Грани Страха

– Эти врачи ничего не знают, – шептал он, глядя на свой язык в зеркале, который по-прежнему выглядел нормально, что делало его мучения еще более невыносимыми.

Однажды ночью, в полном отчаянии, его посетила безумная мысль:

– Может… может, ему нужно что-то особенное? Что-то из той самой земли, которой он так жаждет?

Он вышел в свой маленький, некогда ухоженный садик за домом, зачерпнул пригоршню влажной после дождя земли и, содрогаясь от отвращения, поднес ко рту…

Конец был предсказуем. Репутация «L’Éclat» стремительно катилась вниз. Жалобы на странный вкус блюд стали регулярными. Персонал был деморализован. Эксцентричное, неадекватное поведение Джулиана больше нельзя было игнорировать.

Владельцы ресторана, пожилая, респектабельная пара, для которых «L’Éclat» был делом всей жизни, вызвали Джулиана на серьезный разговор. Встреча проходила в его же кабинете, теперь заваленном следами его отчаянных экспериментов. Атмосфера была холодной, стерильной, как перед ампутацией.

– Джулиан, – начал мсье Дюваль, его голос был сух и официален. – Мы ценим все, что вы сделали для «L’Éclat». Но так больше продолжаться не может.

Джулиан сидел напротив, осунувшийся, с темными кругами под глазами. Фантомный привкус во рту был сегодня особенно силен, как концентрированная эссенция тлена.

– Вы не понимаете, – прохрипел он, его голос был слаб. – Это… это на моем языке. Это реально. Я не могу это контролировать.

Он пытался объяснить, рассказать о своих мучениях, о невидимом враге, поселившемся у него во рту. Но его слова звучали как бред сумасшедшего. Мадам Дюваль смотрела на него со смесью жалости и страха.

Решение было уже принято. Ему предложили взять длительный отпуск «по состоянию здоровья» – унизительный эвфемизм для увольнения. Его эра в «L’Éclat» закончилась.

Он не спорил. Сил не было. На лице застыла маска ледяного, отстраненного спокойствия – его худший страх реализовался. Он потерял все. Свою кухню. Свою репутацию. Смысл своей жизни.

Когда он уходил, проходя мимо опустевшей, сверкающей чистотой кухни, где когда-то он был богом, он увидел свой белоснежный поварской китель, аккуратно сложенный на полке в его шкафчике. Теперь он ему больше не понадобится.

– «L’Éclat»… моя кухня… всё ушло, – стучало у него в висках. – Всё из-за этого… этого проклятого привкуса на моем языке.

Он вышел на улицу. Холодный ветер ударил в лицо. Но даже свежий воздух не мог заглушить этот вкус. Вкус сырой земли и гнили.

– Теперь ничего не осталось, – прошептал он пустоте. – Только эта… эта гниль. Внутри меня.

Падение с Олимпа было завершено. Джулиан остался наедине со своим мучителем, лишенный всего, что когда-то составляло его мир. И это дно оказалось лишь преддверием еще большего ужаса.

Квартира Джулиана превратилась в склеп. Дни, а может, и недели, слились в один непрерывный кошмар с тех пор, как он потерял «L’Éclat». Темнота, едкий запах неубранной еды и остатков его алхимических экспериментов по «излечению» смешивались с атмосферой полного распада. Задернутые шторы не пропускали дневной свет, лишь тусклая лампочка в коридоре отбрасывала дрожащие тени на разбросанные повсюду медицинские книги, пустые флаконы и высохшие травы.

Джулиан был тенью самого себя. Изможденный, небритый, с диким, лихорадочным блеском в запавших глазах. Сон давно покинул его, оставив наедине с неумолкающим мучителем – фантомным привкусом. Теперь это была не просто сырая земля и гниль. Это была всепоглощающая, разумная субстанция, которая, казалось, обвивала его язык, нёбо, проникала в горло, шепча непристойности распада с каждым мучительным глотком слюны.

Он видел свое отражение в потемневшем от грязи окне – изможденный призрак с всклокоченными волосами. На одно ужасное мгновение ему показалось, что его язык – это длинный, темный корень, извивающийся у него во рту, его кончик раздвоен и пробует воздух на вкус в поисках свежей почвы, в поисках новых оттенков тлена.

Иногда он разговаривал сам с собой, или, вернее, с этим привкусом, с этой сущностью. Умолял, угрожал, пытался торговаться.

– Он не прекратится. Он никогда не прекратится, – бормотал Джулиан, бесцельно шатаясь по квартире, где каждая вещь, каждый угол напоминал о его прошлой, такой далекой теперь жизни. – Он во мне. Он теперь и есть я.

Он мог взять кусок хлеба, поднести ко рту, но тут же отшатывался в ужасе и отвращении – даже простейшая пища мгновенно искажалась, приобретая вкус могильной земли и плесени. Ему чудилось, что он видит, как на свежих продуктах тут же разрастаются бархатистые колонии грибка, слышал тихий шепот гниения, идущий отовсюду.

– Тишины… – шептал он, закрывая уши, хотя звук, вернее, вкус, был внутри. – Я просто хочу тишины. От этого… привкуса.

Его разум был за гранью. Осталась лишь агония и отчаянная, всепоглощающая потребность – чтобы это прекратилось. Любой ценой.

– Один путь, – его глаза остановились на кухонном блоке, где когда-то рождались его шедевры. – Только один путь заставить его замолчать. Вырезать эту гниль.

Решение, ужасающее в своей простоте, пришло с леденящей ясностью безумия.

Ночь окутывала квартиру саваном. Джулиан стоял посреди своей кухни, некогда сияющей чистотой, а теперь заваленной мусором и отчаянием. В руке он сжимал один из своих лучших поварских ножей – великолепный Sabatier, инструмент его былого искусства, его славы. Теперь ему предстояло послужить иной, последней цели.

– Сейчас это закончится, – прошептал он, глядя на лезвие, тускло блеснувшее в свете одинокой лампы. – Эта грязь. Этот… мучитель на моем языке.

Его рука на удивление не дрожала. В его движениях была методичная, жуткая собранность безумца, достигшего точки невозврата. Он подошел к раковине.

– Я был богом вкуса. Теперь я стану богом тишины.

Глубокий вдох.

Ужасный, влажный, рвущийся звук нарушил мертвую тишину квартиры, когда острое лезвие вошло в плоть. Он не закричал. Лишь судорожный вздох вырвался из его груди. Горячая кровь хлынула, пачкая его руки, раковину, некогда безупречную плитку на полу.

Он выплюнул отсеченную, пульсирующую мышцу – свой язык – гротескное, кровавое подношение на запачканный пол.

На благословенную, бесконечно малую секунду во рту был только чистый, острый вкус его собственной крови, металлический огонь. Свобода?

А затем… слабый, почти неощутимый, но от этого еще более чудовищный отголосок… сырая земля… гниль… Оно все еще было там. Шепот в руинах его изувеченного рта. Или, возможно, теперь уже только в его умирающем сознании.

Его жертва была тщетной.

Колени подогнулись. Он соскользнул по кухонным шкафам, оставляя на их белой поверхности багровый, тягучий след. Мир сузился до быстро темнеющего туннеля. Последним вкусом в его угасающем сознании был не вкус свободы, не вкус тишины. Это был вкус собственной крови, смешанный с вездесущей, насмешливой, победившей землей.

«Вкус Ничего» стал вкусом смерти.

Тишина, которой он так жаждал, наконец, окутала его. Но это была тишина небытия.

На полу, в луже быстро стынущей крови, рядом с брошенным ножом и куском плоти, лежало безжизненное тело Джулиана. А в воздухе, казалось, все еще витал немой вопрос – что же это было, это наваждение, сведшее его с ума и уничтожившее его? Ответа не было. Только холодное безмолвие и слабый, едва уловимый, но вечный запах тлена.

Чужие Руки

Поздняя ночь черным бархатом окутывала город, но в маленькой, донельзя захламленной квартире Кассиана Вереска покоя не было. Комната, больше смахивавшая на заброшенное книгохранилище, чем на человеческое жилище, была до самого потолка заставлена стеллажами, которые опасно прогибались под весом бесчисленных томов – от потрепанных классиков до современных однодневок. На полу, на единственном, покрытом царапинами столе, на заваленном подоконнике – повсюду громоздились стопки бумаг: отвергнутые издательствами рукописи с безжалостными красными пометками, черновики, испещренные до полной нечитаемости, и девственно чистые листы, их белизна казалась Кассиану немым укором, насмешкой над его творческим параличом. Среди этого бумажного хаоса сиротливо застыли многочисленные пустые кофейные чашки с присохшими на донышках остатками – молчаливые свидетели многих бессонных и, увы, бесплодных ночей.

Сам Кассиан, мужчина лет тридцати пяти, но выглядевший старше из-за вечной усталости и нервного напряжения, с болезненно осунувшимся лицом, темными кругами под воспаленными глазами и всклокоченными каштановыми волосами, напоминал измученного призрака самого себя. Он стоял перед своей старенькой, но когда-то верной печатной машинкой «Ундервуд», ее пустой валик зиял, как незаживающая рана. Иногда, в приступе отчаяния, он пересаживался за потрепанный ноутбук, но и там его неизменно встречал лишь безжалостно мигающий курсор на девственно-белой странице текстового редактора. Монотонное, усыпляющее тик-так старинных настенных часов, доставшихся ему от деда, казалось, отсчитывало не секунды, а мгновения его неумолимо утекающей жизни и угасающей надежды.

Он был писателем. По крайней мере, он отчаянно цеплялся за это определение, как утопающий за соломинку. Несколько лет назад его дебютный сборник мрачноватых, но стилистически выверенных рассказов получил сдержанно-одобрительные отзывы в паре толстых журналов и даже какую-то малозначительную премию от провинциального литературного общества. Но за этим коротким проблеском признания последовала оглушительная тишина. Вторая книга, наспех слепленный роман, с треском провалилась, не удостоившись даже разгромных рецензий – ее просто не заметили. Третью он так и не смог закончить, увязнув в ней, как в болоте. Теперь муза, если она вообще когда-либо удостаивала его своим мимолетным вниманием, покинула его окончательно, оставив после себя лишь едкий привкус несбывшихся амбиций, да растущую гору неоплаченных счетов, которые зловеще выглядывали из-под стопки пыльных книг на единственном свободном углу кухонного стола. Совсем недавно пришло очередное письмо от издателя – на этот раз даже не вежливый отказ, а сухое уведомление, что его последний синопсис даже не будет рассматриваться. А следом – официальное предупреждение от хозяина квартиры о выселении в двухнедельный срок, если задолженность по арендной плате не будет немедленно погашена.

Кассиан со стоном, больше похожим на предсмертный хрип, отвернулся от печатной машинки и начал мерить шагами свою тесную клетку. Из угла в угол, из угла в угол, как загнанный, обезумевший от безысходности зверь. Он что-то яростно бормотал себе под нос, обрывки фраз, полные самоуничижения, бессильного гнева и горькой иронии.

– Ничтожество… бездарь… графоман…

Он схватил со стола очередной скомканный лист бумаги, на котором было выведено лишь несколько вымученных, корявых предложений, и с яростью швырнул его в угол, где уже выросла целая гора таких же свидетельств его творческого банкротства.

В памяти, как назло, всплыл уничижительный комментарий одного влиятельного критика о его последней публикации, который он тщетно пытался забыть: «Мистер Вереск, несомненно, обладает определенным техническим навыком и знаком с азами ремесла, но его прозе отчаянно не хватает подлинной глубины, того внутреннего огня, который отличает литературу от простой беллетристики… души, если позволите такое архаичное выражение». Душа. Какая издевательская ирония. Он чувствовал себя абсолютно бездушным, выжженным изнутри.