Грани Страха

Кирлин Ллиму

Грани Страха

В каждом из нас, за фасадом обыденности, дремлет первобытная тень – страх. Он не монолитен; он – кристалл со множеством граней, каждая из которых отражает свой, уникальный оттенок тьмы, притаившейся в закоулках нашего сознания и в трещинах самой реальности.

Эта книга, "Грани Страха", – не просто сборник историй. Это попытка повернуть этот кристалл к свету – или, быть может, к еще большей тьме – чтобы рассмотреть его изломы и отражения. Здесь вы найдете не утешение, но, возможно, странное узнавание. Истории, собранные на этих страницах, исследуют страх во всем его многообразии: от тихого ужаса, шепчущего в глубине вашего разума, и древнего зла, пробудившегося в забытых местах; от удушающих объятий больного общества до кошмарных метаморфоз плоти, когда само тело становится врагом.

Мы живем в эпоху, когда реальность порой страшнее вымысла. Но именно вымысел, особенно в его темных проявлениях, позволяет нам прикоснуться к запретному, исследовать те уголки души, куда в обычной жизни мы боимся заглядывать. Эти двадцать историй – приглашение в такое путешествие. Некоторые из них заставят вас усомниться в собственном разуме, другие – в прочности мира вокруг вас, третьи – в самой природе человечности.

Не ищите здесь простых ответов или однозначной морали. Страх – это вопрос, эхом отдающийся в пустоте. И иногда самый честный ответ – это дрожь, пробежавшая по спине.

Я, Кирлин Ллиму, приглашаю вас перевернуть страницу. Но помните: заглядывая в бездну, вы рискуете обнаружить, что бездна тоже смотрит в вас. И каждая ее грань может оставить свой неизгладимый отпечаток.

Приятного (или не очень) чтения.

Призрак Резонанса

Серый, как выцветшая фотография, день нехотя уступал дорогу вечеру. Небо, затянутое плотным одеялом туч, плакало мелкой, нудной моросью, превращавшей дорогу в скользкую черную ленту. Элиас вел машину, старенький «Форд» натужно гудел, взбираясь на очередной пологий холм. Его руки привычно лежали на руле, но мысли были далеко – там, в прошлом, которое цепко держало его в своих объятиях.

Колеса шуршали по мокрому асфальту, сменившемуся вскоре гравийной проселочной дорогой, и этот звук, монотонный и убаюкивающий, выдергивал из памяти короткие, как вспышки молнии, образы Элеоноры. Вот она смеется, запрокинув голову, солнечные зайчики играют в ее волосах – кажется, это было в их первую годовщину, в маленьком кафе у моря. А вот ее лицо, искаженное болью, в последние дни в больнице… и его собственное бессилие, застывшее на губах невысказанное «прости». Прости за то, что не всегда был рядом, когда был нужен. Прости за резкие слова, сказанные в пылу ссоры. Прости за то, что так и не успел сказать, как сильно она ему нужна. Эта невысказанность теперь тяжелым грузом лежала на сердце, мешая дышать.

– Элеонора бы возненавидела эту тишину… или, может, нашла бы в ней свою историю, как всегда, – пробормотал Элиас, глядя на унылый пейзаж за окном. Заросли дикого кустарника сменялись рядами вековых, потемневших от времени деревьев, их голые ветви царапали низкое небо. Он ехал в «Пепельный Лес», имение, доставшееся ему от какой-то дальней родственницы, о существовании которой он и не подозревал до письма от нотариуса. Убежище. Или клетка. Время покажет.

– Просто нужно уехать ото всех. От них. От этой жалости в их глазах, – эта мысль билась в голове набатом. Сочувствующие взгляды друзей, тихие голоса коллег, их неловкие попытки утешить – все это лишь растравляло рану. Ему нужна была тишина, абсолютная, оглушающая, чтобы попытаться собрать осколки себя.

Наконец, за очередным поворотом показались кованые ворота, одна створка которых сиротливо провисла на единственной петле. За ними начиналась заросшая подъездная аллея, едва угадывавшаяся под слоем опавшей листвы и сорняков. В конце аллеи, словно древний страж, возвышался дом. «Пепельный Лес».

Он выглядел внушительно и мрачно. Два этажа, темный камень, местами покрытый плесенью, облупившаяся краска на деревянных элементах фасада. Высокие, узкие окна, похожие на пустые глазницы, смотрели на мир с каким-то застывшим ожиданием. Былое величие еще угадывалось в резных карнизах и массивной дубовой двери, но запустение брало свое. Дом стоял на отшибе, окруженный стеной старого, одичавшего сада, и казался вырванным из времени и пространства.

Элиас заглушил мотор. Гнетущая тишина сельской местности, нарушаемая лишь порывами ветра, заблудившегося в голых ветвях, обрушилась на него. Он вышел из машины, поежившись. Воздух был влажным, пах прелой листвой, сырой землей и еще чем-то неуловимым, почти забытым – то ли пыльцой давно отцветших цветов, то ли выдохшимися духами, оставленными здесь десятилетия назад.

– Это место… кажется, оно ждало. Но кого или чего? – мелькнула тревожная мысль. Он огляделся. Чувство тревоги, липкое и неприятное, смешивалось со слабой, почти призрачной надеждой, что эта изоляция поможет ему если не исцелиться, то хотя бы притупить боль.

– Ну что, Элиас, – сказал он сам себе, доставая из багажника сумку с вещами. – Новая глава, да? Или просто эпилог.

Ключ с трудом провернулся в заржавевшем замке. Массивная дверь со скрипом поддалась, впуская его в полумрак холла. Пылинки, словно мириады крошечных звезд, танцевали в тусклых лучах света, проникавших сквозь грязные стекла высокого окна над лестницей. Пахло старым деревом, легкой сыростью и все тем же непонятным, сладковато-тленным ароматом. Тишина здесь была еще гуще, плотнее, чем снаружи. Казалось, она впитывала любой звук, любую мысль.

Элиас постоял мгновение на пороге, ощущая, как тяжесть дома наваливается на него. Он был один. Совершенно один.

Первый вечер в «Пепельном Лесу» тянулся бесконечно. Элиас решил не распаковывать все вещи сразу, ограничившись самым необходимым. Он выбрал небольшую комнату на первом этаже, примыкавшую к кухне, решив, что так будет практичнее. Комната была заставлена старомодной мебелью под белыми чехлами, словно призраками из прошлого. Он сдернул один чехол с потертого кресла, подняв в воздух облако пыли, и бросил на него свою дорожную сумку.

Ужин был простым и безрадостным: консервированная фасоль, разогретая на чудом работающей газовой плите, и черствый хлеб. Элиас ел молча, глядя в темное окно, за которым сгущались сумерки. Огромный, пустой дом давил на него своим молчаливым присутствием. Каждый проглоченный кусок казался камнем, падающим в бездонный колодец его одиночества.

– Боже, как мне ее не хватает, – подумал он с горечью. – Даже ее ворчание по поводу моего храпа было бы лучше, чем эта… эта тишина.

С наступлением темноты старый дом начал оживать своей, особой жизнью. Деревянные конструкции скрипели и стонали под порывами ветра, который теперь завывал в каминной трубе, словно голодный зверь. Элиас вздрагивал от каждого резкого звука, хотя и пытался убедить себя, что это всего лишь старый дом «оседает».

– Не будь ребенком, – мысленно приказывал он себе.

Он попытался читать, но буквы расплывались перед глазами, а мысли то и дело возвращались к Элеоноре, к их недолгой, но такой важной совместной жизни. Длинные, пляшущие тени от единственной тусклой лампы, которую он нашел в кладовке, искажали очертания предметов, превращая знакомые вещи в нечто чужое и угрожающее. Гнетущая темнота за окнами казалась живой, вглядывающейся в него.

Усталость взяла свое, и Элиас, кое-как расстелив на старом диване спальный мешок, попытался уснуть. Но сон не шел. Он ворочался, прислушиваясь к ночным шорохам. Вот где-то наверху, в той части дома, куда он еще не поднимался, отчетливо скрипнула половица. Потом еще раз. Элиас замер, сердце заколотилось быстрее. Ветер? Но звук был слишком… определенным. Словно кто-то нерешительно прошелся по коридору.

Он сел, напряженно вслушиваясь. Тишина. Только мерный стук его собственного сердца в ушах.

– Просто старый дом, – снова повторил он себе, как мантру. – Всего лишь.

Через некоторое время, когда он уже начал проваливаться в тревожную дрему, ему показалось, будто он услышал тихий вздох. Не просто порыв ветра в щели рамы, а именно вздох – легкий, печальный, слишком… личный. Он прозвучал где-то совсем рядом, и на мгновение Элиасу показалось, что он уловил в нем что-то неуловимо знакомое, что-то из прошлого, связанное с Элеонорой. Но это было так мимолетно, так неправдоподобно, что он тут же списал это на игру воспаленного воображения.

Он закрыл глаза, пытаясь отогнать непрошеные мысли. Но тут же почувствовал, как по комнате, прямо над ним, пронесся внезапный, локальный холод. Кожа покрылась мурашками. Он открыл глаза. Ничего. Только пляшущие тени и гнетущая тишина. Пыль, казалось, оседала на старинный комод особым образом, словно формируя едва заметные, причудливые узоры, которые тут же распадались, стоило ему моргнуть.

– Я запер заднюю дверь? – внезапно мелькнула паническая мысль. – Конечно, запер. Хватит уже, соберись.

Он так и не смог заснуть по-настоящему. Всю ночь его преследовали обрывки снов, тревожные образы и ощущение чьего-то незримого присутствия. Каждый шорох в этом огромном, пустом доме казался усиленным, зловещим. Он был один, но чувство одиночества парадоксальным образом сменилось ощущением, что он здесь не один.

Следующие два дня Элиас посвятил методичному исследованию «Пепельного Леса». Солнце так и не показалось из-за туч, и дом пребывал в вечном сумраке, который лишь подчеркивал его запустение. Комната за комнатой, он обходил свои новые владения, сдергивая чехлы с мебели, открывая скрипучие дверцы шкафов и комодов. Большинство комнат были заставлены пыльной, громоздкой мебелью, хранящей следы многих поколений. Пахло нафталином, старым деревом и забвением.

На втором этаже, в конце длинного, темного коридора, он наткнулся на запертую дверь. В отличие от других, она была из темного, почти черного дерева, и на ней не было замочной скважины – только тяжелая бронзовая ручка. С некоторым усилием Элиас налег на нее, и дверь со стоном поддалась.

Эта комната разительно отличалась от остальных. Это был кабинет, и он выглядел так, словно его покинули совсем недавно. Никаких чехлов на мебели, минимум пыли. Массивный письменный стол из красного дерева занимал центр комнаты, на нем – старинная чернильница, пресс-папье из зеленого мрамора и стопка пожелтевших бумаг. Вдоль стен тянулись книжные шкафы, забитые фолиантами в кожаных переплетах с тиснеными золотом названиями. Воздух здесь был другим – сгущенным, почти неподвижным, с легким, едва уловимым ароматом сандала и старой бумаги.

– Эта комната… – пробормотал Элиас, входя внутрь. – Здесь как будто время остановилось. Или что-то затаило дыхание.

Его взгляд скользнул по полкам и остановился на небольшом предмете, стоящем особняком на одной из нижних полок, рядом с коллекцией выцветших дагерротипов. Это была старинная музыкальная шкатулка из палисандрового дерева, инкрустированная перламутром. Она притягивала взгляд, выделяясь на фоне строгих книжных корешков.

Элиас взял ее в руки. Шкатулка была тяжелее, чем казалась. Он осторожно поднял крышку. Внутри, на бархатной подушечке, тускло поблескивал латунный механизм. Он почти машинально повернул маленький ключик на боку шкатулки. Раздались первые ноты – нежная, немного печальная мелодия. И тут Элиаса пронзило узнавание. Эту мелодию часто напевала Элеонора. Он не знал, откуда она ее знала, но это была ее мелодия. Он застыл, сердце болезненно сжалось. Но что-то было не так. В середине музыкальной фразы одна нота прозвучала фальшиво, диссонирующе, нарушая гармонию и вызывая смутную тревогу.

Дрожащей рукой он закрыл крышку. Почему эта шкатулка здесь? И почему мелодия звучит так… неправильно?

Рядом со шкатулкой он заметил небольшую рамку с фотографией, повернутой изображением к стене. Любопытство пересилило. Он взял рамку и перевернул ее. И замер.

С выцветшей карточки на него смотрела Элеонора. Молодая, улыбающаяся, она стояла на фоне этого самого дома, «Пепельного Леса». Но этого не могло быть! Он был уверен, что Элеонора никогда здесь не бывала. Он бы точно это запомнил. Он вглядылся в ее лицо на фото, пытаясь найти какое-то объяснение, но видел лишь знакомые черты и незнакомый фон.

Внезапно по руке, державшей фотографию, пробежал ледяной озноб. Ему показалось, что на мгновение он уловил слабый, почти призрачный аромат духов Элеоноры – ландыш и бергамот. Волна глубокой, необъяснимой печали захлестнула его, смешанной с острым чувством потери и чего-то еще… чего-то чужого, что не принадлежало ему.

– Почему это кажется… знакомым? Или важным? – подумал он, ставя фотографию на место. – Это же просто старый хлам. Или… нет?

Его пальцы все еще ощущали холод, исходящий от рамки. Музыкальная шкатулка молчаливо хранила свою тайну.

Он поспешно вышел из кабинета, плотно притворив за собой дверь.

– Наверное, ничего. Просто мое воображение разыгралось в этом мавзолее. Нужно выпить кофе, – попытался он убедить себя. Но чувство беспокойства, вызванное находками, не отпускало.

Вернувшись в свою временную комнату на первом этаже, он заметил, что звуки в доме стали как будто… отчетливее. Скрип половиц наверху теперь не казался случайным. Иногда ему чудилось, будто кто-то тихонько напевает ту самую мелодию из шкатулки, но с той же самой неправильной, диссонирующей нотой. Аромат сандала, который он ощутил в кабинете, теперь, казалось, легкой дымкой витал и здесь.

Вечером, когда он сидел у окна, пытаясь сосредоточиться на книге, он снова услышал тот самый тихий вздох, который принял за ветер в первую ночь. Только теперь он был ближе, и в нем явно слышались нотки неизбывной тоски.

Элиас поднял голову и посмотрел на пыльную музыкальную шкатулку, которую он все-таки принес вниз и поставил на каминную полку.

– Ну, и какая у тебя история, а? – тихо спросил он, обращаясь не то к шкатулке, не то к самому дому.

Ответа не последовало. Только старые часы в холле гулко пробили девять, и каждый удар отдавался в его сердце предчувствием чего-то неотвратимого.

На следующий день, после беспокойной ночи, Элиас проснулся с тяжелой головой и ощущением, будто не спал вовсе. Серое, безликое утро сочилось сквозь грязные окна, придавая всему в доме вид старой, выцветшей гравюры. Он решил приготовить себе крепкого чаю, надеясь, что это поможет прогнать остатки ночных кошмаров и привести мысли в порядок.

Он стоял на кухне, ожидая, пока закипит чайник на древней плите. Мерное шипение воды было единственным звуком, нарушавшим тягучую тишину. Элиас машинально смотрел на облупившуюся краску на кухонном шкафчике, когда это произошло.

Сначала – едва уловимый аромат. Ландыш и бергамот. Уникальные духи Элеоноры, те самые, что он подарил ей на их последнюю совместную весну. Запах был таким явственным, таким живым, что Элиас замер, сжимая в руке кружку. Он наполнил кухню на одно короткое, пронзительное мгновение, а затем исчез так же внезапно, как и появился, оставив после себя лишь звенящую пустоту и учащенное сердцебиение Элиаса.

Он медленно обернулся, вглядываясь в сумрачные углы кухни.

– Этого не может быть, – прошептал он.

И тут, словно в ответ на его мысли, из гостиной, смежной с кухней, донесся тихий, но абсолютно отчетливый звук. Смех. Серебристый, переливчатый смех Элеоноры – тот самый, которым она смеялась, когда была по-настоящему счастлива. А за ним последовала фраза, которую она часто повторяла, когда он в очередной раз терял ключи или очки: «Элиас, милый, ты как всегда витаешь в облаках!»

Голос был ее. Интонации – ее. Он звучал так реально, так близко, что его нельзя было списать ни на ветер, ни на игру воображения.

– Элеонора? – вырвалось у него пересохшими губами. Кружка выпала из ослабевших пальцев и с оглушительным звоном разлетелась на мелкие осколки по каменному полу. Но Элиас этого даже не заметил.

Он бросился в гостиную.

– Элеонора?!

Комната была пуста. Пыльные чехлы на мебели, тяжелые портьеры на окнах, все тот же запах старого дерева и запустения. Никого.

Шок и неверие боролись в нем с уколом острой, почти невыносимой скорби и безумной, отчаянной надеждой. А что, если?.. Что, если она здесь? Каким-то непостижимым образом…

Он метался по комнате, заглядывая за кресла, отодвигая портьеры.

– Элли? – позвал он снова, голос дрожал. Тишина. Только его собственное тяжелое дыхание и гулкий стук сердца в груди.

– Нет. Этого не может быть. Я… я просто устал. Скорблю. Это все, – пытался он убедить себя, но слова звучали неубедительно даже для него самого. Смех был слишком реальным. Аромат – слишком знакомым.

Он опустился в старое кресло, обхватив голову руками. Руки дрожали. По щекам покатились слезы – первые слезы с момента похорон. Слезы отчаяния, тоски и ужасающего вопроса: «А что, если?..»

– Но это звучало так реально… Элеонора? Это вообще возможно? – шептал он в пустоту.

Тишина дома после этого события ощущалась иначе – более заряженной, более настороженной, словно дом затаил дыхание, наблюдая за ним. Каждый скрип половицы теперь казался осмысленным, каждый шорох – предвестником чего-то еще.

– Этот дом играет со мной злые шутки, – пробормотал Элиас, поднимаясь. – Или я окончательно схожу с ума.

Он должен был уехать. Прямо сейчас. Собрать вещи и бежать отсюда без оглядки. Но что-то его удерживало. Ужасающее, болезненное любопытство. И эта крошечная, безумная искорка надежды, от которой он не мог, не хотел избавляться.

(Шепотом в пустоту) – Элеонора? Ты… здесь?

Ответом была лишь тишина, густая и тяжелая, и его собственный нарастающий страх, смешанный с чем-то еще – с предчувствием, что это только начало.

Эта ночь стала для Элиаса сущим адом. После пережитого потрясения он долго не мог заставить себя лечь спать. Музыкальная шкатулка, которую он так и оставил на каминной полке в своей импровизированной спальне, казалось, пристально следила за ним своими перламутровыми инкрустациями. В конце концов, измотанный эмоционально и физически, он рухнул на диван, но сон, когда он наконец пришел, был не спасением, а продолжением пытки.

Он пережил серию ярких, фрагментированных снов, больше похожих на видения на грани сна и бодрствования. Это были воспоминания об Элеоноре, но искаженные, отравленные какой-то зловещей силой.

Вот они на пикнике у озера – один из их самых счастливых дней. Солнце сияет, Элеонора смеется, но ее смех звучит как-то странно, с металлическим оттенком, а небо за ее спиной вдруг темнеет, наливаясь грозовой синевой. Он пытается что-то сказать ей, предупредить, но голос не слушается.

А вот их последняя крупная ссора. Он помнил ее, эту ссору, помнил свои резкие слова и ее слезы. Но во сне все было преувеличено, искажено. Лицо Элеоноры было бледным, почти как у покойницы, а глаза горели нездоровым, обвиняющим огнем. Ее голос, обычно мягкий и мелодичный, звучал хрипло и зло, повторяя его собственные жестокие фразы, но с такой ядовитой интонацией, что у Элиаса леденела кровь. Чувство вины, которое и так терзало его наяву, во сне разрасталось до чудовищных размеров, парализуя волю.

– Я помню это не так… – шептал он, просыпаясь в холодном поту, сердце колотилось как бешеное. – Неужели она действительно была так зла? Неужели я действительно это сказал?

Гнетущая темнота спальни обступала его. Тени на стенах, отбрасываемые лунным светом, пробивавшимся сквозь щели в шторах, извивались, принимая причудливые, пугающие очертания. Звуки дома – скрипы, шорохи, завывание ветра – казалось, синхронизировались с тревожными образами из его снов, становясь их зловещим аккомпанементом. Ему чудилось, что в комнате кто-то есть, что-то тяжелое, давящее наблюдает за ним из темноты.

Он зажигал ночник, но слабый свет лишь делал тени гуще и страшнее. Несколько раз за ночь он вскакивал, дезориентированный, эмоционально опустошенный. Грань между сном и явью в гнетущей атмосфере «Пепельного Леса» начала опасно стираться. Он чувствовал растущий страх перед сном, но одновременно и какое-то болезненное, мазохистское влечение к этим воспоминаниям, даже к самым мучительным. Словно какая-то часть его хотела снова и снова переживать эту боль, этот ужас, лишь бы еще хоть на мгновение почувствовать иллюзию присутствия Элеоноры, пусть и в таком искаженном виде.

– Это не просто сны, – думал он, глядя в потолок, под утро, когда за окном забрезжил серый рассвет. – Это… это как будто что-то показывает их мне. Но зачем?

Мысль о том, чтобы уехать, снова вернулась, на этот раз с большей силой. Этот дом сводил его с ума, разрушал его, питался его горем.

– Нужно убираться из этого дома, – почти простонал он.

Но тут же другая мысль, настойчивая и упрямая, пробилась сквозь пелену страха:

– Нет, нужно… нужно понять. Я должен понять.

Что происходит в этом доме? Что это за сила, которая играет с его разумом, с его самыми сокровенными воспоминаниями? И главное – связано ли это как-то с Элеонорой? С той фотографией, с музыкальной шкатулкой?

Страх боролся в нем с отчаянным любопытством, оставляя Элиаса в состоянии глубокого смятения, на грани безумия, но с твердым, пусть и пугающим, намерением докопаться до истины. Он еще не знал, что истина окажется гораздо страшнее, чем он мог себе представить.

Пережитая ночь и безошибочное, болезненное эхо голоса Элеоноры окончательно убедили Элиаса, что происходящее в «Пепельном Лесу» – не плод его воображения. Страх не отступил, но к нему примешалась холодная решимость – понять. Понять, что это за место, и что за сила обитает в его стенах.

Днем, когда серый свет хоть немного разгонял мрак, он вернулся в кабинет на втором этаже – ту самую комнату с музыкальной шкатулкой и тревожной фотографией. Он решил начать с истории дома и его прежних обитателей, в частности, двоюродной бабушки Амелии, от которой он и унаследовал «Пепельный Лес».

– Должно же быть логическое объяснение всему этому, – бормотал он, перебирая пыльные бумаги на столе. – Какой-то фактор среды… или я просто накручиваю себя.

Но голос разума звучал все слабее.

Среди старых счетов и пожелтевших газетных вырезок он нашел то, что искал – несколько толстых тетрадей в кожаных переплетах. Дневники Амелии. Почерк был убористым, слегка выцветшим, но разборчивым. Элиас сел в массивное кресло у окна и начал читать.

Первые записи были обыденными: описания погоды, заметки о саде, редкие упоминания о гостях. Но по мере того, как он углублялся в чтение, тон записей менялся. После смерти мужа Амелия становилась все более замкнутой.

– Эта двоюродная бабушка… она была затворницей, – прошептал Элиас, чувствуя, как по спине пробегает холодок. – Умерла здесь в одиночестве. Что она пережила в этих стенах?

Он читал о ее растущей меланхолии, о бессонных ночах, о странных звуках в доме. Некоторые страницы, казалось, открывались сами собой, словно невидимая рука указывала ему на самые тревожные места. В одной из записей Амелия описывала «необъяснимые явления»: предметы, меняющие свое положение, тихий шепот, доносящийся из пустых комнат, и ощущение чьего-то постоянного, невидимого присутствия.

«Дом помнит, – писала она. – Он впитывает все наши горести, все наши страхи. Иногда мне кажется, что он дышит ими».

Когда Элиас читал эти строки, он явственно ощутил, как по кабинету пронесся ледяной сквозняк, хотя окно было плотно закрыто. Страницы дневника затрепетали. Ему показалось, что на мгновение он увидел искаженный, страдальческий образ пожилой женщины, склонившейся над столом, – видение было таким ярким, что он невольно отшатнулся.

Он наткнулся на запись, где Амелия упоминала имя – Элоиза. Судя по всему, ее младшая сестра, умершая в юности при трагических и неясных обстоятельствах прямо в этом доме. Упоминание этого имени вызвало странную реакцию: где-то в глубине дома глухо стукнула дверь, а музыкальная шкатулка на полке издала тихий, диссонирующий звук, словно подавленный вздох.

– Этот дом просто пропитан печалью? – подумал Элиас, чувствуя, как его собственное горе резонирует с прошлыми трагедиями. – Или чем-то более активным, более… голодным?

Он продолжал читать, и чем больше он узнавал об истории «Пепельного Леса», тем сильнее становилось ощущение, что он не просто читает чужие записи, а погружается в саму суть этого места, в его темное, скорбное сердце. И это сердце, казалось, начинало биться в унисон с его собственным.

– Горе… – пробормотал он, закрывая дневник. Руки слегка дрожали. – Столько горя в этих стенах. Словно оно впиталось в дерево.