Земля войны

– Что привело тебя сюда в столь неурочный час, несчастный? – наконец соизволил обратить на гостя внимание священник.

– Рыбу копченую горяченькую тебе из острога прислали, отче, сбитень пряный, и просьбу поутру с благословением приплыть. Новый поход к язычникам казаки затеяли, слово божие нести.

– Рази не ведаешь ты, что плоть я свою голодом умерщвляю?! – гневно ответил отец Амвросий. – Почто вкусности всякие таскаешь? Хватило бы мне и корочки хлеба сухой и плесневелой!

– Где же мне взять здесь корку хлеба, батюшка?! – изумился паренек. – Тут и свежего-то третий год, поди, никто не видел, а ты про корочку сухую сказываешь!

– Ладно, давай! – поднялся с колен священник.

– Вот, испей, – первым делом протянул ему деревянную фляжку Афоня. – Пересохло в горле, поди, после чтения слов святых для Бога?

Отец Амвросий взял флягу, осушил в несколько глотков, поморщился:

– Фу, что за сбитень?! Горький, холодный, не сладкий!

– Остыл, батюшка. Путь-то не близкий, море ледяное.

– Ладно… – священник крякнул, облизнулся, сел на скамью, переставил корзину себе на колени, откинул тряпицу и решительно взялся за разделку толстой тушки жирного коричневого судака. Афоня Прости Господи же, напротив, поднялся, обогнул скамью, встал у отца Амвросия, вскинул руки у него над головой и стал ими водить, что-то еле слышно нашептывая. Однако рыба не бесконечна, особенно такая мягкая и вкусная…

– Плоть слаба, – облизав последние косточки, священник кинул их в корзинку. – Надеюсь, Господь простит мне эту скоромную малость. Пойду, руки в море помою.

Отец Амвросий вышел наружу. Афоня же прошел вперед, с интересом прошел вдоль икон, поводил перед ними ладонями, понюхал горячие сальные свечи.

– Поезжай, Прости Господи, – вернулся, отирая ладони о рясу, священник. – Скажи, приплыву утром, благословлю.

– Да, батюшка, – кивнул паренек, подхватил корзинку, направился к дверям, но перед самым порогом вдруг остановился, оглянулся через плечо: – Скажи, отче… Коли служитель богов клятву им дал нести слово истины в чужие народы, об истинных богах не ведающих… Коли служитель этот заместо странствий и проповедей на острове запирается да молится один втихомолку, сие на пользу душе его пойдет, али токмо в бездну греха погрузит и обиду в богах вызовет? Кои служителя подобного и вовсе отринуть могут…

– Не узнаю речей твоих, Афоня Прости Господи, – моментально побелев, хрипло произнес священник. – Откель ты слов таких набрался и по какому праву меня, отца своего во Христе, вопрошаешь?!

– Так, женщину одну встретил, – ответил паренек и вышел за дверь.

Отец Амвросий облегченно перевел дух, несколько раз размашисто перекрестился, подкрался к порогу, тихонечко толкнул створку наружу – и с воем ужаса отпрянул назад, налетев на алтарь, опрокинул его и отбежал еще дальше, пока не уперся спиной в скромный иконостас.

На крыльце стояла его давняя знакомая – язычница из рода сир-тя, именем Ирийхасава-нэ, что уже не раз настойчиво просила у священника приобщения к христианству. Зело странным, надо сказать, способом. Круглолицая и широкобедрая дикарка, одетая в бобровую кухлянку, перешагнула порог, повела носом, улыбнулась, сделала еще пару шагов:

– Здравствуй, великий и могучий белый шаман, – сказала она с легким поклоном. – Как же давно не видела я тебя! С самой-самой весны. Скажи, сколь многим смертным успел ты передать свое учение? Где я могу приобщиться великой христианской мудрости?

– Ты… Ты… Ты… – запинаясь раз за разом, никак не мог ответить отец Амвросий.

– Я пришла, – согласилась Ирийхасава-нэ.

– Порождение Сатаны! Исчадье ада! – с ужасом выстрелил в нее ругательствами священник, выставил перед собой крест на вытянутых руках. – Сгинь, сгинь! Пропади!

– Нет-нет, отче, я не должна уходить, – отрицательно покачала головой сир-тя. – Я помню твое учение. Ваш бог предавался в пустыне одиночеству и терпел там искусы от темных духов. Достойный Иисуса служитель должен обязательно устоять перед искусами. Из любви к тебя, отче, как твоя преданная ученица, я принесла тебе обязательный для православного отшельника искус.

Девушка поднесла пальцы к горлу – и в тот же миг кухлянка рухнула на пол, оставив ее полностью обнаженной. Священник чуть не застонал, увидев перед собой сильное, красивое, юное тело. Розовые языки пламени, раскачиваясь, словно поигрывали сосками высоких грудей, пробирались между ног, гладили ровные смуглые ноги, обнимали руки и плечи, явственно бегали по ее бокам и животу…

– Нет! – скрипнул зубами несчастный, пытаясь выстоять перед тройным воздействием и приворотного зелья, и любовным наговором, и прямым, навеваемым ведьмой наваждением. Нине-пухуця не желала рисковать и использовала все свои знания, дабы добиться нужной цели.

– Смотри на меня, священник! – подступила девушка и стала развязывать пояс на своей жертве. – Если деяния твои нужны твоему богу, коли он желает твоего отшельничества, ты сможешь устоять перед искусом. Ты ведь обещал Иисусу нести истинное учение в языческие земли? Но предпочел запереться здесь? Сейчас ты узнаешь, угодно ли ему такое служение!

– Я выстою! – стиснул зубы священник.

– Хочу это увидеть… – Ирийхасава-нэ стянула с него рясу, швырнула в сторону, приблизилась так, что тела соприкоснулись. Теплые мягкие пальцы девушки побежали по бокам мужского тела, и вместе с ними священника окатило обжигающей волной вожделения. Столь сильного, что оно причиняло боль, просачиваясь в каждую пору его тела и превращаясь там в маленький вулкан, затапливая его разум. – Это просто искус, священник. Это испытание. Твой бог прошел через него. Достоин ли ты его имени и своего креста?

– Я выдержу… – отец Амвросий зажмурился. – Иже иси… Да святится…

Но пламя уже бушевало в его разуме, выжигая молитвы из памяти, плоть же стремилась вперед, отказываясь подчиняться сознанию, тело вздрагивало в конвульсиях, и если священник стоял, то только потому, что провалился в небольшую выемку между состыкованными в торец бревнами.

– Значит, ты отказался нести свет истины в заблудшие души, отче? – усмехнулась гостья, хорошо ощущавшая состояние жертвы. – Спасет ли тебя эта измена?

Ее пальцы опустились на плоть священника, заиграли на ней – и последняя плотина рухнула, терпение обратилось во взрыв, смирение в ненависть… Мужчина ринулся вперед, сбив несчастную с ног, раздавил ее собой, обрушив на свою жертву все те муки, что только что испытал, и, полностью утратив разум, – вбивал и вбивал в женщину это чувство. Вбивал, насколько хватало сил, взрывался, таял в слабости – но едва возвращались силы, как снова вцеплялся в обнаженную гостью, пока окончательно не ослабел и не провалился в полубессознательную дрему.

– Да, отче, ты силен, – услышал он слова поднявшейся с пола Ирийхасава-нэ. – Ты хорош… Иногда не знаю, чего мне хочется от тебя больше: твоей мудрости или твоей страсти. Невероятно! Всю ночь, до утра… Как волчатник пойманную ящерку… Надеюсь, твой бог так и оставит тебя бессильным смертным, и ты никогда не сможешь устоять перед своими искусами.

Девушка пошла к двери. Через полуопущенные веки она казалась уже не такой фигуристой, а ее бобровая кухлянка нежданно обратилась в грубую тунику из шкуры товлынга.

– Мы еще встретимся, отче. Молись тут и дальше, а я стану тебя часто-часто навещать.

Створка открылась, закрылась. Отец Амвросий остался в тишине и одиночестве.

И позоре.

Он не смог устоять перед искушением! Отшельничество не принесло добродетели тому, кто клялся посвятить себя миссионерству. Жалкая похоть сломила отца Амвросия в считаные минуты.

И тут в памяти священника всплыла казацкая просьба, о которой сказывал накануне Афоня. Ватажники просили благословения, намереваясь отправиться в новый поход к язычникам.

Уже через мгновение отец Амвросий стоял на ногах, торопливо одеваясь, а через минуту – мчался по волнам к острогу, гребя со всех сил.

– Кто тут собрался на берег, под солнце колдовское?! – громко вопросил священник, ворвавшись в острог. – Я иду с вами, дабы нести слово Господа нашего в дикие заблудшие умы!

Сказал – как отрезал! Таким тоном, что возразить отцу Амвросию ни один из собирающих припасы ватажников и думать не посмел.

Да, пожалуй, и не собирался. Священник в ватаге всегда на пользу. Умирающего причастит, за живых помолится, а в трудный час – еще и лишним мечом в сече станет. Чему же тут можно возражать?

Глава 4

Тотемники

Зима 1584 г. П-ов Ямал

Выбранный юной чародейкой путь начался прямо напротив острога, от северного берега реки.

То есть, конечно, командовал Матвей Серьга. Девушка же лишь махнула рукой, тихонько шепнув мужу:

– Вдоль кустов двинемся, пока не кончатся, – и тут же отступила в задние ряды небольшой казацкой ватаги, дабы не мозолить воинам глаза.

– За мной, православные! – громогласно объявил сотник и, взявшись на передние концы своей волокуши, тронулся по галечному пляжу вдоль моря, от высадивших казаков стругов к краю серого северного неба.

Воин Матвей, известно, был крепким, шел быстро и решительно. Таковыми же были и Силантий, и Ганс Штраубе, и Евлампий… Отец Амвросий шагал налегке… А вот Кудеяр Ручеек очень быстро стал отставать. Концы его волокуши зарывались в камушки, и он постоянно петлял, вытягивая то одну, то другую жердину. Путь змейкой получался чуть не вдвое длиннее прямого – и поди, угонись за остальными!

Митаюки, из ноши имевшая лишь заплечный мешок, поначалу пошла было со всеми, но потом пожалела мальчишку, вернулась и взялась за одну из слег:

– Давай, навались!

Двойного худосочного тягла оказалась достаточно – волокуша пошла прямо, хотя и не быстро. По счастью, путь на север уводил ватагу все дальше от колдовского солнца, и вскоре землю стало заметно подмораживать, и после обеда она затвердела так, что концы жердин больше не проваливались и шустро скользили по поверхности.

– Ты мешок свой сверху кинь, чего мучишься? – предложил Ручеек.

Митаюки послушалась, и тащить сразу стало легче. С плеч груз пропал, а волокуше оказалось все равно, заметно не отяжелела.

По морозцу они пошли сильно быстрее, однако остальную ватагу все равно нагнали только поздно ночью, когда казаки уже остановились и успели собрать из слег чум. Огня не разводили – поели копченой рыбы, да водой из ручья запили, разбив тонкий еще здесь ледок. В чуме же такой толпой тоже быстро надышали, и спать было терпимо.

К середине второго дня мороз заметно окреп, и ивовые заросли на востоке стали быстро чахнуть. Матвей, однако, продолжал идти вдоль берега, пока путники не выдохлись, и только на привале объявил:

– Завтра от моря поворачиваем! Теперь там уж точно никаких лесов не будет! На ночь робы из шкур товлынга надевайте. Без них теперь и околеть недолго.

Казак оказался прав. Ночью, без движения, даже в чуме и во всей одежде было жутко холодно. Кабы не теплые новенькие малицы – точно без обморожений бы не обошлось. А так – люди просто замерзли. Правда, у них имелось надежное средство для согрева: собрать волокуши, взяться за концы и шагать на восток, пока не вспотеешь…

Дни начинались, когда ватажники уже были в пути, заканчивались, когда казаки еще не успели остановиться. По счастью, в небесах то и дело развевались цветные сполохи северного сияния, давая достаточно света, чтобы не заблудиться в белой снежной пустоте.

С погодой людям повезло. Мороз сковал все лужи и болота, снега же покамест нападало всего по колено. Так что и волокуши никуда не проваливались, и ноги в сугробах не вязли. Иди да иди. Даже жалко порою становилось останавливаться. Так ходко путешествовать получилось, что вместо волнистого снежного простора простор ровный открылся перед казаками не через шесть дней пути, а всего через четыре. Матвей поначалу изменения даже не заметил, отмахав по льду с полверсты, пока Силантий, несколько раз топнув ногой, вдруг не крикнул:

– Да вы гляньте, православные, что под нами! Да это же море!

– Славно, – лаконично ответил Серьга и повернул к югу.

Через два дня путники смогли снять малицы товлынгов, а еще через день – земля отмерзла, море покрылось промоинами, а далеко впереди, пока еще у горизонта, стала хорошо различима неровная стена зеленого густого леса.

Еще половина перехода – и Матвей махнул рукой, указывая на прогалину возле впадающего в море ручья:

– Привал! Прошли быстро, так что пару дней можно отдохнуть-погреться, да силы возвернуть. Силантий, выстави дозоры. Ручеек, за дровами. Нужно наконец и горячего поесть. Остальные лагерем займутся. Тут не мешает обосноваться основательно.

Митаюки от мужа отдельных приказов не получила, а потому отступила в кустарник, опустила веки, сделала несколько глубоких вдохов, уравновешивая мысли после трудного пути, развернула руки ладонями вверх и тихонько запела, подлаживаясь под окружающий мир.

После изрядного перерыва в занятиях войти в нужное состояние не получалось очень долго – но где-то через час юная чародейка все же ощутила то странное наваждение, когда все звуки, запахи, цвета исчезают – и одновременно остаются, а сама ты раздваиваешься, превращаясь в подобие светлой, воздушной тени. Мир исчезает – потому что становишься его частью, неотличимым продолжением тепла, движения и света, но… остается – ведь любое изменение вокруг начинаешь чувствовать, как изменение внутри самого себя, подлаживаясь и оставаясь продолжением сих перемен.

Впрочем – разве словами такое передать возможно? Сие слияние возможно токмо ощутить…

Впав в наваждение, Митаюки-нэ вышла к лагерю, постояла на краю. Занятые разборкой волокуш не обратили на нее внимания – не заметили. И тогда она с чистой совестью отправилась вдоль берега на юг.

Без волокуши, в одних лишь легких сапожках и кухлянке чародейка ощущала себя почти невесомой. Не шла – летела. И несколько верст до следующего ручья одолела всего за пару часов. У проточной воды ее словно защекотало. Забавно, щекотно, изнутри.

Поначалу чародейка подумала, что это из-за течения. Однако же, перейдя русло вброд чуть выше по течению, Митаюки поняла, что постороннее чувство навевается спереди, из густых зарослей акации. Осторожно забравшись в гущу ветвей, девушка сразу обнаружила защитный амулет, заговоренный от случайного путника на волчатный глаз. Похоже, заклинания, нацеленные на отвод глаз и направление чужаков прочь от тропы, по кругу, разрывали ее ощущение единства с миром, вызывая то самое «щекотное» состояние.

Верная своей привычке оставлять как можно меньше следов, молодая ведьма перерезала ножом три нити, образующие знак пути, соединила чертой руны востока и запада, превращая их в бессмыслицу, и облегченно перевела дух: едкое чувство внутри исчезло. Амулет перестал действовать, оставаясь для непосвященных внешне неповрежденным. Да и колдун не всякий приглядываться станет. Висит оберег – и висит. Значит, в порядке все.

– Однако недалеко должно быть селение, – пробормотала ведьма, возвращая клинок в ножны. – Иначе кого амулеты стерегут?

Митаюки выбралась обратно на берег ручья, напилась сладкой прохладной воды. Подумала – и, поддавшись наитию, пошла вверх по течению. Спустя полверсты на южном берегу девушка заметила могучий куст шипастой акации, высоко возвышающийся над океаном скромного ивняка. Ничего не почувствовав, чародейка все равно повернула к нему – уж больно неуместным показался ей этот куст, забралась в гущу, аккуратно отводя в сторону ветки с острыми и длинными, в мизинец, шипами. И не зря – на одном из стволов нашлась трехцветная сетка, наводящая порчу «семи дочерей» в северном направлении. Сиречь – насылающая смертельные болезни.

Выругавшись и прочитав заклинание от сглаза, Митаюки порезала сетку в клочья, вернулась к ручью, повторила отчитку, стоя в текучей воде, после чего двинулась дальше – и вскоре нашла еще один куст с наводящим морок оберегом. Кто-то очень умело и старательно закрывал южный берег ручья от обитателей севера, кружа их, сбивая с пути и отравляя порчей. То ли менквы местных сильно донимали, то ли ненэй ненэць повадились в угодьях сир-тя охотиться, но защита оказалась выстроена плотная и умелая.

Решив, что чистого от порчи участка шириной в пару верст для прохода ватаги вполне достаточно, юная чародейка вернулась обратно по ручью, вдоль берега двинулась дальше, теперь куда более старательно прислушиваясь к миру и выискивая глазами странности и несуразности. Вскоре заметила одинокую березу, повернула к ней и… И едва не наступила на таящегося среди кустов воина! Крепкий парень лет двадцати, в замшевой кухлянке и мягких катаных сапогах с подшитой на подошву кожей устроил себе лежку у самых корней ивового куста и почти полностью скрывался ветвями. Вид у него был ленивый, на тропу сир-тя поглядывал вполглаза – однако этого вполне хватило бы, чтобы заметить идущего вдоль моря врага.

Мысленно ругнувшись, юная чародейка пробралась к березе – и, естественно, нашла на стволе оберег от «потаенной беды»: большой кленовый лист, окруженный плетением с рунами. Незваную гостью амулет почуял – лист завял. Надеясь это скрыть, Митаюки оборвала ножку листа – пусть воины думают, что все случилось из-за случайного повреждения.

Пробравшись чуть дальше, чародейка нашла и лагерь караульных: несколько гамаков, висящих под плетеным навесом, и толстые кувшины с густым кисло-сладким фруктовым отваром на корнях рогоза. Фрукты не давали отвару портиться, а рогоз придавал сытости. Одного кувшина обычно хватало двум воинам на пять дней дозора. Несколько глотков утром, днем и вечером утоляли жажду, наполняли желудок – и готовить ничего не нужно. Через пять дней по обычаю приходила смена – и отъедались воины уже дома.

Два гамака были заняты, три оставались свободны. Это означало, что не меньше трех сир-тя бродили где-то неподалеку. Если среди них есть колдун, пусть и не самый умелый – недолго и попасться.

Митаюки отступила так же осторожно, как прокралась к березе, у моря перешла на быстрый шаг и помчалась к ватажникам.

Казаки уже успели не просто поставить лагерь, но и поесть, и даже спать легли. Здешний день оказался обманчивым, близкое колдовское солнце крало у ночи изрядную часть темноты. Вокруг было еще светло – но на севере море уже давным-давно исчезло в темноте.

Один только Серьга хмуро сидел у костра, подбрасывая время от времени в пламя сухие веточки. Услышав шаги, вскинул голову, поднялся навстречу, схватил в крепкие тяжелые объятья, крепко расцеловал:

– Где же ты была, женушка? Я ужо извелся весь!

– Там дальше, версты четыре отсюда, дозор ратный стоит, – махнула рукой Митаюки. – Сир-тя земли свои от дикарей сторожат.

– Это плохо, – пригладил ее волосы муж. – Коли так близко, могут и заметить. Придется идти с рассветом, брать. Дабы первыми успеть. Что же ты одна-то бродишь, ненаглядная моя? А ну, случись что? Волчатник там, язычники, али ногу подвернешь?

– Ты же меня найдешь и спасешь, любый? – от прикосновений и столь явной тревоги сурового воина у Митаюки защемило сердце, и по спине пробежали горячие мурашки. – Поднимешь на руки и вынесешь…

Матвей Серьга хмыкнул и подхватил свою жену – то ли сам захотел, то ли ее желанию поддался. Митаюки обняла его за шею, качнулась вперед, слегка куснула за ухо, прошептала:

– Тут же тепло… Зачем нам спать со всеми, Матвей?

Казак, хмыкнув, просто пошел вперед, мимо чума и дальше в кустарник – не разбирая дороги, проламываясь через заросли, словно могучий товлынг. Притоптал прутья, опустил на них жену, расстегнул пояс. Митаюки тоже рванула застежку и содрала с себя кухлянку, уже горя, уже предчувствуя, как опять окажется в объятиях могучего, несокрушимого дикаря. Слабая, беззащитная, покорная – в руках крепких и надежных, как крепостная стена. И как сила эта вольется в нее, и станет ее частью, вознеся чародейку к небесам власти и наслаждения…

Казак явно соскучился по жене – и его сил хватило до полуночи, когда погасло не только настоящее, но и колдовское солнце. После небольшого отдыха в объятиях Матвея чародейка очень быстро поняла, что в кустарнике не так уж и тепло – и потянулась за одеждой. Серьга тоже оделся, отправился к чуму. Когда ведьма его нагнала, сотник уже разговаривал с разбуженным немцем.

– Ты воин опытный, сделаешь тихо, – полушепотом объяснял Матвей. – Больно близко. Управиться надобно, пока нас не заметили.

– Под березой они стоят, – добавила Митаюки, поняв, о чем идет речь. – Дерево окрест единственное, трудно не заметить. За ручьем. Пять гамаков у дозорных.

– Коли в смену спят, то и десять может оказаться, – сделал вывод Штраубе. – Еще четверых возьму, сотник, дабы уж не ошибиться. – Он поднял лицо к небу и добавил: – До рассвета управлюсь. Перед восходом сон зело сладкий…

Митаюки зевнула – и полезла в чум. С делами ратными мужчины и без нее управятся.

Не успела юная чародейка закрыть глаза – как ее разбудил тревожный крик. Вместе с остальными казаками девушка выскочила из чума и только тут поняла, что уже светает.

Тревогу поднял стоящий в дозоре Кудеяр. На юге, верстах в четырех, ярко полыхала макушка едва выглядывающего над горизонтом дерева.

– Проклятье, немец! – сплюнул Матвей. – К оружию, други! Брони одевай! С собой ничего, окромя оружия, не брать. Похоже, Штраубе нашего выручать надобно.

Вооружаться для казаков было делом привычным. Кто поверх кафтана кольчугу через голову, словно косоворотку, натянул, кто юшман пластинчатый на боку крючками застегнул, кто колонтарь, от обычного кафтана токмо нашитыми пластинами отличен, напялил. Опоясались саблями, похватали кто рогатины, кто пищали, кто бердыши за спину забросил. Отец Амвросий, широко перекрестившись, взял в руку саблю, на пояс, однако, не повесив. Евлампий и Никифор схватили за концы волокушу с двумя кулевринами и огненным припасом. Считаные минуты – и десять воинов быстрым шагом устремились вперед.

Вскоре они перешли ручей – и на том берегу их встретил Ганс Штраубе со товарищи.

– Что?! – вопросительно выдохнул Матвей.

– Клянусь святой Бригитой, здешние язычники службу дозорную правильно несут, – виновато развел руками немец. – Полыхнуло, когда нам сажен сто всего до ворога оставалось. Сигнал тревожный сир-тя подали, да сразу и ушли, ни единого мы не застали. Погнаться хотели, но там на тропе самострел насторожен. Хоть его заметили вовремя. Посему отступить я велел. Может статься, тропы-то ложные? К ловушкам ведут?

– Тут токмо море настоящее, – тихо произнесла Митаюки.

– Это верно, – кивнул Силаний. – По пляжу-то при отливе куда как спокойнее двигаться. Там ни ямы ловчей быть не может, ни капкана средь гальки не спрятать.

– Чем дольше ждем, тем больше сил по тревоге ворог собрать успеет, – добавил Ганс Штраубе. – Что прикажешь делать, атаман?

– Опосля вещички заберем, – махнул рукой Матвей Серьга. – А ныне вперед, пока не спохватились!

Дальше ватага шла уже не спеша, отдыхая после предрассветной пробежки. Примерно через час дыхание путников восстановилось, однако шага Матвей не ускорял. Силы воинов стоило поберечь – ведь по чужой земле шагали, неведомой. Нападение в любой миг случиться может.

– Стойте! – неожиданно для всех крикнула сзади Митаюки.

– Чего еще? – оглянулись на нее казаки.

– Акация стеной стоит! – указала в сторону от берега молодая ведьма. – Шипастая, через нее в здравом уме никто не полезет, обойти попытается.

– Ну и что? – пожал плечами Никифор.

– Где ты видел, дикарь, чтобы деревья ровной линией росли? – презрительно дернула верхней губой лучшая ученица дома девичества. – Ровной чертой токмо стены в острогах рубят, али рвы копают.

– Мыслишь, посадил их тут кто-то? – первым сообразил немец. – Под углом к берегу. Кто-то нас, ровно рыбу речную, в вершу с узким горлышком заманивает.

– Чего же теперь делать-то? – неуверенно спросил Кудеяр, тиская ратовище копья. – Назад возвертаться?

– Зажечь фитили! – перекрестившись, приказал Серьга. – Молись за нас, отче. Ныне на молитву первая надежда.

Силантий первым высек искру, и от его бересты остальные стрелки запалили свои фитили. Заправили их в замки пищалей.

– Матвей! – окликнул сотника немец. – У тебя среди всех глаз самый вострый. От сего мастерства ныне судьба наша зависеть может. Может, ты позади с кулевринами пойдешь? Приказы твои мы и оттуда услышим.

– И то верно, – одобрительно кивнул Силантий. – Коли беда случится, каждый выстрел на вес золота будет.

– Тогда ты в голове выступай, – согласился с доводами сотника Серьга, отошел назад, проверил запальники кулеврин, заглянул в ствол, удовлетворенно кивнул, приказал Евлампию и Никифору: – Давайте, братцы, на плечи жердины поднимайте.

И как только парни выполнили команду, повернул пушчонки поперек носилок, цепляя гаками за слеги.

Отец Амвросий тем временем, сжав в ладонях нагрудный крест и шепча молитвы, медленно шел по берегу далее. Пояс с саблей висел у него через плечо – опоясаться оружием священник так и не посмел.