Грани Страха

Теперь он знал, что его переживания не уникальны. Но это знание не приносило утешения, а лишь усиливало предчувствие беды.

Вечер опустился на «Пепельный Лес» быстро, словно кто-то накрыл дом темным саваном. Элиас сидел в своей временной спальне на первом этаже, той самой, где на каминной полке стояла музыкальная шкатулка и лежала фотография Элеоноры, которую он принес из кабинета. Он не зажигал верхний свет, довольствуясь тусклым светом настольной лампы. После чтения дневников Амелии тревога не отпускала его.

Он взял в руки фотографию Элеоноры. Ее улыбающееся лицо, запечатленное на снимке, всегда приносило ему толику утешения. Но сегодня что-то было не так. Он вглядывался в знакомые черты, и ему показалось… нет, он был уверен, что улыбка на ее губах неуловимо изменилась. Она стала более натянутой, почти скорбной, а в глазах, которые, казалось, смотрели прямо на него, появился оттенок… укора? Обвинения?

Элиас моргнул, потер глаза. Наваждение. Просто игра света и тени. Он снова посмотрел на фото. Нет. Выражение лица Элеоноры было другим. Не таким, каким он его помнил. Оно менялось прямо на его глазах – тонкий, почти незаметный сдвиг в пикселях или эмульсии, но от этого становилось только страшнее.

– Это не она, – прошептал он, сердце заколотилось. – Это не моя Элеонора. Что ты такое?

Внезапно музыкальная шкатулка на каминной полке открылась сама собой. Резко, со щелчком. И полилась мелодия. Та самая, которую напевала Элеонора, но искаженная, фальшивая, с той самой диссонирующей нотой, которая теперь звучала еще громче, еще навязчивее. Мелодия была пропитана такой тоской и безысходностью, что у Элиаса волосы встали дыбом.

Он вскочил. Ужас смешался с внезапной, обжигающей яростью.

– Хватит! – закричал он в пустую комнату, голос сорвался. – Оставь ее в покое! Оставь МЕНЯ в покое! Чего ты от меня хочешь?!

В ответ мелодия стала еще громче, еще более искаженной, словно издеваясь над ним. Комната, казалось, наполнилась ледяным холодом. Тени в углах сгустились, стали глубже, враждебнее.

– Этого ты хочешь? – кричал Элиас, чувствуя, как слезы гнева и отчаяния застилают ему глаза. – Увидеть, как я сломаюсь? Я не позволю!

Он схватил со стола тяжелый бронзовый подсвечник и с размаху обрушил его на музыкальную шкатулку. Раздался треск, дерево раскололось, мелодия оборвалась на пронзительной, визгливой ноте.

На мгновение воцарилась тишина. Тяжелая, давящая. Элиас стоял, тяжело дыша, сжимая в руке подсвечник. Он сделал это. Он дал отпор.

Но тут же его охватила новая волна отчаяния. Его чувство вины, так долго тлевшее под пеплом скорби, вырвалось на поверхность.

– Или это… наказание? – прошептал он, оседая на пол. – За то, что я не сказал? За то, что меня не было рядом достаточно часто?

Он посмотрел на разбитую шкатулку, на фотографию Элеоноры с искаженным выражением лица. Это не было просто пассивным эхом. Это было намеренное, жестокое мучение. И он, Элиас, только что вступил в прямую конфронтацию с тем, что его мучило. Он больше не был пассивной жертвой. Но от этого осознания ему стало только страшнее.

После яростной вспышки и уничтожения музыкальной шкатулки в доме на удивление воцарилась тишина. Не та гнетущая, напряженная тишина, что была раньше, а просто… тишина. Звуки прекратились. Ощущение чьего-то присутствия ослабло, почти исчезло.

Прошел час, другой. Элиас, немного успокоившись, сидел в кресле, опустошенный и измотанный. Он начал робко надеяться. Может быть, его вспышка гнева, его решительный отпор как-то… напугали эту сущность? Или, может, все это действительно было лишь порождением его собственного стресса и горя, и теперь, после такой эмоциональной разрядки, все закончится?

Он даже попытался навести порядок: собрал осколки шкатулки, убрал фотографию Элеоноры в ящик стола. Он подумал, что, возможно, завтра утром стоит начать собирать вещи. Уехать. Забыть этот дом, как страшный сон.

Именно в этот момент, когда в его душе забрезжил слабый огонек надежды, он услышал это.

Голос.

– Элиас…

Это был голос Элеоноры. Не искаженный, не зловещий, как в его кошмарах или во время последней атаки. А мягкий, нежный, любящий – такой, каким он его помнил, каким он его любил. Голос звал его откуда-то из глубины дома, из коридора, ведущего к лестнице на второй этаж.

– Элеонора? – прошептал он, сердце замерло, а потом бешено застучало. Вся его рациональность, все его страхи и сомнения мгновенно испарились, сметенные всепоглощающим, отчаянным желанием верить.

Он медленно поднялся и пошел на зов.

– Элиас… милый… иди ко мне… – снова донесся голос, теперь уже с лестничной площадки.

В дверном проеме, ведущем в холл, он увидел ее. Элеонора. Она стояла в потоке мягкого, золотистого света, который, казалось, исходил от нее самой, контрастируя с обычным мраком дома. Она была прекрасна – молодая, улыбающаяся, точно такой, какой он ее запомнил в лучшие годы их совместной жизни. Она протягивала к нему руку.

– Элеонора? Это ты! – выдохнул он, слезы навернулись на глаза. – Я знал… я знал, что ты меня не оставишь.

– Вот для чего я сюда приехал, – билась в его голове восторженная мысль. – За знаком. За связью.

Она улыбнулась еще шире и кивнула, маня его за собой. Ее глаза сияли каким-то неземным светом, а улыбка… была ли она слишком застывшей? Движения – слишком плавными, почти нереальными? Если и мелькнул в его сознании проблеск сомнения, он тут же был подавлен волной эйфории.

– Она выглядит… такой молодой, – подумал он мимолетно. – Совсем как когда мы только встретились. Но почему здесь?

– Элеонора! Подожди меня! – крикнул он, бросаясь к ней. – Что это? Что ты хочешь мне показать?

Она не ответила, лишь снова улыбнулась и плавно двинулась вверх по лестнице, увлекая его за собой. Элиас, забыв обо всем на свете, последовал за ней, не замечая, что золотистый свет, окружавший ее, не рассеивал тени в углах, а наоборот, делал их еще гуще и темнее. Он не видел, что место, куда она его заманивала – темный коридор второго этажа, ведущий к тому самому кабинету, где он нашел дневники, – становилось все более зловещим по мере их приближения. Он шел за призраком своей любви, своей надежды, прямиком в ловушку.

Золотистый, неземной свет, исходивший от иллюзорной Элеоноры, вел Элиаса вверх по скрипучей лестнице, сквозь сумрачный коридор второго этажа, к неприметной двери в самом его конце. Это была дверь на чердак, всегда запертая, как он помнил по своему первому, беглому осмотру дома. Но сейчас она была слегка приоткрыта, и из щели струился тот же манящий свет.

«Элеонора» обернулась у двери, ее улыбка казалась теперь еще более широкой, почти неестественной, а глаза горели слишком ярко. Она молча указала на дверь и, сделав шаг в темноту за ней, начала растворяться, словно утренний туман, пока не исчезла совсем. Последним, что увидел Элиас, была ее манящая рука, истаивающая в воздухе. Золотистый свет погас, оставив его одного перед темным проемом.

– Элеонора? – позвал он шепотом, но ответом была лишь гнетущая тишина.

Преодолевая волну ледяного страха, смешанного с отчаянной, последней надеждой на какую-то разгадку, Элиас толкнул дверь. Она со скрежетом отворилась, выпуская облако спертого, пыльного воздуха. Он шагнул на чердак.

Атмосфера здесь была еще более тяжелой, чем в остальном доме. Воздух казался неподвижным, плотным, пропитанным сложной смесью запахов: вековая пыль, тлен старых тканей, едва уловимый, но настойчивый аромат забытых духов Элеоноры, и еще что-то – металлическое, как застарелая кровь, и сладковатое, как увядшие цветы. Это было похоже на склеп, на святилище давно умерших эмоций.

Тусклый свет едва пробивался сквозь единственное, затянутое паутиной слуховое окно. Чердак был завален горами старого хлама: сломанная мебель под белыми покрывалами, напоминающими саваны, сундуки, перевязанные веревками, стопки пожелтевших книг, старые игрушки с пустыми глазницами. И посреди всего этого, на небольшом столике, почти свободном от пыли, лежал одинокий предмет.

Тетрадь. В простом кожаном переплете, похожем на те, что он видел в кабинете, но эта выглядела новее, и в то же время… интимнее. Сердце Элиаса пропустило удар. Он подошел ближе. Это был не дневник Амелии. Почерк на первой, случайно открытой странице был до боли знаком.

– Это… это ее почерк, – прошептал он, узнавая элегантные, слегка наклоненные буквы Элеоноры.

Он никогда не знал, что она вела дневник. Она никогда не упоминала об этом. Дрожащими руками он взял тетрадь. Когда он коснулся ее, по чердаку пронесся ледяной порыв ветра, хотя окно было наглухо закрыто. Предметы вокруг едва заметно дрогнули, и Элиас услышал тихий, многоголосый шепот, словно десятки голосов одновременно пытались что-то сказать, но он не мог разобрать ни слова – лишь ощущение бесконечной тоски и затаенной обиды.

Он открыл дневник наугад.

«…иногда мне кажется, что он меня не слышит. Не видит. Я говорю, а слова уходят в пустоту. Я рядом, а он так далеко, в своих мыслях, в своих книгах. Любит ли он меня так же сильно, как вначале? Или я просто стала привычкой, удобным фоном для его жизни?..»

Другая страница:

«…опять эта боль в груди. Врачи говорят – ничего серьезного, просто усталость. Но я чувствую, как что-то угасает во мне. А ему страшно сказать. Он будет волноваться, суетиться, а я не хочу его жалости. Я хочу его любви, его внимания, а не беспокойства по обязанности…»

И еще:

«…сегодня он снова забыл о нашей годовщине. Сказал, что много работы. Я улыбнулась и ответила, что ничего страшного. А внутри все плакало. Неужели так трудно запомнить? Неужели я так мало значу?..»

Элиас читал, и мир вокруг него рушился. Это была не та Элеонора, которую он знал, или думал, что знал. Это была женщина, полная тайных страхов, невысказанных обид, неутоленной жажды любви и понимания. Каждая строчка обрушивала на него новую волну вины, такой острой и всепоглощающей, что ему стало трудно дышать.

– Но она никогда не говорила мне об этом, – шептал он, листая страницы. – Все это время она… она носила это в себе.

Иллюзия «доброй» Элеоноры, манящей его к свету, окончательно рассыпалась в прах. Он понял, что это была жестокая насмешка, ловушка, расставленная чем-то, что питалось его болью, его горем, его чувством вины.

– Значит, я не первый, – пронеслось у него в голове, когда он вспомнил дневники Амелии. – Этот дом… он всегда этим питался. Чужим горем.

Он закрыл дневник. Воздух на чердаке стал еще гуще, холоднее. Шепот усилился, теперь в нем можно было различить отдельные слова – обрывки фраз из дневника Элеоноры, его собственные потаенные мысли, слова Амелии о доме, что «дышит горестями».

– Это не утешение, – с горечью подумал он. – Это ложь. Все это – ложь, построенная на моей боли.

Он посмотрел в самый темный угол чердака, где тени, казалось, сгустились в нечто почти осязаемое.

– Зачем ты мне это показываешь?! – крикнул он в пустоту, голос дрожал от ярости и отчаяния. – Чтобы причинить еще большую боль? Этого ты хочешь?!

Ответом был лишь ледяной смешок, прозвучавший, казалось, со всех сторон одновременно, и внезапно лопнувшая под потолком старая лампочка, погрузившая чердак в почти полную темноту.

Следующий день Элиас провел как в тумане, оглушенный и раздавленный открытиями на чердаке. Дневник Элеоноры лежал на кухонном столе, как ядовитая змея, готовая в любой момент укусить. Каждая прочитанная в нем строчка отзывалась в его душе новой волной боли и вины. Но вместе с болью в нем росла и ярость. Ярость на себя, на Элеонору за ее молчание, и главное – на ту сущность, что обитала в доме, что так жестоко играла с его чувствами.

Он больше не пытался понять или найти утешение. Он хотел это прекратить. Любой ценой.

К вечеру его решение оформилось. Он не был религиозен, но в его памяти всплыли какие-то обрывочные знания о ритуалах очищения, о силе огня. Он решил сжечь все, что связывало его с этой болью, с этим домом, с этой сущностью. Дневник Элеоноры. Дневники Амелии. Музыкальную шкатулку он уже разбил, но ее обломки все еще лежали в его комнате.

Он собрал все это в старый металлический таз посреди гостиной. Руки его дрожали, но в глазах горела решимость.

– Я не сдамся, – бормотал он, чиркая спичкой. – Это мой дом. Моя жизнь. Ты не заберешь у меня и это!

Бумага неохотно занялась, потом вспыхнуло жадное пламя. Элиас смотрел, как огонь пожирает страницы, исписанные почерком Элеоноры, как корчатся в огне обломки шкатулки.

И тут началось.

Едва пламя как следует разгорелось, по дому пронесся яростный порыв ветра, хотя все окна и двери были закрыты. Он завыл в каминной трубе, заставил задребезжать стекла в окнах. Двери комнат с грохотом распахнулись и захлопнулись. Температура в гостиной резко упала, дыхание Элиаса вырывалось изо рта белым облачком.

– Убирайся! – закричал он, обращаясь к невидимой силе. – Прочь из этого дома! Ты слышишь меня?! Вон!!!

В ответ на его крик с книжных полок посыпались книги. Старая ваза на камине с оглушительным звоном разлетелась на куски. По комнате заметались тени, принимая уродливые, искаженные формы. Из стен, казалось, доносился оглушительный хор голосов – они кричали обвинения, насмешки, слова Элеоноры, искаженные до неузнаваемости, превращенные в ядовитые уколы.

– Хватит! Я больше не буду это слушать! Ты – не она! – кричал Элиас, зажимая уши.

Но Сущность Резонанса только усиливала натиск. Самые болезненные воспоминания Элиаса ожили, проецируясь перед ним в виде ярких, ужасающих галлюцинаций. Вот он снова в больничной палате, Элеонора лежит на койке, бледная, измученная, и ее глаза, полные молчаливого упрека, смотрят прямо на него.

– Ты всегда был так занят… ты даже не заметил, как я угасала… – шепчет ее призрак.

– Нет, нет, это неправда! Этого не было! – кричал Элиас, отмахиваясь от видения. – Убирайся из моей головы!

Невидимая сила толкнула его в спину, он упал на колени. Ледяные прикосновения ощущались на его коже, сдавливали горло, мешая дышать. Пламя в тазу взметнулось до потолка, освещая комнату дьявольским, пляшущим светом, а затем резко опало, оставив после себя лишь смрадный дым и обугленные останки.

Элиас лежал на полу, задыхаясь, дрожа всем телом. Хаос вокруг него постепенно стихал. Голоса затихли, предметы перестали летать. Но он был сломлен. Его отчаянная попытка изгнания не просто провалилась – она вызвала яростную, сокрушительную контратаку. Он понял, что столкнулся с чем-то неизмеримо более могущественным и глубоко укорененным, чем он мог себе представить.

Он лежал среди обломков своей надежды и своей ярости, в самом сердце искаженного святилища, которое стало его тюрьмой. Второй Акт его трагедии завершился, оставив его на самом дне отчаяния.

Разбитый, опустошенный, Элиас лежал на холодном полу гостиной среди обугленных останков своих отчаянных попыток дать отпор. Дом, казалось, упивался его поражением. После яростной атаки проявления Сущности не прекратились, но сменили тактику. Теперь это были не столько физические атаки, сколько непрекращающийся, ядовитый шепот, проникающий в самые глубины его сознания.

– Ты виноват… ты позволил ей угаснуть… ты не любил ее достаточно… – эти слова, иногда звучавшие голосом Элеоноры, иногда – его собственным внутренним критиком, а порой – ледяным, безличным хором, преследовали его неотступно. Комнаты искажались, превращаясь на мгновения в больничную палату, где Элеонора провела свои последние дни, ее глаза, полные молчаливого упрека, впивались в него.

Он забился в угол самой дальней комнаты, закрыв уши руками, но это не помогало. Шепот был внутри. Он почти не спал, не ел. Дом превратился в персональный ад, и Элиас был на грани полного распада. Мысли о побеге смешивались с еще более темными, отчаянными мыслями о том, чтобы просто прекратить все это раз и навсегда. Что, если это единственный выход?

И вот, в один из таких моментов, когда он сидел, тупо глядя на облупившуюся краску на стене, физически и эмоционально истощенный до предела, когда все его психологические защиты были сломлены, что-то произошло. Внезапный, как вспышка молнии, образ из прошлого, который он так долго и старательно подавлял, прорвался сквозь пелену отчаяния.

…Это был вечер, за несколько месяцев до того, как болезнь Элеоноры стала очевидной. Они сидели в гостиной их городской квартиры. Элеонора была тихой, задумчивой. Она пыталась что-то ему сказать, что-то важное. Он помнил ее слова: «Элиас, мне иногда так страшно… будто я теряю что-то, что-то важное, а я даже не знаю, что это… Словно я стою на берегу, а меня уносит течением…» Она плакала тогда, тихо, беззвучно. А он… что сделал он? Он был поглощен работой, каким-то срочным проектом. Он помнил, как неловко похлопал ее по плечу, пробормотал что-то банальное вроде «Все будет хорошо, ты просто устала» и… ушел в свой кабинет. Он просто ушел, оставив ее одну с ее страхами, с ее необъяснимой печалью.

– Я помню… тот вечер, – прошептал Элиас, и слезы, горячие и жгучие, хлынули из его глаз. – Она плакала, а я… я ничего не сделал. Просто ушел. Боже, я просто ушел.

Это было оно. Не просто забытая годовщина или редкие ссоры. А это – глубинное, настоящее предательство. Предательство ее доверия, ее уязвимости. Он не услышал ее тогда, не захотел услышать. И теперь ее невысказанная боль, ее страх, усиленные его собственной чудовищной виной, резонировали в стенах этого проклятого дома.

В тот момент, когда это осознание обрушилось на него всей своей тяжестью, шепот в доме на мгновение стих. Галлюцинации исчезли. В наступившей тишине Элиас услышал лишь стук собственного сердца и далекий, едва слышный скрип половицы наверху – на чердаке, где он нашел ее дневник.

– Я все время боролся не с тем… – прошептал он, поднимая голову. В его глазах, полных слез, появилось что-то новое – болезненная ясность. – Это не просто дом. Это… это ее печаль. Ее невысказанная боль. И моя вина.

Он не знал, было ли это проявлением Сущности, или же сам дом, сама Элеонора – или то, что от нее осталось, – ждали этого момента. Но он понял, что больше не может бежать или сражаться вслепую. Он должен был встретиться с этой болью лицом к лицу.

Собрав последние силы, Элиас поднялся. Ноги дрожали, но он шел. Он шел наверх, на чердак – в то самое «сердце резонанса», где он нашел дневник Элеоноры, где его иллюзии окончательно рухнули.

Чердак встретил его той же гнетущей тишиной, тем же спертым воздухом, но теперь Элиас воспринимал это иначе. Он не искал врага, не готовился к атаке. Он пришел сюда, чтобы говорить.

Он сел на старый, пыльный сундук напротив столика, где когда-то лежал дневник.

– Элеонора… Элли… – его голос был тихим, хриплым, но твердым. Он говорил в пустоту, но чувствовал, что его слышат.

– Я знаю, что ты чувствовала, – продолжал он, и слова, которые он так долго держал в себе, которые он должен был сказать ей много лет назад, полились из него. – И мне жаль. Мне так жаль, что я не понял этого раньше. Тот вечер… когда ты плакала, а я ушел… я был таким слепым идиотом. Таким эгоистом.

Он плакал, не стыдясь своих слез. Это была не ярость, не страх, а глубокая, очищающая печаль.

– Я должен был сказать это тебе тогда, Элли. Прости меня. За все. За то, что не слушал, за то, что не был рядом, когда был так нужен. За то, что принимал тебя как должное.

По мере того, как он говорил, атмосфера на чердаке начала неуловимо меняться. Гнетущее давление слегка ослабло. Ледяной холод, казалось, отступил на несколько градусов. Шепот, который он ожидал услышать, не возобновлялся. Вместо этого ему показалось, что он уловил тихий, едва слышный вздох – не угрожающий, а бесконечно печальный.

– Я принимаю эту боль, – сказал Элиас, глядя на место, где лежала ее тетрадь. – Она – часть меня. Часть моей любви к тебе. И я больше не буду кормить этот дом, эту… эту тень своим страхом или своей застарелой виной. Только своей памятью. Светлой памятью о тебе. О нас. О том хорошем, что было.

Он не знал, сколько времени он провел там, на чердаке, изливая свою душу, свою боль, свои сожаления. Он говорил о своих страхах, о своем одиночестве, о том, как сильно ему ее не хватает. И впервые за все это время он почувствовал не ужас, а какое-то странное, болезненное, но все же… освобождение.

Когда он наконец замолчал, на чердаке было тихо. Не та зловещая тишина, что раньше, а просто тишина старого дома, хранящего свои воспоминания. Ему показалось, что в полумраке он увидел мимолетный, почти прозрачный силуэт женщины, смотрящей на него с печальной улыбкой, в которой не было ни упрека, ни злобы – лишь бесконечная грусть и… понимание? А может, это была лишь игра света и тени, порождение его измученного воображения.

Он спустился вниз. Дом все еще был старым, полным теней и скрипов. Но что-то изменилось. Он изменился. Сущность, если она и была здесь, казалось, затаилась, ее агрессия иссякла, уступив место чему-то более древнему, более глубокому – самой скорби этого места.

Прошла неделя. Элиас не уехал из «Пепельного Леса» сразу. Интенсивные проявления Сущности прекратились после той ночи на чердаке. Дом стал заметно тише, спокойнее. Исчезли леденящие душу шепоты, прекратились галлюцинации. Но ощущение чего-то… иного, какой-то застарелой печали, невидимого присутствия, полностью не исчезло. Оно стало фоном, частью атмосферы этого места.

Элиас медленно приходил в себя. Он спал, ел, даже начал понемногу разбирать вещи, которые привез с собой, и те, что остались от прежних жильцов. Он выглядел измученным, постаревшим, в его волосах прибавилось седины, но в глазах больше не было того загнанного, панического страха. Была глубокая печаль, но также и принятие, и какая-то новая, выстраданная мудрость.

Он часто поднимался на чердак. Просто сидел там в тишине, думая об Элеоноре, об Амелии, о всех тех, кто оставил здесь частичку своей души, своей боли. Иногда ему казалось, что он слышит тихий скрип половицы, словно кто-то невидимый ходит рядом. Иногда ему чудился мимолетный аромат духов Элеоноры или едва уловимый вздох. Но теперь он воспринимал это иначе – не как угрозу, а как напоминание. Как эхо.

– Она все еще здесь, – думал он, глядя в пыльное окно чердака. – Или ее печаль. Или моя. Теперь это уже не так важно. Мы… сосуществуем.

Но он знал, что не сможет остаться здесь навсегда. Этот дом был слишком переполнен прошлым, его собственным и чужим. Он сделал то, что должен был – встретился лицом к лицу со своими демонами, со своей виной. Он нашел способ примириться с ней, но не избавиться полностью.

В один из осенних дней, когда деревья в саду сбросили последние листья, Элиас упаковал свои немногочисленные вещи в машину. Он обошел дом в последний раз, прикасаясь к старым стенам, вглядываясь в темные окна. Он оставил на столике на чердаке маленькую, свежую полевую ромашку – любимый цветок Элеоноры.

– Я никогда не забуду, – прошептал он, закрывая за собой тяжелую входную дверь. – Но я могу жить дальше. С этим.

Он уезжал из «Пепельного Леса» другим человеком. Шрамы на его душе остались, и эхо этого дома, эхо его боли и его любви, будет звучать в нем до конца его дней. Но теперь это эхо не разрушало его. Оно стало частью его истории, частью его самого.

Дорога уводила его прочь от старого дома, но он знал, что память о «Пепельном Лесе» и о том, что он там пережил, навсегда останется с ним. Дом запомнил все. И он тоже. А где-то там, в глубине старого, заброшенного сада, ветер тихонько качал голые ветви деревьев, словно нашептывая древние истории о любви, утрате и неутихающем эхе человеческого горя.

Симметрист

Квартира Ани Карвер была ее святилищем, манифестом безупречного порядка. Просторная, залитая мягким дневным светом, она дышала минимализмом и выверенной до миллиметра симметрией. Чистые линии, гладкие поверхности, отсутствие лишних деталей – все здесь подчинялось строгому канону, установленному хозяйкой. Ане, дизайнеру интерьеров чуть за тридцать, это приносило почти физическое удовольствие.

Вот и сейчас, склонившись над чертежной доской в своей домашней студии, она с едва заметной улыбкой проводила грифелем идеально прямую линию. Новый проект – квартира для молодого музыканта – требовал особого подхода. Аня стремилась создать пространство, где каждая нота, каждый звук находил бы свое визуальное отражение в совершенном балансе форм и пропорций. Ее темно-каштановые волосы, обычно собранные в строгий, идеально симметричный пучок, сегодня были распущены и падали на плечи, но даже в этом легком беспорядке угадывалась скрытая гармония – каждый локон, казалось, знал свое место.