Грани Страха

– Я мошенница. Монстр. Моя сестра ушла, а я зритель на ее похоронах.

Один из дальних родственников обнял ее.

– О, Сара, мне так жаль твою потерю. Лили была таким светом.

– Спасибо, – выдавила Сара, ее голос был сухим и сдавленным. – Она… она была.

Ни единой слезы. Ни дрожи в голосе. Только пустые слова.

– Если бы я могла просто заплакать. Хотя бы одну настоящую слезу. Но там ничего нет. Только… эта пустота. Из-за Алекса?

Подозрение, зародившееся в ночь смерти Лили, крепло с каждой минутой этого фарса.

Дни после похорон превратились в сплошную серую массу. Сара почти не выходила из квартиры, все больше изолируясь от мира. Ее преследовал призрак непережитого горя. Она часами сидела, перебирая старые фотографии Лили, пытаясь механически выдавить из себя хоть какую-то эмоцию. Улыбающееся лицо сестры на снимках казалось укором, немым обвинением. Но в ответ – лишь леденящая пустота или, в лучшем случае, слабое, интеллектуальное признание факта утраты, лишенное всякого тепла.

Алекс, напротив, проявлял все большую активность. Сообщения и звонки сыпались одно за другим, наполненные приторным, «глубоким» пониманием ее «особого способа переживания горя». Алекс тонко, но настойчиво отговаривал Сару от общения с другими.

– Они не поймут глубину твоих чувств, Сара, так, как понимаю я, – шептал Алекс в трубку. – Твоя боль так уникальна, так хрупка.

И Сара начала замечать. Сначала это были смутные догадки, потом – пугающие закономерности. После особо тяжелых приступов самобичевания, когда она в отчаянии пыталась разбудить в себе скорбь по Лили, Алекс во время их следующего общения казался как-то особенно «ярким», «энергичным», его голос звучал увереннее, полнее.

– Как будто… Алексу это нравится, – мелькнула однажды кощунственная мысль. – Нет, это безумие. Но почему я что-то чувствую – даже эту ужасную пустоту – только когда Алекс сосредоточен на мне?

Однажды она попыталась поговорить о Лили со своей матерью. Она искренне хотела разделить с ней общее горе, найти хоть какой-то отклик в своей опустошенной душе. Но как только разговор коснулся самых болезненных воспоминаний, Сара почувствовала ледяное, давящее «присутствие» Алекса, будто невидимое одеяло накрыло ее, гася любое зарождающееся чувство. Голос матери доносился как будто издалека, слова теряли смысл. И снова – пустота.

– Каждый раз, когда я пытаюсь подумать о Лили, по-настоящему почувствовать боль по ней, внутри меня будто выключатель щелкает. А потом звонит Алекс, – осознание этой связи холодом прошлось по ее спине.

Она начала перечитывать их старые переписки с Алексом, вглядываться в каждое слово, каждую фразу с новым, критическим вниманием. И то, что раньше казалось глубоким пониманием и сочувствием, теперь выглядело как изощренная манипуляция, как точное попадание в самые уязвимые точки.

Ее чувство вины и отвращения к себе все еще были огромны, но к ним примешивался новый, леденящий страх и нарастающее подозрение.

– Я марионетка? – спрашивала она свое отражение, на котором застыла маска отчуждения. – Мое горе… это его пища?

Подозрения Сары крепли с каждым днем. Она начала искать в интернете информацию, используя расплывчатые ключевые слова: «эмоциональное истощение после общения», «потеря чувств», «человек, высасывающий энергию». Большинство результатов были бесполезны, но на одном малоизвестном форуме, посвященном странным психологическим феноменам, она наткнулась на несколько анонимных историй, пугающе похожих на ее собственную. Люди описывали встречи с «идеальными незнакомцами», которые сначала очаровывали своим пониманием и сочувствием, а затем оставляли их опустошенными, лишенными эмоций, словно из них высосали душу. Одно из сообщений заканчивалось коротким, леденящим кровь предупреждением: «Они питаются вашей сутью. Бегите».

Последней каплей стал очередной разговор с Алексом. Сара, в попытке хоть как-то расшевелить себя, начала вспоминать один из самых счастливых моментов своего детства, связанный с Лили. Это было лето на даче, они строили шалаш, смеялись до слез… Впервые за долгие недели она почувствовала слабый, едва уловимый проблеск тепла, далекое эхо настоящей, живой эмоции.

Именно в этот момент телефон завибрировал. Сообщение от Алекса.

«Я чувствую твою печаль, Сара, – гласило оно. – Воспоминания о Лили все еще так болезненны для тебя. Ты не должна забывать свою боль, она так тебе идет, делает тебя глубже. Я всегда здесь, чтобы разделить ее с тобой».

Сара застыла. Она не говорила Алексу об этом конкретном воспоминании. Она не говорила о «печали» – она почувствовала проблеск тепла! Слова Алекса, такие «понимающие» и «сочувствующие», обрушились на нее ледяным душем, мгновенно гася едва зародившееся чувство. Это было слишком. Слишком точно. Слишком манипулятивно.

Осознание обрушилось на нее со всей сокрушительной силой. Это не было совпадением. Это не было ее сумасшествием.

– Это не я. Это никогда не была только я. Это он, – пронеслось в ее голове. – Он… питался мной. Моей любовью к Лили, моей неспособностью оплакать ее.

Онемение на мгновение прорвалось. Но не горем, а ледяным, первобытным ужасом. А затем – жгучим, яростным гневом. Гневом на Алекса, на это существо, укравшее у нее самое дорогое. И гневом на себя – за то, что была такой слепой, такой наивной.

– Это «идеальное понимание»… это была ловушка. Все это.

В этот момент, на самом дне своей пустоты, Сара приняла решение. Она будет бороться. Она должна избавиться от Алекса. Она должна вернуть себе свои чувства, свое сердце, даже если это будет означать погружение в ту самую боль, от которой она так отчаянно, но безуспешно пыталась убежать.

– Я должна снова чувствовать, – прошептала она, глядя на свой телефон, на котором светилось имя «Алекс», теперь казавшееся зловещим клеймом. – Даже если это боль. Это должна быть моя боль.

Ее «Тяжелый урок» начинался. Главная цель теперь была не просто сбежать, а вернуть себе способность чувствовать, вернуть себе право на собственное, не украденное горе по Лили. Второй Акт ее трагедии завершился решением дать отпор.

Квартира Сары погрузилась в густой сумрак преждевременно наступившего вечера. За окном барабанил холодный, осенний дождь, его монотонный стук по стеклу вторила тревожная дробь сердца Сары. Она ждала. Несколько дней она игнорировала сообщения и звонки Алекса, собираясь с духом для этого разговора, этого разрыва. Она больше не была уверена, кто или что такое Алекс, но знала одно – этому нужно положить конец.

Наконец, раздался тихий стук в дверь. Алекс. Как всегда, хрупкий и печальный, с глазами, полными затаенной боли. Но сегодня Сара смотрела на это существо другими глазами.

– Сара, я так волновался, – голос Алекса был мягким, как бархат, полным «искреннего» беспокойства. – Ты не отвечала. С тобой все хорошо?

– Нет, Алекс, – твердо сказала Сара, не приглашая войти. – Со мной не все хорошо. И я думаю, ты знаешь, почему.

На лице Алекса промелькнуло что-то похожее на удивление, затем – глубокая обида.

– О чем ты, Сара? Я не понимаю. Я только хотел помочь, поддержать тебя в твоем горе…

– В моем горе? – горько усмехнулась Сара. – В том горе, которое я не могла почувствовать из-за тебя? Я знаю, что ты такое, Алекс. Я знаю, что ты делаешь со мной.

Алекс отшатнулся, прижав руку к сердцу, как от удара.

– Сара, как ты можешь говорить такое? После всего, что между нами было? Наша особая связь… Моя любовь к тебе… Ты разбиваешь мне сердце своим недоверием, своей жестокостью.

Старые трюки. Газлайтинг. Попытка вызвать чувство вины. Раньше это работало безотказно. Но не сейчас.

– Это не любовь, Алекс, – в голосе Сары звенела сталь. – Это клетка. Ты питался моими чувствами, моей эмпатией, моей болью… или, вернее, ее отсутствием. Ты наслаждался моей пустотой.

– А Лили… Лили заслуживает моих слез, а не этого… этого ничто, которое ты из меня сделал, – подумала она, и эта мысль придала ей сил.

– Я хочу чувствовать свое горе по Лили, – продолжила она вслух. – Я отвергаю твое «утешение», потому что оно – ложь. Оно – пустота, которую ты во мне создал.

В этот момент маска Алекса дрогнула. На долю секунды идеальные черты исказились, и во взгляде, всегда таком печальном и понимающем, мелькнуло что-то холодное, древнее, хищное. Голос тоже изменился, потеряв свою бархатистость.

– Глупая девчонка, – прошипел Алекс, и это слово прозвучало уже не по-человечески. – Ты думаешь, твое мелкое человеческое горе ценнее того покоя, который я тебе предлагал? Ты нуждаешься во мне. Без меня ты лишь пустой сосуд, ничтожество.

Комната неестественно похолодала. Тени в углах сгустились, зашевелились. Сара почувствовала физическое давление, словно невидимые тиски сжимали ее грудь. Ощущение высасывания энергии, такое знакомое, стало невыносимо интенсивным. «Бездна» за фасадом Алекса отбросила притворство.

Саре стало страшно, по-настоящему страшно. Но ее решимость только крепла. Она вспомнила смех Лили, ее тепло, свою любовь к ней – ту любовь, которую это существо пыталось украсть.

– Нет, – выдохнула она, глядя прямо в меняющиеся, становящиеся бездонными глаза Алекса. – Без тебя я наконец-то свободна. Свободна, чтобы скорбеть. Чтобы чувствовать.

– Я выбираю боль. Мою боль. Мое горе. Оно мое. А не твое, чтобы им питаться.

Собрав всю свою волю, всю свою новообретенную ярость и отчаянное желание вернуть себе себя, Сара сделала шаг вперед.

– Убирайся! – крикнула она, и ее голос, хоть и дрожал, был полон силы. – Убирайся из моей жизни! Я больше не буду пустой!

Она резко захлопнула дверь прямо перед искаженным лицом Алекса. На мгновение ей показалось, что с той стороны раздался нечеловеческий вой, полный ярости и голода. Затем все стихло. Только дождь продолжал стучать по стеклу.

Сара прислонилась к двери, тяжело дыша. Она сделала это. Она разорвала связь.

Прошло несколько дней, потом неделя. Алекса больше не было. Ни сообщений, ни звонков, ни этого гнетущего присутствия, которое она ощущала даже на расстоянии. Квартира Сары казалась оглушительно пустой. Но это была другая пустота – не та холодная, вакуумная бездна, которую создавал Алекс. Это была просто пустота, оставшаяся после бури.

И в эту пустоту начало пробиваться то, что так долго было заперто.

Однажды вечером, разбирая старые вещи Лили, Сара наткнулась на их общую детскую фотографию – две смеющиеся девочки с глупыми бантиками. И внезапно, без предупреждения, ее прорвало.

Первая слеза. Потом еще. И еще. Вскоре она уже рыдала, сотрясаясь всем телом, не в силах остановиться. Это были слезы боли, слезы утраты, слезы вины за то, что она не плакала раньше. Это было всепоглощающее, мучительное горе, но оно было настоящим. Ее собственным.

– Эта боль… она настоящая. Она моя. По Лили. И это… это лучше, чем то ничто, – думала она сквозь рыдания, чувствуя, как вместе с болью приходит и какое-то странное, горькое, но очищающее освобождение.

«Тяжелый урок» начался. Сара осознала, что ее эмпатия, ее величайшая сила, стала ее величайшей уязвимостью, потому что у нее не было границ. Она была настолько открыта для чувств других, настолько хотела помочь, что распахнула двери своей души для чего-то темного, что вошло и почти опустошило ее.

– Я не могу позволить себе снова быть такой открытой. Не так. Эмпатии нужны стены, а не только распахнутые двери, – это понимание далось ей дорогой ценой.

Впереди был долгий, мучительный путь восстановления. Ей предстояло не только пережить «отложенное» горе по Лили, но и научиться заново чувствовать мир, защищая при этом свое собственное эмоциональное ядро. Она начала ходить к психотерапевту. Неуверенно, шаг за шагом, она восстанавливала связи с семьей и теми немногими друзьями, которых оттолкнула за последние месяцы.

Квартира тоже начала меняться. Сара сделала перестановку, избавилась от некоторых вещей, которые напоминали ей об Алексе или о периоде ее «пустоты». Она начала рисовать снова, сначала простые, почти детские акварели, но постепенно в них появлялись цвета, эмоции.

Ужас не исчез бесследно. Остались шрамы. Иногда ее охватывала паранойя – страх перед новыми людьми, которые казались «слишком понимающими». Воспоминание об Алексе и той леденящей пустоте, которую он приносил, еще долго будет преследовать ее в кошмарах. Но теперь она знала, что даже самая острая боль от потери – это часть любви, часть жизни. И это было ее право – чувствовать эту боль.

– Это долгий путь, – сказала она себе однажды, глядя на фотографию улыбающейся Лили, теперь вызывавшую не пустоту, а теплую грусть и любовь. – Но я пройду его. Ради Лили. Ради себя.

Ее сердце все еще было искажено пережитым, но оно больше не было пустым. Оно медленно, мучительно, но начинало исцеляться, наполняясь ее собственными, выстраданными чувствами.

Вкус Ничего

Кухня «L’Éclat» сияла, как хирургическая операционная, и работала с точностью швейцарского хронометра. Нержавеющая сталь, отполированная до зеркального блеска, отражала сосредоточенные лица поваров в белоснежных кителях. Это был пик гламурного ужина в одном из самых элитных и невероятно дорогих ресторанов города, и за его стенами, в роскошном зале, трапезничали те, кто привык к лучшему – политики высшего ранга, знаменитости первой величины, финансовые магнаты. Но истинная магия, сердце «L’Éclat», билась здесь, под пристальным взглядом шеф-повара Джулиана.

Джулиану было чуть за сорок. Безупречно одетый даже в пылу кухонной битвы, с коротко стриженными темными волосами, тронутыми едва заметной сединой на висках, он был воплощением собранности и авторитета. Его имя гремело в кулинарном мире; его перфекционизм был легендарен, а способность различать и балансировать вкусы казалась почти сверхъестественной.

Вот и сейчас он стоял в центре этого контролируемого хаоса, словно дирижер перед оркестром. Его движения были точны, жесты – скупы, но каждое слово, каждый взгляд несли вес. Он склонился над серебряной ложкой, на которой покоилась капля сложного, многокомпонентного соуса – жемчужина нового сезонного меню. Глубокая концентрация застыла на его лице. Мгновение он держал соус на языке, его рецепторы анализировали симфонию вкусов. Затем – едва заметный кивок, легкая, почти мимолетная улыбка одобрения. Иногда следовала тихая команда, и су-шеф добавлял микроскопическую щепотку редкой пряности или каплю эссенции, и блюдо, уже казавшееся совершенным, взмывало на недосягаемую высоту.

– Кислотности нужен противовес… возможно, шепот аниса, – проносилось в его голове, когда он создавал очередной шедевр. Он знал, что совершенство – не случайность, а результат настойчивости, бесконечных проб и ошибок, отточенного до предела мастерства.

– Они не просто едят здесь, – думал Джулиан, провожая взглядом очередное блюдо, похожее на произведение ювелирного искусства, которое официант уносил в зал. – Они приходят за впечатлениями. И мой язык – это проводник.

Его язык, его нёбо были его главными инструментами, его даром и его проклятием перфекциониста. Он испытывал огромную, почти отцовскую гордость за свои творения и безупречную репутацию «L’Éclat».

Приглушенное благоговение младших поваров, почти невидимых в своих углах, но впитывающих каждое его движение, лишь подчеркивало его статус кулинарного небожителя. Мир Джулиана был миром абсолютного вкуса, безупречного баланса и высочайших стандартов. И ничто, казалось, не могло поколебать эту гармонию.

Последние гости покинули «L’Éclat» далеко за полночь. Огни в зале погасли, оставив лишь дежурное освещение. Кухня, еще недавно кипевшая жизнью, теперь была вычищена до блеска и погружена в тишину. Джулиан сидел в своем просторном, минималистично обставленном кабинете при ресторане. На столе перед ним стоял лишь хрустальный бокал с идеально чистой, дорогой минеральной водой без газа и небольшой кусочек простого, вчерашнего хлеба – его обычный ритуал «обнуления» вкусовых рецепторов после напряженного вечера.

Он отпил немного воды, наслаждаясь ее кристальной прохладой, отсутствием какого-либо постороннего привкуса. Это была его тихая медитация, возвращение к исходной точке сенсорного восприятия. И именно в этот момент, когда его язык должен был ощущать лишь чистую нейтральность, он уловил нечто… чужеродное.

Очень слабый, почти призрачный привкус. Незнакомый. Неприятный. Он не был связан ни с чем, что он ел или пил сегодня. Диссонирующая, фальшивая нота в его идеальном вкусовом мире.

– Любопытно. Что это? – мелькнула первая мысль. Легкое удивление сменилось профессиональным любопытством. Он попытался идентифицировать его, как новый, неизвестный ингредиент. Привкус был едва уловимым, почти незаметным, где-то на задней части языка. Землистость, похожая на запах сырого подвала или свежевскопанной земли после холодного дождя, но с тонким, тревожным оттенком чего-то перезрелого, на грани гниения – как забытые грибы в темном, влажном месте.

Он отпил еще воды, прополоскал рот. Привкус не исчез. Он неуловимо сохранялся.

– Новое ощущение. Землистое… но с… какой-то тенью, – подумал Джулиан, нахмурившись. Он подошел к раковине в углу кабинета, воспользовался скребком для языка. Тщетно.

Легкое недоумение начало перерастать в неясное беспокойство. Это было неправильно. Его язык, его самый точный инструмент, давал сбой.

– Должно быть, это отголосок того ферментированного корня лотоса из специального меню, – попытался он успокоить себя. – Очень активный вкус. К утру пройдет.

Но ощущение чего-то неуместного, чужеродного в его тщательно контролируемой сенсорной среде не покидало его. Призрак вкуса впервые коснулся его языка.

Джулиан проснулся в своей тихой, безупречно обставленной квартире с первыми лучами рассвета. И первое, что он осознал, еще не открыв глаз, – странный привкус во рту. Он все еще был с ним. Не исчез. Более того, он стал отчетливее, настойчивее, словно за ночь укоренился на его языке.

Его утренний ритуал был священнодействием. Чашка свежесваренного, редкого сорта кофе, аромат которого он мог разложить на десятки составляющих. Иногда – нежная, едва сладкая выпечка из маленькой французской пекарни за углом. Но сегодня все было испорчено.

Тяжелый, грибной призрак на его языке сегодня утром был более настойчив – приторная сырость, которая приглушала яркую кислотность его эфиопского Иргачеффе, оставляя мутное, могильное послевкусие. Круассан, обычно тающий во рту симфонией сливочного масла и хрустящей корочки, показался ему безвкусным, с тем же отвратительным землистым оттенком.

– Он все еще здесь, – прошептал Джулиан, глядя на свое отражение в зеркале ванной. – Это ненормально. Это не… я.

Его язык выглядел совершенно обычно – розовый, здоровый. Это лишь усугубляло зарождающийся ужас.

Он принялся за более агрессивные методы очищения. Энергично тер язык щеткой до красноты, использовал самый сильный ополаскиватель для рта, который смог найти, рассасывал мятные леденцы один за другим. Но привкус «сырой земли и начинающегося гниения» сохранялся, как нежеланная, липкая пленка, которую невозможно было смыть.

Недоумение сменилось настоящим беспокойством, переходящим в холодный узел тревоги. Он, Джулиан, маэстро вкуса, чье имя было синонимом кулинарного совершенства, не мог контролировать это простейшее ощущение на собственном языке.

– Как я смогу различить ноты в новом винтаже бордо, если мой язык на вкус как свежевырытая могила? – эта мысль пронзила его ледяным страхом. Впереди была работа в ресторане, разработка нового осеннего меню, дегустации…

Он снова и снова полоскал рот, выбрасывая в мусорное ведро почти полные упаковки мятных конфет и несколько скребков для языка, на которых не оставалось и следа этого фантомного загрязнения.

– Это должно пройти. Оно обязано пройти, – повторял он как заклинание.

Но незваный гость, похоже, не собирался уходить. Он прочно обосновался на его языке, искажая мир знакомых вкусов, угрожая разрушить все, что Джулиан строил годами – его карьеру, его репутацию, его личность. Ужас, пока еще тихий, но настойчивый, начинал свое черное дело.

Субботний вечер в «L’Éclat». Кухня гудела, как растревоженный механизм невероятной сложности. За одним из столиков в зале ужинал влиятельный ресторанный критик, чей вердикт мог вознести или уничтожить репутацию. Джулиан чувствовал это давление, но сегодня к нему примешивалось нечто худшее – паника. Фантомный привкус на его языке достиг апогея. Это было уже не просто ощущение, а навязчивая, всепоглощающая реальность – плотная, как ком сырой земли, острая, как запах гниющих грибов после затяжного дождя.

Он метался по кухне, его обычная собранность дала трещину. Он пытался компенсировать. Пробовал соус для тюрбо – и не чувствовал ничего, кроме этой могильной сырости. Добавлял больше соли, больше кислоты, его рука дрожала. Су-шеф, Анри, молодой, но талантливый повар, смотрел на него с плохо скрываемым беспокойством.

– Шеф, возможно, уже достаточно? – мягко осмелился он заметить, когда Джулиан в третий раз потянулся к баночке с ферментированными белыми трюфелями для ризотто.

– Я знаю, что делаю! – рявкнул Джулиан, сам испугавшись резкости своего тона.

И вот оно случилось. Официант, бледный как полотно, почти на цыпочках вошел на кухню, неся обратно тарелку с тем самым ризотто. Недоеденное.

– Мсье Дюпон… жалуется на… посторонний привкус, шеф, – пролепетал он, избегая взгляда Джулиана. – Говорит, что-то… землистое. И блюдо совершенно несбалансированно.

Тишина, повисшая на кухне, была оглушительной. Возвращенное блюдо от критика – это было немыслимо. Это было фиаско.

Джулиан схватил ложку, зачерпнул ризотто. Нежная сладость обжаренных гребешков была для него потеряна, замененная приторной, грибной землистостью, которая покрывала его язык, как могильная пыль. Шафрановое ризотто под ними на вкус напоминало мокрую мульчу с привкусом плесени. Но было ли это на самом деле так, или это лишь его проклятый язык?

– Нет… этого не может быть. Мое блюдо? Вернули? – пронеслось в его голове.

– Что они имеют в виду, «землистый»? Оно должно быть… Оно было идеальным. Разве нет? Я не могу… я больше не могу сказать!

Он посмотрел на перепуганные лица своей команды. Его лоб блестел от пота, в глазах плескалось отчаяние.

– Вы что-то напутали! – закричал он, поворачиваясь к Анри. – Это ваша вина! Вы испортили его!

Анри отшатнулся, его лицо вспыхнуло.

– Но, шеф, вы сами пробовали, вы одобрили…

– Молчать!

Джулиан чувствовал, как контроль ускользает. Его безупречная репутация рушилась на его глазах. Этот вкус… он смеялся над ним. Он уничтожал все, что было ему дорого. Его собственный язык стал его злейшим врагом, саботажником. Вечер был безнадежно испорчен. И это было только начало.

После того провального вечера Джулиан стал одержим. Фантомный привкус не отступал, он становился всепоглощающим кошмаром, его личной пыткой. Его жизнь превратилась в бесконечный, отчаянный поиск избавления.

Сначала он обратился к медицине. Стоматолог, ЛОР, невролог. Бесконечные осмотры, анализы. Вердикт был один: физически он абсолютно здоров. Язык в идеальном состоянии. Полость рта чистая. Врачи разводили руками, предполагали редкую форму вкусовой галлюцинации, возможно, вызванную стрессом. Джулиан гневно отвергал их предположения.

– Это реально! – кричал он на очередного светилу медицины. – Это на моем языке, я чувствую это, пробую это на вкус, всегда!

Его квартира, некогда образец минималистичного шика, превратилась в лабораторию безумца. Повсюду были разбросаны медицинские справочники, книги по народной медицине, трактаты о травах. Столы были заставлены склянками со странными отварами, банками с едкими рассолами и кислотами, экзотическими кореньями и сушеными грибами. Он пробовал все: пил уксус до ожога слизистой, жевал перец чили в неимоверных количествах, надеясь выжечь проклятый вкус. Он тер свой язык крупной солью до тех пор, пока тот не начал кровоточить; медный привкус его собственной крови был кратким, почти желанным облегчением, прежде чем фантомная сырая земля и гниль вернулись, теперь сильнее, словно разгневанные его попытками.

– Должна же быть причина! Лекарство! Я человек точности, опознаваемых элементов! – бормотал он, перетирая в ступке очередной сомнительный ингредиент, купленный втридорога в лавке альтернативной медицины.

Он все больше изолировался от мира. Ресторан он почти забросил, появляясь там лишь изредка, осунувшийся, с безумным блеском в глазах, чем пугал и персонал, и немногочисленных оставшихся лояльными владельцев. Его внешний вид стал небрежным, дорогой костюм сменился мятой рубашкой.

Привкус, казалось, издевался над ним, меняясь, становясь все более изощренным и отвратительным. Теперь это была не просто земля; это была земля с кладбища, тяжелая, жирная, с привкусом разложившихся корней и чего-то сладковато-трупного, что застревало в горле, вызывая рвотные позывы.