Грани Страха

Внезапный приступ отчаяния и бунта охватил ее. Она должна что-то изменить, внести хотя бы одну незначительную, человеческую асимметрию, чтобы разрушить это ледяное совершенство. Дрожащей рукой она потянулась к карандашу, намереваясь провести кривую, неправильную линию поперек идеально выверенного плана.

Но ее рука не подчинилась. Невидимая сила, жесткая и неумолимая, остановила ее движение. Мысль о нарушении симметрии вызвала в ее голове острую, пульсирующую боль, а перед глазами на мгновение вспыхнуло ужасающее видение – холодное, бесконечное пространство, заполненное застывшими, идеально симметричными формами, среди которых она сама была лишь одной из многих, лишенной воли и движения.

Артефакт на столе вспыхнул ярче, и гудение, исходившее от него, перешло в низкий, угрожающий рокот.

Аня отдернула руку, тяжело дыша. Слезы ужаса и бессилия катились по ее щекам. Она поняла, что потеряла контроль. Она – всего лишь инструмент, марионетка в руках неведомой силы.

Момент внутреннего бунта прошел, сменившись сначала ужасающей покорностью, а затем – новым, еще более отчаянным рвением. Если она не может сопротивляться, значит, она должна завершить начатое. Возможно, только так она сможет достичь «покоя» или «совершенства», которого так жаждала эта сущность. Или, по крайней мере, положить конец этой муке.

– Я не могу остановиться, – шептала она, возвращаясь к чертежам, ее глаза лихорадочно блестели. – Я должна закончить это. Оно требует завершения. Оно требует… совершенства.

Крупные планы ее лица, искаженного внутренней борьбой, сменились выражением тревожного, почти сомнамбулического спокойствия. Она снова склонилась над столом, и ее рука, теперь уже без малейшего сопротивления, выводила последние, безупречно симметричные линии.

– Что я создала? – мелькнула последняя слабая мысль, прежде чем ее сознание окончательно растворилось в ледяном потоке идеальных форм. – Дом? Или идеально сбалансированную клетку для души?

Она стояла на пороге окончания своего «шедевра» – творения, которое должно было решить ее судьбу и определить ее место в разворачивающемся узоре абсолютной симметрии.

Финальная встреча с Мистером Веридианом состоялась не в его временном офисе, а в специально арендованном для этой цели пространстве – огромном, пустом зале с высокими потолками и холодным, искусственным освещением, падавшим из симметрично расположенных на потолке панелей. Зал был лишен какой-либо мебели, за исключением единственного массивного стола из черного, отполированного до зеркального блеска материала, стоявшего точно в центре. Именно на этот стол Аня, двигаясь с заученной, почти механической грацией, начала выкладывать свои финальные чертежи. Рядом она поставила шкатулку – свой неизменный талисман.

Ее движения стали более скованными, почти кукольными, а сама она казалась хрупкой, почти полупрозрачной. Лишь глаза горели лихорадочным, нездоровым блеском.

Чертежи и высокодетализированная 3D-модель, которую она вывела на большой, принесенный ассистентом Веридиана экран, были чудом нечеловеческой, идеальной симметрии. Каждый ракурс, каждая деталь вызывали одновременно восхищение своей сложностью и легкий, подспудный озноб своей холодной, отстраненной красотой. Это был шедевр, но шедевр, лишенный человеческого тепла, словно созданный разумом, чуждым земным чувствам.

Мистер Веридиан стоял напротив, сложив руки за спиной. Его лицо, как всегда, было бесстрастным, но когда на экране возникла финальная визуализация главного зала особняка – бесконечного, зеркального пространства, где свет и тень сплетались в идеальные геометрические узоры, – в его глазах промелькнуло нечто похожее на благоговейный трепет. Казалось, будто на его глазах исполнялось древнее пророчество.

– Великолепно, Аня, – его голос, обычно ровный и монотонный, приобрел едва уловимый, неестественный резонанс, словно вибрируя в унисон с невидимыми струнами пространства. – Вы превзошли все ожидания. Канал подготовлен. Истинный Узор почти восстановлен.

Он медленно обошел стол, его взгляд не отрывался от чертежей. На мгновение Ане показалось, что в его светлых глазах отразились не блики ламп, а сложные, холодные геометрические узоры, идентичные тем, что она видела в своих видениях.

– Равновесие будет… восстановлено, – продолжал он, останавливаясь рядом с ней. Его симметрично идеальное лицо приблизилось, и Аня почувствовала ледяное дыхание. – Ваша роль в этом великом замысле… ключевая. И теперь… – он сделал едва заметную паузу, и его губы сложились в улыбку, идеальную и оттого ужасающую, – …завершена.

Шкатулка на столе внезапно сильно нагрелась под рукой Ани, и ее резьба, казалось, вспыхнула на мгновение тусклым внутренним светом. Гудение, обычно едва слышное, на несколько секунд стало почти оглушительным, заполняя собой весь зал, а затем так же резко стихло.

– Завершено, – пронеслось в голове Ани. Она смотрела на свое творение с леденящей, отстраненной гордостью, смешанной с подступающим ужасом. – Идеально. Ни одной линии не на своем месте. Никогда.

Она чувствовала одновременно и опустошающую завершенность, и нарастающий, всепоглощающий страх.

– Но что теперь? – билась мысль в ее затуманенном сознании. – Что это за… холод? Эта… тишина внутри совершенства?

– Он смотрит на это… – подумала она, искоса взглянув на Веридиана, который теперь снова неподвижно стоял у стола, созерцая чертежи, – …как божество, любующееся своей новой, упорядоченной вселенной. А я… я всего лишь инструмент.

Роль Ани как сознательного дизайнера была окончена. Теперь начинался следующий, финальный этап ее ассимиляции.

Аня не помнила, как покинула тот зал, как добралась до дома. Она двигалась словно во сне, подчиняясь невидимой воле. Ночь окутала город, но в ее квартире царил странный, призрачный свет.

Ее жилище преобразилось. Если раньше невидимая сила лишь «корректировала» беспорядок, то теперь она, казалось, достигла пика своего влияния, «усовершенствовав» пространство в ее отсутствие. Каждый предмет занимал строго выверенное, математически точное место. Симметрия стала абсолютной, гнетущей. Сами стены ее спальни, казалось, неуловимо мерцали и выравнивались, текстура деревянного пола образовывала идеальные, зеркальные шевроны, ведущие к центру комнаты, где она стояла. Шкатулка, которую она машинально поставила на свой ночной столик, пульсировала холодным, почти черным светом, и тени, которые она отбрасывала, были пугающе четкими, геометрически совершенными.

Воздух был неподвижен и холоден. Гудение, исходившее от артефакта, теперь не прекращалось, оно заполнило всю комнату, и Ане казалось, что она видит его – слабые, упорядоченные, геометрические узоры, вибрирующие в самом воздухе.

Она почувствовала непреодолимое влечение «завершить» симметрию. Не саму себя – это было бы слишком просто, слишком хаотично. Завершить свое место в этом идеальном узоре. Это уже не было сознательным дизайнерским выбором; это было всепоглощающее, инстинктивное побуждение, идущее изнутри, или, скорее, извне, через нее.

Ее тело двигалось само, плавно и точно. Она сняла уличную одежду, и та, едва коснувшись стула, сама собой сложилась в идеальный, симметричный прямоугольник. Она облачилась в простое, светлое платье без единой лишней детали.

Затем она прошла в центр гостиной. Мебель вокруг нее, казалось, беззвучно скользнула, занимая новые, идеально центрированные позиции, образуя вокруг нее безупречную композицию. Узоры на стенах, на ковре стали более выраженными, их линии сходились к ней, как к фокусной точке некоего грандиозного ритуала.

Аня была пассивна, почти загипнотизирована. В ее сознании метался последний, слабый проблеск ее прежнего «я», крик ужаса, но он был быстро подавлен всепоглощающей, нечеловеческой потребностью в «равновесии», в «порядке». Ощущение неизбежности было абсолютным.

– Время… пришло, – прошелестели ее губы, но звук не нарушил гнетущей тишины. – Быть неподвижной. Быть… уравновешенной.

– Больше никакого хаоса. Никаких… отклонений.

Она медленно опустилась в простое кресло, которое, казалось, материализовалось из самого пространства – идеально кубическое, строго по центру комнаты.

– Часть узора. Наконец-то… часть узора.

Ее глаза были широко открыты, но взгляд был устремлен в пустоту. Комната вокруг нее замирала, застывала, превращаясь в идеально симметричную, холодную сцену, в камеру абсолютного порядка.

Прошла неделя, или, может быть, две. Телефон Ани молчал, на сообщения она не отвечала. Ее бывшая коллега, Лена, с которой они когда-то вместе начинали и которую Аня в последнее время упорно избегала, почувствовала неладное. После нескольких дней безуспешных попыток связаться, Лена, терзаемая дурными предчувствиями, решила навестить Аню. Дверь в квартиру оказалась не заперта.

Лена осторожно толкнула ее и вошла.

Квартира была неузнаваема. Она превратилась в леденящее душу святилище идеальной, нечеловеческой симметрии. Каждый, даже самый мелкий предмет, был тщательно размещен, создавая безупречные, но безжизненные композиции. Воздух был холоден, стерилен и абсолютно, неестественно безмолвен. Единственный звук, если это можно было назвать звуком, – едва уловимая, почти субзвуковая вибрация, от которой по коже пробегал мороз.

Дрожа, Лена прошла в гостиную. И замерла, прижав руку ко рту, чтобы подавить рвущийся наружу крик.

Аня сидела точно в центре комнаты, на простом, идеально кубическом стуле, который, казалось, вырос из пола. Ее руки покоились на коленях, пальцы идеально выровнены, большие пальцы соприкасались. Позвоночник был неестественно прям. Ее светлое платье не имело ни единой складки, ниспадая идеальными, идентичными фалдами по обе стороны от нее.

Ее лицо, бледное, как мрамор, было воплощением безупречной симметрии, каждая черта – точное зеркальное отражение другой. Красивое, но абсолютно лишенное выражения, жизни, эмоций. Маска совершенства. Ее широко открытые глаза, подернутые легкой дымкой, смотрели прямо перед собой, отражая идеальную, холодную геометрию комнаты, но ничего не видя.

Тонкий слой кристаллической пыли, похожей на измельченное стекло или иней, покрывал каждую поверхность в комнате, включая саму Аню, заставляя ее слабо мерцать в тусклом свете, пробивавшемся сквозь идеально чистые окна. Казалось, она тоже была вырезана из какого-то странного, темного минерала, или стала частью сложной, застывшей скульптуры.

На небольшом столике рядом с ней, точно по центру, лежала та самая старинная шкатулка из темного дерева. Ее узоры казались еще глубже, еще сложнее, и от нее исходила та самая едва уловимая вибрация, наполнявшая комнату.

Аня стала совершенным экспонатом в своем собственном, доведенном до абсолюта, музее симметрии.

Неподвижная. Безмолвная. Идеальная.

Лена, задыхаясь от ужаса и подступающей тошноты, медленно попятилась к выходу. Она не могла оторвать взгляда от застывшей фигуры подруги, ставшей частью этой мертвой, безупречной гармонии. «Симметрист» достиг своей цели. Одержимость Ани и влияние неведомой силы привели ее к полной потере себя, к превращению в статичный, симметричный объект – ужасающий памятник «идеальному порядку».

Выскочив из квартиры, Лена бежала без оглядки, унося с собой образ этого холодного, совершенного ада, который когда-то был домом живого человека. А в квартире Ани Карвер продолжала царить вечная, нерушимая, мертвая симметрия.

Пустые Сердца

Городской кризисный центр гудел, как растревоженный улей. Телефонные звонки сливались в непрерывный гул, шаги волонтеров и посетителей создавали хаотичную, но странным образом уютную мелодию человеческого участия. Среди этого контролируемого бедлама Сара, молодая женщина лет двадцати восьми с теплыми карими глазами и усталой, но мягкой улыбкой, была островком спокойствия и сосредоточенности. Сегодня ее смена подходила к концу, но она все еще сидела за столом в маленькой консультационной комнате, внимательно слушая тихий, срывающийся голос на другом конце телефонной линии.

– Да, я понимаю… я здесь, с вами… просто дышите… – ее собственный голос был низким и успокаивающим, как тихая вода. На ее лице отражалась целая гамма эмоций: сочувствие, тревога, глубокая печаль и одновременно твердая решимость помочь. Человек на линии говорил о желании все закончить, о невыносимой боли одиночества. Сара слушала, не перебивая, впитывая каждое слово, каждый оттенок отчаяния. Она уже не первый год волонтерила здесь, и такие звонки, к сожалению, не были редкостью.

Наконец, после почти часа напряженного разговора, голос на том конце провода стал ровнее, в нем появились нотки благодарности, слабая надежда. Сара осторожно закончила разговор, дав контакты для дальнейшей поддержки и пообещав, что центр всегда открыт. Положив трубку, она на мгновение прикрыла глаза. Усталость навалилась тяжелым грузом.

– Их боль… иногда мне кажется, я впитываю ее в себя, – промелькнула знакомая мысль. Но тут же ее сменила другая: – Да, это тяжело, но если я смогу помочь хотя бы одному человеку почувствовать себя менее одиноким… это того стоит.

Она потянулась и оглядела комнату – слегка потрепанные, но чистые стены, стопка брошюр, коробка с салфетками. Скромная, но гостеприимная обстановка, ставшая для многих последней соломинкой.

– Кто-то должен выслушать. Кто-то должен позаботиться, – подумала Сара, поднимаясь. Несмотря на выгорание, которое она иногда ощущала, удовлетворение от помощи, от осознания того, что она может изменить чью-то жизнь к лучшему, было сильнее. Это было ее призвание, ее суть.

Когда Сара уже собиралась уходить, в приемной центра появился новый посетитель. Это был Алекс – молодой человек, настолько хрупкий и эфирный, что казался, вот-вот растворится в сумраке комнаты. Алекс говорил тихим, мелодичным, но дрожащим голосом, и его история была чередой настолько ужасных несчастий, что Саре стало физически больно слушать. Неизлечимая болезнь, недавняя потеря последнего близкого человека, полное одиночество, непонимание и жестокость со стороны окружающего мира – казалось, все возможные беды обрушились на это нежное создание.

Алекс рассказывал о своих страданиях с какой-то почти поэтической, завораживающей обреченностью. Каждое слово было идеально подобрано, чтобы вызвать максимальное сочувствие. И это сработало. Сара, обычно державшая профессиональную дистанцию, почувствовала необычайно сильный, почти всепоглощающий прилив эмпатии. Ей показалось, что она видит перед собой квинтэссенцию человеческой боли, самое уязвимое существо на свете.

– Эта душа… ему так много нужно. Я это чувствую, – билось у нее в груди.

Взгляд Алекса, огромный и темный, был прикован к Саре. В нем читалась бездонная нужда, почти гипнотическая мольба.

– Вы… вы другая, – прошептал Алекс, когда другие волонтеры попытались предложить стандартную помощь. – Они хорошие, но они… не видят. А вы… ваш голос… это как первое тепло, которое я почувствовал за многие годы. О, Сара… спасибо. Только вы можете понять.

Эти слова глубоко тронули Сару.

– Он сказал, что я единственная, кто понял. Это так много значит.

Желание помочь, «спасти» Алекса стало нестерпимым. Она почувствовала, как чужие страдания буквально переливаются в нее, но была уверена:

– Я справлюсь. Ради него.

Несмотря на внутренние сомнения и едва уловимые несоответствия в слишком уж «идеально трагичной» истории Алекса, которые ее профессиональный опыт пытался подсказать, Сара отмахнулась от них. Она нарушила протокол и дала Алексу свой личный номер телефона, договорившись о встрече вне стен центра.

– Только в этот раз, – сказала она себе, но в глубине души знала, что это самообман. Эта связь уже стала для нее чем-то особенным.

Первая же встреча с Алексом затянулась на несколько часов. Они сидели в тихом кафе, и Алекс говорил, говорил, изливая свою боль, свое отчаяние, свою бесконечную тоску. Сара слушала, полностью растворившись в чужих эмоциях, впитывая каждую слезу, каждый вздох.

Вернувшись поздно вечером в свою небольшую, немного неуютную квартиру, Сара почувствовала себя выжатой до последней капли. Это была не обычная усталость после тяжелого дня в центре. Это была всепроникающая, доходящая до костей изможденность, словно из нее высосали всю жизненную энергию. Ей было холодно, несмотря на включенный обогреватель.

Она попыталась заняться своим любимым хобби – рисованием акварелью, но краски казались тусклыми, а рука не слушалась. Привычное удовольствие от творчества исчезло, оставив лишь пустоту. Ее собственные эмоции, обычно такие яркие и живые, казались приглушенными, отстраненными, словно она наблюдала за собой со стороны.

– Ух, этот случай действительно вымотал меня. Больше обычного, – подумала она, глядя на свое бледное, осунувшееся отражение в зеркале. Серость ее квартиры казалась сегодня особенно выраженной, давящей.

Тут ее телефон настойчиво засветился – сообщение от Алекса. Новая волна отчаяния, новая просьба о поддержке. И Сара, несмотря на странную внутреннюю пустоту и физическую слабость, почувствовала непреодолимое желание немедленно ответить. Легкое, почти болезненное возбуждение от осознания того, что она так сильно нужна, что только она может помочь, пересилило все остальное.

– Мне просто нужно хорошо выспаться… но я не могу перестать думать об Алексе. Он мне так нужен, – убеждала она себя, набирая ответ. – Это и есть выгорание? Нет, просто… этот случай другой. Более интенсивный.

Она еще не понимала, что каждая встреча с Алексом, каждое ее сопереживание было для «Сочувствующей Бездны» очередным «глотком» ее эмпатии. Бездна начинала свое пиршество, а Сара, ведомая своим лучшим качеством – состраданием, – шаг за шагом приближалась к краю пропасти, не замечая, как ее собственное сердце начинает пустеть.

Прошли недели, наполненные туманом изматывающих разговоров с Алексом. Алекс становился все более требовательным, его эмоциональные бури – всепоглощающими. Сара чувствовала себя спасательным кругом в безбрежном океане чужого горя, но этот круг медленно и неумолимо сдувался.

В кризисном центре перемены в Саре становились все заметнее. Истории клиентов, которые раньше вызывали бы у нее живой отклик и слезы сочувствия, теперь звучали как абстрактные сводки происшествий. Она слушала, кивала, произносила заученные фразы поддержки, но внутри царила звенящая тишина. Однажды, консультируя женщину, сбежавшую от домашнего тирана, Сара поймала себя на том, что считает минуты до конца сессии, раздражаясь на повторяющиеся детали рассказа. Ей стало стыдно, но она ничего не могла с собой поделать. Коллеги начали бросать на нее недоуменные, обеспокоенные взгляды. Ее прежняя теплота и вовлеченность сменились отстраненной вежливостью.

Особенно болезненным стало общение с сестрой, Лили. Младшая, всегда жизнерадостная и открытая, Лили позвонила однажды вечером, чтобы поделиться радостной новостью – ее приняли на стажировку мечты. Сара слушала щебетание сестры, ее восторженные планы, и силилась выдавить из себя хоть каплю ответной радости. Но слова застревали в горле.

– Это… здорово, Лилс, – сказала она наконец, ее голос прозвучал плоско и неубедительно.

На том конце провода повисла неловкая пауза.

– Сара, у тебя все в порядке? – голос Лили дрогнул. – Ты какая-то… не такая.

– Все нормально, просто устала, – соврала Сара, чувствуя, как внутри разрастается ледяная пустыня. Она не могла разделить радость сестры, не могла даже искренне поинтересоваться деталями.

– Лили так радовалась, а я просто… кивнула. Как робот. Она, должно быть, думает, что мне все равно, – с горечью подумала она после разговора.

Чувство вины тяжелым камнем легло на сердце, но оно было каким-то приглушенным, словно доносилось издалека. Эмоциональное онемение становилось всепроникающим. Казалось, только Алекс, с его бездонными страданиями, мог вызвать в ней подобие сильной реакции – но и та была пустой, истощающей, как работа насоса, выкачивающего из нее последние остатки тепла.

– Что со мной не так? – спрашивала она себя, глядя на очередного заплаканного клиента в центре. – Его история ужасна, я должна что-то чувствовать… но там просто… тишина.

– Как будто Алекс забрал все мои чувства, и для других ничего не осталось, – эта мысль пугала ее все сильнее. Серое, безвкусное марево окутывало ее мир, и только общение с Алексом пробивало эту пелену, заменяя ее другим, еще более темным туманом.

Вечер был особенно тяжелым. Алекс позвонил в состоянии глубочайшего кризиса, и Сара несколько часов провела на телефоне, успокаивая, уговаривая, снова и снова погружаясь в чужую беспросветную боль. Когда разговор наконец закончился, она рухнула на диван, чувствуя себя абсолютно опустошенной. В квартире царила тишина, нарушаемая лишь ее собственным прерывистым дыханием.

Именно в этот момент оглушительно зазвонил телефон. На экране высветился номер матери. Сара с трудом подняла трубку.

– Сара… Лили… – голос матери срывался, полный такого ужаса, что у Сары похолодело внутри, несмотря на уже привычное онемение.

Дальше все было как в кошмарном сне. Обрывки фраз, крики, сирены на заднем плане. Автомобильная авария. Лили в критическом состоянии. Сара слушала, ее мозг фиксировал информацию, но эмоции словно отключились. Она машинально задавала какие-то практические вопросы – где, когда, какая больница – ее голос звучал странно спокойно, почти по-деловому.

Потом был еще один звонок, уже из больницы. Короткий, безжалостный, стерильный голос сообщил то, что она отказывалась принимать: Лили умерла. Не приходя в сознание.

Сара медленно опустила трубку. Комната погрузилась в тишину. Она знала, что должна чувствовать. Всепоглощающее горе. Сокрушительную, разрывающую на части печаль. Боль утраты. Любовь к сестре, которая теперь превратилась в агонию. Она знала это умом. Но внутри была лишь ужасающая, бездонная пустота. Ни слезинки. Ни крика. Ничего.

– Лили? Нет. Нет, это не может быть правдой. Этого не происходит, – пронеслась мысль, но она была какой-то плоской, безжизненной. Отрицание без силы отрицания.

Она подошла к зеркалу и посмотрела на свое отражение. Бледное лицо, пустые глаза. Она искала в них хоть намек на то горе, которое должно было ее поглотить, но не находила.

– Я должна плакать. Кричать. Моя сестра умерла. Почему… почему я ничего не чувствую?

Этот диссонанс, эта чудовищная неспособность скорбеть по самому близкому человеку стала для нее новым, еще более глубоким уровнем ужаса. Это был не тот кошмар, где есть слезы и боль. Это был холодный, безмолвный, вакуумный кошмар.

– Алекс… – вспыхнуло в ее сознании зарождающееся, леденящее душу подозрение. – Что со мной произошло?

В этот момент предельного эмоционального испытания работа «Сочувствующей Бездны» обнажилась с безжалостной ясностью. Ее эмпатия, ее способность чувствовать, была украдена. И теперь, когда она была нужнее всего, ее не осталось даже для собственной сестры.

Похороны Лили состоялись через несколько дней. Мрачная, гнетущая атмосфера, наполненная тихими рыданиями, запахом цветов и земли. Сара стояла у гроба, окруженная скорбящими родственниками и друзьями сестры. Она видела их искреннее горе, их заплаканные лица, слышала их срывающиеся от боли прощальные слова. Она была одета в черное, ее лицо было бледным и, как ей казалось, достаточно печальным. Она принимала соболезнования, кивала, что-то отвечала невпопад. Но все это ощущалось как тщательно отрепетированное, пустое представление. Она была актрисой на сцене чужого горя, играющей роль скорбящей сестры.

Алекс прислал ей длинное, витиеватое сообщение, полное «глубочайшего сочувствия» и «понимания ее уникальной боли». Эти слова показались Саре приторными, фальшивыми, но она машинально ответила благодарностью. Алекс даже предложил приехать, «быть рядом», но Сара отказалась, инстинктивно чувствуя, что это будет невыносимо.

Она отчаянно пыталась почувствовать хоть что-то. Боль. Печаль. Тоску. Любовь. Что угодно. Она смотрела на фотографию улыбающейся Лили, вспоминала их детство, их секреты, их ссоры и примирения. Но сердце оставалось холодным и пустым. Эта неспособность искренне оплакивать собственную сестру наполняла ее огромным, всепоглощающим чувством вины, стыда и отвращения к себе. Она чувствовала себя монстром, пустой оболочкой, недостойной даже называться человеком. Она завидовала неприкрытой, разрывающей боли других – по крайней мере, они могли чувствовать.

– Посмотри на них. Они любили ее. Я любила ее. Так почему я просто… пустая? – эта мысль билась в ее голове, как пойманная птица.