынешней никакого нет, а по миру мы давно с ней живем. И знают нас как Петембуровцы, – ответил он на предложение Исайи».

***

Его младшему сыну Савве такая фамилия была по душе. И вроде с иноземной схожа, и в то же время какая-то своя, славянская. Улицу, что рядом с Детинцем Добрыней зовут. А все почему? Да потому как на ней посадник Людиного конца Тимофей Юрьевич Добрыня живет. А они живут на Славной, и фамилия у них славная. В Духовной Юрий Дмитриевич завещал после смерти своей присудить солеварни младшему Савве, оставив старшему Твердославу земли в Водской пятине, что у Онего озера. Других сыновей у боярина больше не было. Вернее не было в живых. Средние сыновья погибли. Мстислава не было уже пять лет. Двадцати лет от роду он по собственной воле ушел на ушкуях вместе с ватагой людей молодых по Волге. Да там и голову сложил.

Другой из них, Любомир, не много больше прожил. Двадцать два стукнуло страстному охотнику, когда и его не стало. В прошлом году, лишь только установились морозы, пошел Любомир с дружками на медведя. Несмотря на возраст, опыт был у парня в том деле хороший. Силой обладал не дюжинной. Но и как всякий охотник любил удаль свою показать и прихвастнуть был охоч. Вот и вызвался в одиночку медведицу из берлоги на рогатину взять.

Потревоженный зверь из берлоги выскочил и, сотрясая накопленным жировым горбом, на всех четырех лапах на охотников пошел. Любомир тогда знак дал другим, чтобы назад отступили, а сам вперед выступил и рогатину зверю в бок всадил. Медведь взвился на дыбы. Не удержал Любомир древко. Зверь от боли ударил лапой по рогатине и металлический наконечник на древке обломился. Охотник топор из-за пояса выхватил, но медведь в тот раз оказался сильнее и проворнее. Ударили они вместе. Зверь саданул лапой парню по лицу, а сам получил острием по голове. И тут же был свален впившимися с другой стороны рогатинами дружков Любомира. Три дня он пролежал в монастырской лечебнице под должным приглядом, но справится с травмой не смог. Уж больно серьезным оказалось ранение.

Старший Твердослав уже несколько лет жил в небольшом северном городке Орлец, что стоит на Двине реке. Новгородцы те края называли Заволочьем, потому как по одной воде туда было не попасть. Приходилось кое-где лодки тащить волоком. Местное же население земли свои, что протянулись от Онеги до Печоры, называли Поморьем. Заволочьем же считали лишь окрестности вдоль реки Емца и Вага, куда без волока и впрямь было не добраться.

Неожиданно для многих, Твердослав отказался от управления родовыми землями близ Онего и принял духовный чин. По ходатайству вече послал епископ Твердослава служить в Орлец. Направил не в наказ или испытание ему. Был в том умысел и не малый для Великого Новгорода.

Московское княжество, уже давно имело намерения расширить свои владения путем присоединения северных угодий. За счет земель, которые уже на протяжении многих лет находились под влиянием Новгорода. Однако непростые взаимоотношения с Ордой в последние годы не позволяли ей этого сделать. И когда из-за внутренних распрей ханская хватка ослабла, а выплата дани прекратилась, московский князь снова обратил свое внимание на далекое Заволочье.

На этот раз воевать с достойным противником он не планировал, надеясь использовать навыки, приобретенные во взаимоотношениях с Ордой. Обман, лицемерие и подкуп был не меньшей силой, чем меч и копье. Строительство каменных стен в Орлеце мастерами московских бояр взамен деревянных было частью плана великого князя. Новгородцам был хорошо известен своевольный характер двинского воеводы, а потому такой укрепленный пост на Двине стал вызывать у них серьезные опасения. Беспокоились они за будущее своей вотчины. Вот и послали Твердослава приглядывать за тем, что вокруг Орлеца происходит.

Город с полувековой историей стоял в удобном со всех сторон месте. Русло Двины в окружении обрывистых берегов тут делало крутой изгиб, вдобавок заметно сужаясь в своем течении. Пройти здесь без ведома хозяев крепости не представлялось возможным. До ближайших островных Колмогор было не далеко и не близко: тридцать с лишним верст. Обнесенный земляным валом и с детинцем из белого камня, он стал главным форпостом на Двинской земле, куда свозилась чудская дань. Тамошняя церковь была не велика и не располагала местом для проживания и ночлега, а потому обосновался Твердослав по уговору со старшим Петембуровцем при дворе самого двинского воеводы Ивана Никитича. Твердослав в делах ему мирских помогал, а в другое время грамоте двинян обучал и в христианскую веру язычников местных обращал.

Не нарадовался на него двинской воевода. Сведения, что от Твердослава поступали, были лаконичны, но важны. Доволен им был и архиепископ Новгородский. Обдумывал владыка о переводе Твердослава поближе к Святой Софии – в Новгородский детинец. Не последнюю роль в том сыграл и Юрий Дмитриевич, всячески способствовавший возвращению сына домой. И тот вернулся. Только возращение его было не совсем таким, каким виделось старшему Петембуровцу.