Земля войны

Она придвинулась и несколько раз его куда-то поцеловала. Поди, разбери в темноте – куда?

Утро Маюни встретил с таким чувством в душе, словно родился заново. И сил прибавилось, и дышалось легче, и небо голубее стало, и солнце ярче. К далекому, стоящему у далекого горизонта лесу он домчался еще до полудня, даже не запыхавшись и с легкостью вычислил среди редко стоящих деревьев с десяток самых удобных стволов, решительно их свалил и за комли потянул к морю. Поднять все десять за раз у него, конечно, не получилось – но молодой шаман не сдался, взяв сперва пять, протащил их две сотни шагов, потом вернулся за остальными, протянул вперед уже их, вернулся…

Путь, понятно, занял остаток дня и изрядную часть ночи – но Маюни справился, возле стоянки порубил с хлыстов ветки и сложил высокий костер, возле которого удалось наконец-то развесить заледеневшую одежду казачки.

Жаркий костер из веток прогорел, понятно, куда быстрее, нежели обычные дрова – но прогреть платье и кухлянку его тепла хватило, и еще воду вскипятить удалось, чтобы запарить густое мясное варево.

Когда паренек забрался под покрывало, его встретили объятия и поцелуи:

– Ну наконец-то, Маюни! Я уже извелась вся, так долго тебя не было!

– Ус-нэ, милая моя Ус-нэ! Как же я соскучился!

– Ой! Какой ты холодный!

– Прости, Ус-нэ, это малица. Сейчас я ее сниму…

В полной темноте, совершенно обнаженные, они по очереди поели из котелка, после чего, разгоряченные вытянулись во весь рост, прижимаясь друг к другу. И Устинья отнеслась к этому с легкостью, ибо это был ее Маюни, которого приятно обнимать и целовать. А кроме того – она больше не боялась боли. Теперь в девушке не осталось больше ничего, кроме любопытства к тем странным ощущениям, которые она так и не успела толком ощутить.

– Милая моя Ус-нэ… – неуверенно спросил молодой шаман. – Скажи, а вчера…

Казачка не дала ему закончить вопроса, закрыв губы поцелуем. Маюни понял, что это и есть ответ – приподнялся, и тоже на ощупь начал тыкаться губами в ее плечи, подбородок, грудь, шею плечо… К счастью, столь неуклюжие ласки не заняли у него много времени, и он оказался сверху. Устинья чуть развела ноги, согнув их в коленях, и замерла, с интересом прислушиваясь к тому, что сейчас будет происходить.

Толчок породил волну сладкого тепла, которое потекло наверх, заполняя тело, – и казачка с облегчением выдохнула и качнулась навстречу, познавая странное наслаждение, от которого едва не отказалась, которого боялась и ненавидела, и которое оказалось блаженным чудом, спрятанном в ее собственном теле. Достаточно лишь открыться, принять чужую страсть как награду, отдать себя этой страсти – и разум затопит череда ярких вспышек, раз за разом скрадывая все то, что ей так хотелось ощутить.

Устинья плавно всплыла из горячих внутренних всполохов, когда Маюни уже расслабленно посапывал рядом, так и не дождавшись ее благодарного поцелуя. Но девушка все равно погладила его по голове и крепче прижалась сбоку.

– Мой могучий следопыт, – прошептала она. – Как же хорошо, что ты меня догнал. Как же хорошо, что тебе нужна награда. Как же хорошо, что я могу тебя наградить.

Как ни странно, но Устинья уже не была уверена в том, терпит она все то, что позволяет с собой делать, – или с нетерпением ждет этого сама?

Новый день стал для молодых людей переломным. Он начался с того, что Маюни передал казачке высушенную одежду, а сам, выбравшись из-под покрывал, обрубил макушки принесенных накануне хлыстов, оставив от них только слеги в три человеческих роста высотой, три связал вместе, поставил вертикально, а потом поочередно, чтобы не опрокинуть, раздвинул жердины широко в стороны. Поджав комли камушками, он пошел по кругу, ставя поочередно остальные опоры: сперва для надежности прикапывая в гальку, потом опуская верхом на связку «треноги» и закрепляя.

Через час у Маюни был готов каркас чума, который шаман споро обвязал шкурами, крепя их снизу вверх слой за слоем. Это было, понятно, неправильно – вместо единого полотнища лепить подобную «чешую» – но ничего не поделаешь. Какие кожи есть – теми и приходится пользоваться. Зато на маленький чум шкур хватало с избытком, и покрытие получилось аж тройным, очень теплым.

Когда паренек заканчивал свои старания – Устинья уже осталась без «одеяла» и наблюдала за всем, слегка ежась. Маюни же быстро и ловко перетянул в чум подстилки их общей постели, разложил внутри вдоль стен, занес кусочки рубленых макушек, собрал тонкую щепу, высек кресалом на мох искру, раздул, запалил бересту, сунул ее под щепки. Выскочил наружу:

– Ус-нэ! Милая моя Ус-нэ! Прошу тебя, войди в этот дом и будь навсегда хозяйкой в нем и в моем сердце!

– Что же, Маюни… – улыбнулась казачка. – Коли так, веди!

Молодой паренек из древнего шаманского рода Ыттыргын, глупо и широко улыбаясь, взял белокожую девушку за руку и торжественно завел ее в чум, в котором уже вовсю полыхал огонь.

– Как тут здорово! – восхищенно охнула Устинья, после нескольких дней под толстым тяжелым покрывалом оказавшись в относительно просторном, высоком и теплом помещении.

– Так ты станешь хозяйкой моего очага, милая Ус-нэ? – с тревогой переспросил Маюни.

Устинья закинула руки ему за шею и, глядя в глаза, твердо пообещала:

– Отныне и навсегда, мой храбрый следопыт, мой Маюни, муж мой. Пока смерть не разлучит нас.

– Как это хорошо, Ус-нэ, да-а… – облегченно перевел дух шаман. – Ты оставайся здесь, поддерживай огонь. Мне нужно сбегать за дровами. Но сегодня я вернусь быстро. Заметил одно место не очень далеко, там должны быть!

О том, насколько важен горящий в чуме огонь, Устинья поняла ночью, когда Маюни затоптал перед сном прогорающие угли, выкинул их наружу, а горячий очаг закрыл двумя слоями толстых кожаных подстилок. На такой постели спать было жарко даже под одним лишь легким одеялом из шкуры товлынга – несмотря даже на трескучий мороз за тонкими стенами чума, способными защитить разве лишь от ветра.

Утром спозаранку, заварив для молодой жены остатки сушеного мяса, следопыт отправился на охоту, взяв с собой все тот же топор и опоясавшись казацкой саблей, рядом с которой висели на ремне два ножа разной длины – длинный, для сложных работ, и коротенький – порезать что-то мелкое, наколоть, расковырять.

Какое было оружие – такой стала и охота. Отойдя от стоянки на полверсты, Маюни пошел по широкому полукругу и очень скоро заметил среди мха небольшое потемнение. Опустившись возле темной норки шириной в половину кулака на колени, остяк вытянул из-за пояса топор и, используя его как лопату, быстро, в несколько ударов и рывков вверх, разрыл проход на глубину в три локтя, до самой жилой камеры, и стремительным ударом ножа пробил голову не успевшей очнуться ото сна еврашке.

Народы ненэй-ненэць на северных сусликов никогда не охотились. Еды в них почти никакой – даже большого зверька только одному человеку покушать хватит, и то полуголодным останешься; славы большой тоже нет – евражки глупые, никакого почета и уважения от такой добычи. Однако же все при том знали, что вкусные они, и шкурка ничего, теплая. Хотя носкости в ней, увы – никакой. Равно все знали и то, что снимать мех нужно сразу – уж очень быстро преть начинает. Посему Маюни свою скромную добычу сразу освежевал, спрятал в заплечную сумку, разрыл нору дальше и выгреб из кладовочки зверька запасы собранных им травяных семян. Не хлеб, конечно, – но в еду годится, коли другой не хватает.

Закончив с одной норой. Маюни пошел дальше и вскоре нашел еще одну. Еврашки – они ведь перед главным ходом завсегда площадочку среди травы и мха выгрызают, дабы стоять на ней и осматриваться. Если знаешь, что искать – такие проплешины издалека заметны.

Вторую нору следопыт разорил уже без прежней торопливости. Теперь он знал, что зверьки в спячке и никуда не денутся. Разделал тушку, собрал содержимое кладовой, двинулся дальше. Такая уж получалась охота: ходи да собирай, ровно баба за ягодами отправилась.

К полудню Маюни добыл шестерых еврашек, вернулся с ними к стоянке.

Устинья здесь тоже не скучала – найдя разобранную сеть и челнок, она неспешно заделывала дыры, увязывая нити в прямоугольники ячеек. Работа для казачки, сразу видно, была непривычной – однако двигалась. И если нити хватит – дня через три-четыре снасть будет готова, можно пользоваться.

– Ты уже вернулся, мой следопыт? – девушка бросила свое рукоделье, обняла паренька за шею, поцеловала, потянула к чуму: – Пошли греться! Ты ведь, мыслю, замерз?

– Некогда отсиживаться, – снял сумку Маюни. – За дровами идти надобно, их в хозяйстве завсегда мало, сколь ни приноси. Ты пока тушки присоли и шкурки почисти. Рукавицы тебе шить будем. Бо без них здесь никак нельзя. В настоящий холод пальцы враз обморозятся.

– Ух ты, как много! – заглянула Устинья в сумку. – Всего за полдня! Да ты и вправду лучший охотник в мире!

– Я обещал тебе, Ус-нэ, – довольно улыбнулся паренек. – Со мной ты никогда не узнаешь голода. А как ловушки поставлю, так и вовсе ни в чем отказа не узнаешь!

Стремясь обустроиться как можно удобнее и не разочаровать свою Ус-нэ, Маюни сделал целых три ходки, каждый раз возвращаясь тяжело груженным сучьями или стволами сухостоя. Успокоился молодой шаман, лишь когда на берег окончательно опустилась ночь, и в черных небесах заиграли высокие цветные всполохи. Он нырнул в жарко натопленный чум – Устинья, улыбаясь, помогла мужу раздеться, подала котелок с каким-то чуть кисловатым отваром. Не иначе ягоды местные казачка отыскала. Потом подала нанизанные на прутья тушки, хорошо посоленные и усыпанные сверху пряными травами.

– Очистила я шкурки от мездры, – сев напротив за очагом, отчиталась жена. – Присолила. Токмо много ее уходит, соли-то. Кончится скоро.

– Ничто, Ус-нэ, – степенно ответил Маюни, поджимая ноги. – Море рядом, дрова, милостью богов, я отыщу, да-а… Варить соль станем, как казаки делают.

Костер уже прогорел, и паренек выложил ветки с тушками над красными углями. Почти сразу на мясе вскипел жир, закапал вниз, превращаясь в маленькие голубоватые вспышки.

– Как прошел день? – прерывая затянувшееся молчание, спросил следопыт. – Без меня ничего не случилось?

– Нет, – пожала плечами казачка. – Только олень с важенкой недалече ходили и на меня посматривали.

– Олень? С оленихой? – удивился Маюни. – Странно. Я не видел ничего. Надобно следы завтра посмотреть. Олень бы нам зело пригодился. Мясо, шкура большая, рога для наконечников. Копье сделать можно будет.

– Не трогай их, Маюни, – попросила Устинья. – Их жалко. Они такие все величавые, белые совсем. И веет от них чем-то… Приятным, душистым, ровно гречихой цветущей.

Молодой шаман замер, уставясь на подрумянившиеся тушки. Потом торопливо перевернул их и стремглав выскочил наружу, даже не набросив на плечи малицу, но прихватив висящий на одной из опорных жердин бубен. Осмотрел берег, шепча молитвы. Потом ударил в бубен. Бил в него снова и снова. Ничего не менялось. Тогда Маюни выхватил нож и занес было над плечом – но вдруг ощутил движение, и в сотне шагов от себя увидел, как вышли прямо из темноты два ослепительно-белых на темном фоне красавца: могучий олень, выше человека ростом, с ветвистыми рогами, а рядом – стройная остромордая важенка без единого серого пятна. Парочка внимательно посмотрела на него, прямо в глаза, а потом отвернулась и пошла в темноту.

Маюни сглотнул и опустил бубен:

– Благодарю тебя, великий Хонт-Торум, благодарю тебя, лесная дева Мис-нэ…

– Ну что? – вышла следом Устинья, не поленившаяся накинуть кухлянку. – А-а, вон они, за лужей! Уходят.

– Ты их видишь? – настала очередь изумляться молодому шаману.

– Да… А что? – пожала плечами казачка.

– Духи тундры одобрили наш брак, милая Ус-нэ… Благословили быть вместе. Теперь у нас все будет хорошо. Теперь мы будем жить долго и счастливо, никогда не ссорясь.

– Здорово! – с улыбкой кивнула казачка. – Но я побегу кроликов спасать, пока не подгорели, ага?

Не дожидаясь ответа, Устинья нырнула обратно под полог чума.

Маюни, не чувствуя мороза, смотрел то вслед уходящим покровителям тундры, то на свой бубен, без помощи которого шаман был не в силах достучаться до мира духов. Устинья же, получается – могла?!

Теперь могла – раньше Маюни ничего подобного за ней не замечал.

Похоже, путешествие в верхний мир, из которого он вымолил свою любимую, не прошло для девушки бесследно. Теперь она видела духов так же легко, как и обычных зверей или людей. И еще неведомо, какие иные способности открылись в его чудесной Ус-нэ?

Кроме того, что она научилась любить…

Маюни улыбнулся воспоминанию о минувших ночах и предвкушению грядущей, тихонько ударил в бубен, разгоняя возможные порчи и наветы, огляделся напоследок еще раз и ушел в чум.

Глава 3

Большой поход

Зима 1584 г. П-ов Ямал

Митаюки провела этот долгий вечер, как обычно, под сполохами северного сияния, сидя на коленях, подложив под себя небольшой обрывок шкуры товлынга, оставшийся при раскрое одной из кож. Юная чародейка внимала окружающему миру, она сливалась с его светом и тьмой, с его ветром и шелестом волн, с его холодом и солеными запахами, его вкусами и звуками. Она сливалась с миром, впитывала его, растворялась в нем, звучала его песнями, забыв обо всем остальном…

Но подступила ночь, из далекого острога донеслись запахи вареного мяса, кислой бражки, песни отдыхающих ватажников. Пора было возвращаться в мир.

Митаюки сделала еще один, прощальный, глубокий вдох и, негромко напевая песню ветра, поднялась, подобрала подстилку, пошла вдоль берега, все еще сохраняя в себе чувство единения с островом и морем, с волнами и ветром, с отблесками небесного сияния и шелестом прибоя. Шла спокойно и устало, как всегда – и потому не сразу заметила творящуюся совсем рядом странность.

Чайки!

Чайки невозмутимо бродили по берегу, ковыряясь в выброшенных морем водорослях, выискивая среди гнили какие-то невидимые вкусности и жадно их глотая. Совсем рядом кормились, всего лишь на расстоянии пары шагов.

Митаюки остановилась, посмотрела на них, на старую ведьму, что склонила набок голову на мысу, где пела рядом с ученицей. Проверяя случившееся, чародейка подняла руку с тряпкой, резко опустила – и ничего! Чайки словно не замечали близости человека, занимаясь своими полуночными обеденными делами.

– Обнаглели?! – девушка передернула плечами, стряхивая наваждение, избавляясь от песни волн и ветра, поющей в душе, от пропитавшего тело мира. И в тот же миг птицы шарахнулись, бросились врассыпную, взметнулись в воздух, торопливо взмахивая крыльями и недовольно крича.

Митаюки посмотрела на свою руку на просвет – и довольно рассмеялась:

– Нормальное тело, уважаемая Нине-пухуця! Самое обычное, ничуть не прозрачное. Неужели они меня не видели?!

– Когда колдун созвучен миру, дитя мое, когда он не отличается ничем от воздуха, света, ветра, живущего в пустоте, как можно заметить его простому смертному? – наставительно ответила служительница смерти. – Взгляды проходят сквозь него, уши не слышат его движений, носы не чуют его запаха. Его просто нет ни для кого, кроме его самого.

– Значит, я смогла? – вскинула подбородок родовитая сир-тя. – Я выдержала твое испытание?

– Да, – признала кровожадная старуха. – Ты поднялась еще на одну ступень мудрости.

– Если так, – прищурилась Митаюки, – то ты, как моя учительница, должна меня наградить!

– Разве постижение мудрости не достойная награда для ученицы?

– Разве постижение мудрости учеником не есть гордость и радость учительницы?

Нине-пухуця закаркала, изображая смех, и кивнула:

– Пусть будет так. Скажи, чего ты хочешь? И я отвечу, достойна ли ты такого поощрения…

– Мне надоело быть жалкой смертной рядом с простым казаком, – пожала плечами знатная дева. – Хочу стать единственной повелительницей, женой властного вождя!

– И ты знаешь, как это сделать? – ласково поинтересовалась старуха.

– Раз у меня не получается убрать иных сотников и атаманов, – пожала плечами юная чародейка, – стало быть, надобно забрать казаков от сотников и вождей.

– Ты сможешь это сделать?

– Да, – кивнула ученица служительницы смерти. – Я знаю их слабость. Золото. Казаки не способны насытиться этим желтым металлом. Они подобны ежикам, не знающим сытости, способным жрать до тех пор, пока есть еда, еще и еще, до тех пор, пока не сдохнут от обжорства. Таковы и белые люди. Золота для них мало всегда. Поманю золотом, и пойдут все, кого только захочу прибрать.

– Ты радуешь меня, умная Митаюки-нэ, – похвалила ученицу ведьма. – Недавний урок пошел тебе на пользу. Ты научилась подниматься по людям, опираясь, как на ступени, на их слабости. Ты прекрасно справишься сама.

– Казаков мало, – скривилась юная чародейка. – Сколько я смогу их украсть, дабы атаман и сотники не возмутились? Десять, пятнадцать воинов… Что за смысл править пятнадцатью слугами? Я хочу превратить их в пятнадцать сотен!

– Ты знаешь слабость пятнадцати сотен смертных?

– Я знаю слабость одного! Слабость сильного, властного колдуна, желающего насадить имя своего бога в души многих и многих смертных, – ответила Митаюки. – Пусть он пойдет со мной. Пусть защитит слабых от чар колдунов сир-тя, пусть обратит сильных в служение новым идолам. Пусть сломает старый обычай и насадит на его месте новый. А уж сесть во главе нового племени мне труда не составит. Кто из здешних дикарей сможет устоять супротив учения девичества?

– Ты хочешь получить шамана Амвросия, служителя распятого бога? – поняла Нине-пухуця.

– Его слабость есть истовая преданность учению, страсть нести слово божие во все уголки мира. Разве этим трудно воспользоваться?

– Он был хорош, наш ярый отец Амвросий, – сладострастно вздохнула старая ведьма. – Жаль, слишком испугался собственной силы и спрятался с нею на острове, терзая себя страхом и молитвами.

– Я отниму у Солнца Предков тысячи воинов, дам им оружие и обрушу, подобно гневу богов, на прочие племена! – вскинув руку к плечу, крепко сжала маленький кулачок Митаюки. – Ты хотела подвергнуть народ сир-тя тяжкому испытанию, мудрая Нине-пухуця? Ты хотела возродить в нем мужество и воинственность предков? Провести его через боль и страдания, закалив кровавыми битвами, обратив к заветам прошлого? Разве мой план не есть исполнение твоего желания?!

– Ты хочешь получить весь мир в обмен на маленький шажок по ступеням мудрости?

– Я прошу лишь совсем маленькой награды за пройденное испытание, уважаемая Нине-пухуця. А весь мир я заберу сама.

Служительница смерти снова закаркала – и вдруг кивнула:

– Хорошо, дитя мое. Ты получишь свою награду. Но сперва докажи, что ты действительно постигла учения. Пропитайся сим миром и ступай в крепость. Если на пути домой тебя никто не заметит, ты получишь белого шамана для своего завоевания!

Митаюки улыбнулась, опустила веки, сделала глубокий вдох и развела руки в стороны, подняла лицо к небу, тихонько заунывно запела, вдох за вдохом подлаживаясь под порывы ветра, под шелест прибоя, под крики чаек, впитывая все это, пропуская через себя. Становясь частью этого. И вскоре недавнее наваждение вернулось. Она опять перестала ощущать разницу между сполохами северного сияния и своими щеками, которые они освещали, между ветром, дующим в грудь – и рядом, стала созвучна потрескиванию сохнувшей травы и шипению пены, оседающей на гальке.

С этим ощущением она и пошла к воротам острога. Миновала зевающего караульного, не вызвав у него никакого интереса, увернулась от бегущей с каким-то свертком Олены, протиснулась между хмельным Гансом Штраубе и Кольшей Огневым, о чем-то живо спорящим, перешагнула невольницу, заканчивавшую мездрить кожу, змейкой скользнула между еще несколькими, приводящими себя после работы в порядок, остановилась перед Настей, качающей на руках младенца. Атаманова жена, похоже, вынесла малютку воздухом перед сном подышать. Но нет, чтобы за ворота выйти! Глупая белокожая дикарка здесь, в дыму и тесноте гуляла.

Митаюки вошла под навес над очагом, остановилась, вдыхая запахи гари и мясного варева, впитывая тепло огня, подлаживаясь под пляску его языков, под гул разговоров, идущих сразу во всех краях помещения и на всех его длинных лавках, а потом двинулась дальше, осторожно огибая мужчин и женщин, стараясь не наступить на ноги или не задеть тело, уворачиваясь от взмахов рук. Иные ватажники беседовали уж очень буйно!

Юную ведьму никто не заметил – не кивнул, не поздоровался, не посторонился, ничего не дал и ничего не попросил. Она привлекла не больше внимания, нежели легкий сквознячок. Если кто чего и ощутил – то не счел достойным внимания.

Чародейка вошла в двери башни, развернулась – и резко передернула плечами, сбрасывая столь трудно добытое наваждение.

– О, Митаюки, душа моя! – тут же всплеснул руками Матвей Серьга и отставил влажный ковш с остатками пены. – А мы тебя обыскались! Иди ко мне, душа моя. Дай я тебя поцелую!

Пьяным казак жене совсем не нравился. Но деваться было некуда – пришлось подойти, позволить себя облобызать влажными губами и совсем уж мокрыми усами и бородой.

– В честь чего пируете? – без особого дружелюбия поинтересовалась она.

– Так Иоанна Богослова день сегодня! Святого великого, иконописцам всем покровителя! – раскинул руками Серьга. – Грех не отметить!

Митаюки это ни о чем не говорило. Посему она лишь пожала плечами и предложила:

– Давай я тебе еще бражки принесу, любый мой?

– Вот жена настоящая какова! – с гордостью объявил Матвей, свысока поглядывая на сотоварищей. – Не хает мужа свово, а корец токмо полный подносит!

– Это да, это верно! – поддакнули ватажники. – Повезло тебе с женой, Матвей!

Митаюки довольно ухмыльнулась, зачерпнула брагу, отнесла мужу и, пользуясь тем, что руки у него оказались заняты – ускользнула к котлу, зачерпнула пару полных ложек густого до вязкости бульона, наколола на нож крупный шматок мяса. Подняв голову, неожиданно увидела по ту сторону, за котлом, русоволосую казачку Елену – никому не знакомую, невесть откуда приходящую и невесть куда исчезающую.

– Ты здесь, Нине-пухуця? – удивилась юная ведьма.

– Должна же я кушать? – невозмутимо ответила старая. – И спать тоже должна. Завтра к шаману белому поеду. День на зелье, день на пробуждение страсти в нем христианской. На третий день жди, с обличением примчится. Не уговаривать, осаживать придется…

Спорить Митаюки не стала. Выпила еще варева, наколола второй мяса и, не оглядываясь на мужа, отправилась к башне. Пока Матвей такой – пусть лучше не с ней, а с друзьями веселится. Она свое вернет, когда Серьга протрезвеет.

Однако утром ее преданный казак стенал и ругался, держась за больную голову, отпивался холодным, жирным бульоном, искал место, где притулиться в тишине, опершись лбом в холодное бревно. Беседовать с таким мужем Митаюки смысла не видела и отправилась к Насте, в атаманскую избу, мстительно оставив Серьгу наедине с похмельем.

Жена Ивана Егорова тоже была одна – присутствие воеводы выдавали только слабые стоны из-за перегородки. Женщина сидела за прялкой, свивая толстую нить из начесанной с убитых товлынгов шерсти.

– Доброго тебе дня, Митаюки! – обрадовалась Настя приходу подруги. – Славно ты придумала слонов сих волосатых остричь. Вона, муж с немцем какую славную вставку для колыбельки сваляли! Теперь сыночку и вправду в любые морозы тепло будет.

– Ты бы с ним не в крепости гуляла, милая, а по острову, – подошла к подвешенной на потолочную балку постельке юная чародейка. – Там ветер свежий, морской. Зело сие для дыхания полезно. В остроге же стены вокруг, совсем другой воздух получается.

– Дни уж больно короткие, Митаюки, – пожала плечами женщина. – А в темноту из крепости выходить с малым боязно.

– Чего тут бояться, на острове-то?

– Умом понимаю, Митаюки. А в душе пред тьмой ночной все едино страх.

Ведьма пожала плечами, не очень понимая подругу, однако соглашаясь: это верно, смертные часто боятся темноты. Спросила:

– Что за праздник вчера таковой случился, что мужья наши всю брагу выпили?

– А и не было ничего, – отмахнулась атаманова жена. – Блажь нашла дурная, вот и напились. Уж не ведаю, чего там и придумали?

– От безделья все это! – поморщилась юная чародейка. – Ныне, когда погреба мясом под завязку набиты, а шкур хватит каждому по две малицы сшить, казакам бы надобно случаем пользоваться, да за золотом отряд крепкий отправить. Золотишко, оно ведь лишним не бывает. Чем больше здесь и сейчас мужья возьмут, тем сытнее и богаче все мы в старости жить станем.

– Это ведь знать надо, Митаюки, где есть оно, золото! Людей в ватаге ныне мало осталось, большого селения казакам не захватить. А малые окрест мы ужо разорили.

– Так Матвей знает, точно тебе говорю! – уверенно ответила ведьма. – Проведет запросто.