Тайна Пророка Моисея

Дверь соседней комнаты была чуть приоткрыта. За дверью стоял Геннадий Петрович. Он выскочил из комнаты, тоже с чайником.

Мы вышли в огромную кухню, похожую на зал. В его центре находились квадратные электрические плиты, шесть штук, но работала только одна плита. На противопложной от нас стороне. За плитой стояли друг против друга два человека. Спиной к нам стоял полицейский с погонами "лейтенанта". А перед ним – горделиво вскидывая голову и создавая на лице важное значение, которое человек начал создавать, едва мы вошли в кухню – дёргался из стороны в сторону "шестёрка". И начал вскидывать вверх правую руку, показывая нам наколку на предплечье, "Герцог". Тот, который шесть лет назад в вагоне предложил мне "закусить пряник". В пересыльной тюрьме ему накололи на спине изображение головы свиньи и "опустили". Он получил срок за изнасилование маленькой девочки.

Геннадий Петрович шепнул мне:

– Это наш участковый. А перед ним "Герцог", хороший человек. Наверное, из благородных.

– Ну, что – то маловато, – услышал я голос участкового и узнал его.

Это был Хайло.

Когда "шестёрке" кололи наколку, то "зеки" дали ему кликуху "Нюшка". Он дёргал носом, может быть, потому, что я расплющил ему нос.

Нюшка посмотрел на меня и не узнал. И я не собирался обоим напоминать о себе. В зале было четыре умывальника, но в трёх из них были кучи мусора.

Я помыл кружку и чайник, набрал воду и поставил чайник на плиту, встав спиной к Нюшке и Хайло.

– Ну, и зачем ты мне сдался такой? – сказал Хайло. – Я тебя поставил "смотрящим" дома. А в перспективе я думал ставить тебя на район. И Красавчик согласен был. А ты мне гроши суёшь, смешные.

– Я исправлюсь.

– Работай честно. И план выполняй, по – советски.

Хайло быстрым шагом прошёл мимо меня и Геннадия Петровича, засовывая в карман штанов пачку денег. Нюшка сзади хлопнул по шее Геннадия Петровча, который стоял рядом со мной, властно сказал:

– Генка, теперь все будут платить по полторы тысячи. – Он сбоку заглянул мне в лицо и льстиво заговорил: – А ты кто? Как тебя зовут?

Я продолжал смотреть на свой чайник.

Как общаться с человком, который изнасиловал пятилетнюю девочку, который обязан был весь "срок" ходить по бараку на коленах, жить в сортире, там кушать и спать, быть битым каждый день и подставлять зад каждому "зеку", кто хотел его.? На "зоне" такой "опущенный" не имел права подходить к любому "зеку", заговаривать с ним. И я не собирался как – либо отвечать Нюшке.

Я молчал, и за меня ответил Геннадий Петрович:

– Женя студент МГУ.

– А…а... студент. Где – то я тебя видел. Ну, привет.

Нюшка протянул мне руку для пожатия, но я повернулся к нему спиной.

Вода закипела сразу в двух чайниках, и я немедленно вышел из кухни.

– Женя, вам нужно было пожать "Герцогу" руку. Он будет вам мстить. А сейчас идёмте ко мне. У меня сахар, чай элитный… Мама…Она бывшая секретарь горкома партии. Была членом ЦК. Дружила с Хрущовым, Брежневым и даже с Горбачёвым… – И, уже входя в свою огромную комнату, Геннадий Петрович добавил: – Я очень умный…

– Дурак! – прозвучал сильный голос, похожий на мужской.

Геннадий Петрович пнул воздух ногой. И тотчас опять прозвучал непонятно откуда голос:

– Перестань дрыгать ногой. Я же сказала: не люблю!

– Женя, – шёпотом заговорил Геннадий Петрович, – вы ей не очень верьте. Она умом тронулась. На психе лечилась. Но не помогло! Говорит Бог знает что.

Вся комната была завалена книгами. Они стояли на стеллажах, на полу, на столе, громоздились кучами перед входом.

Из – за стеллажа появилась инвалидная коляска. На ней сидела пожилая женщина лет восьмидесяти. Она, вращая крупными руками колёса, направила коляску ко мне, внимательно, пристально глядя мне в лицо.

– Трудно тебе, Женя, с таким характером жить. Ты честный и благородный. Нельзя быть таким…А вот посмотри… – Она протянула мне большую фотографию. – Если бы ты меня увидел такой лет шестьдесят назад, то влюбился бы безумно.

Я взял фотографию и увидел на ней голый девичий зад девушки, стоявшей "раком". Девушка, вывернув шею, смотрела в обьектив и улыбалась.

– Женя, – торопливо сказал Геннадий Петрович, уходя за стеллаж, – это фотография порнозвезды США.

– Это я! – сильно сказала женщина. – А фотографировал меня Никитушка. Он любил позицию "раком". Никитушка Хрушов.

– Мама, ты всё придумала на психе…

– Заткнись, дурак! Квартиру в "сталинке" просрал…А меня зовут Ксения Евгеньевна…Да, Никитушка любил "раком"....А член у него был меньше пяти сантиметров…Сильно комплексовал, злился. А я подсказала ему, что греки растягивали член гирьками…

– Мама, ну, что за фантазия?

– … Вот он повесил стограммовую гирьку. Так и выступал с трибуны. А потом на выставку импрессионистов поехали. И он вначале смеялся, заливисто, одобрял художников: "Народ должен увидеть идиотизм нового времени". И вот тут мы подошли к картине, где был нарисован огромный член!

– Мама, это была река!

– Член, мужской! – рявкнула Ксения Евгеньевна. – А внизу члена к его головке была привязана толстой верёвкой гиря, на которой было написано "100 грамм". У бедного Никитушки челюсть отвалилиась. Едва я успела поправить его челюсть, как он начал матом крыть художников. И так дико, что все разбежались, спрятались. Боялись, что на Колыму попадут. Но Никита был добрый.

Из – за стеллажа выглянул Геннадий Петрович и, указав пальцем на свою маму пальцем, покрутил им у своего виска, бормотнув:

– У неё сдвиг по фазе.

– А Генка мой от Никитушки…

– О! – воскликнул за стеллажом Геннадий Петрович.

– Да, от Никитушки Хрущова. Любила я его…А когда родила, узнала, что Никиту "скинули". И ко мне в роддом пришёл Андропов, председатель КГБ сказал, что партия приказала молчать, что сын от Хрущова. И я молчала. Даже Лёнику не сказала от кого сын.

– Это она о Брежневе, – бормотнул Геннадий Петрович.

– Да, он баб любил, хотя член у него был тоже, пятикопеечный. Долго мне глазки строил. На Пленумах прямо говорил с трибуны:"Хочу!" Я устала и ответила:"На!" На даче, как только я встала раком, прибежала жена Лёника и настукала его черенком лопаты. По лицу стукала. Шищки были. Долго не сходили. И газеты сообщили, что Лёник приболел. Народ плакал, скорбел, мол, умрёт страна без Лёника…А потом пришёл Горбачёв. Он был неграмотный. Я за него тексты писала. У него тоже был маленький: четыре с половинной. И не стоял. Раиса долго просила меня, чтобы я подняла его член…Я подняла… А он тоже любил "раком". И, трахая меня, вдруг придумал "перестройку", "новое мышление"…А по новому мышлению подарил немцам ГДР. Хотел подарить Сахалин япошкам, но не успел болезный. А в психушку я попала из – за Ельцина. Он, как унтер – офицнерская вдова, сам себя скинул в речку с моста…

– Мама, унтер – офицерская вдова сама себя высекла, а не с моста сбросила.

– Одно и тоже…Я схватила его, держу, кричу:"Утонишь!" А он мне в ответ:"Ты мой промысел не знаешь, отпусти!" Я ему:"Борька, вылезай, ты сам себя решил высечь, как унтер – офицерская вдова, по Гоголю!" Он укусил мои руки и, улетая в воду, крикнул:"Я не читал Гоголя!" И скрылся под водой. Я его вытащила из воды, а потом всё рассказала репортёрам. Они побоялись разоблачать Борьку, настучали на меня в "органы". И вечером ко мне пришли трое из КГБ и отвезли на спиху. Целый год я маялась, а вернулась…В квартире, в "сталинке" другие люди. Это сын Никитушки продал квартиру за пять миллиона долларов. А деньги вложил в пирамиду…Я всем членам Политбюро ЦК КПСС раком дала, чтобы они подарили мне эту квартиру. А Генка её просрал!

Ксения Евгеньевна торопливо перевела дух и жадно хлебнула горячий чай.

Конечно, я видел как страстно женщина хотела говорить о чём угодно. Вероятно, мечтала "получить" слушателя, который безотрывно смотрел бы на неё. И я, хорошо понимая её душевное состояние, изображал внимательного слушателя.

У Ксении Евгеньевны "горели" глаза. Она сильным движением руки указала пальцем в сторону "сталинского" дома.

– Там жил генерал КГБ. Его убил "спрут"…

– Мама, ну, что ты придумала? Генерал умер от рака мозга.

– Нет, – властно сказала Ксения Евгеньевна. – Его убил "спрут". Я курировала городское КГБ во время правления Никитушки. И однажды изучала секретные документы "спецхрана". Увидела нечто странное…

– Мама, ты снова попадёшь в психушку.

– Женя меня не предаст. Он другой…Я пыталась поговорить с Никитушкой, что есть нечто, которое назвала "спрут". А он носился, как дурак с писанной торбой, с коммунизмом. Говорил: "В коммунизме всё будет, а работать не надо". Я заставила его вязть документы и прочесть. Он взял бумаги и улетел в Югославию. Оттуда Никитушка прокричал в телефонную трубку, что "спрут" за его спиной управлял СССР. "Но я нанесу упреждающий удар. Я размажу "спрут", как только вернусь". А "спрут" его опередил. Секретные документы исчезли. А народу было обьявлено, что Никитушка вёл страну неправильным курсом.

В это время Геннадий Петрович вышел из – за стеллажа, натягивая на руки красные резиновые перчатки.

– Ну, мама, скажи апофеоз своей речи.

– И скажу, – сильно и властно ответила женщина. – Я давно изучаю тайну "спрута". Женя, приходи к нам каждый день. Я знаю очень много…

Геннадий Петрович взял тряпку, ведро. И мы оба вышли в коридор.

– Женя, я пойду один. Я убираю сортир, каждый день. Так приказал Герцог.

Я остановил Геннадия Петровича, заметив боковым зрением, что рядом с нами приоткрылась дверь. Через узкую щель на нас смотрел Нюшка.

– Генналий Перович, не делайте это.

– Я не могу. Вы, Женя, в первый раз спустились на "дно", а я – привык.

– Не делайте это, – вновь повторил я, потому что этот человек мне нравился.

Геннадий Петрович покосился в сторону приоткрытой двери и очень тихо сказал:

– Вечером вы сами увидите апофеоз жизни "дна". А пока – прощайте.

Я знал, что сейчас должно было произойти. И я не ошибся.

Коридор был длинный. Когда Геннадий Петрович проходил мимо чуть приоткрытой двери, за которой кто – то стоял, то дверь резко распахнулась перед идущим доктором наук и с грохотом захлопнулась. Генналий Петрович вздрогнул всем телом.

Вероятно, приближаясь к своему пенсионному возрасту, Геннадий Петрович готовился к спокойной и размеренной жизни в великолепной квартире, где был кабинет. Готовился получать хорошую пенсию. И вдруг всё рухнуло, по его вине. И Генадий Петрович столкнулся с той жизнью, которую я знал в детстком доме. А сейчас Геннадий Петрович мстил самому себе за то, что он потерял квартиру.

Я вернулся в свою комнату и лёг на продавленный диван. И сразу погрузился в сон. Увидел Катю. Она никогда раньше не снилась мне.

– Женя, я приготовила тебе подарок.

– Катя, я забыл тебя.

– Ты обиделся на меня за то, что я исчезла?

– Нет, – сказал я неправду, зная, что Катя не могла прочитать мои мысли.

– Я вижу твои мысли, – смеясь, ответила Катя. – Ты обиделся на меня, а я приготовила тебе подарок. Женя, скоро мы встретимся.

– Я забыл тебя.

– Ну, что ж, придётся вспомнить.

Из – за спины девушки вышел Латуш. Я его не видел во сне с детстких лет. Быстро спросил его:

– Латуш, ты знал, что я попаду на "зону"?

– Да, знал. И даже сделал всё, чтобы ты поехал после окончания ВУЗа в детский дом.

– Но зачем? И что происходит? Я не знаю над чем думать?

– Не надо думать.

– Кто за всем этим стоит?

– Я не скажу потому, что ты сам узнаешь… Ты, Женя, пожалел Геннадия Петровча, а он оборвал твою возможную славу…Но довольно… Сейчас ты проснёшься. И посмотри направо.

Я проснулся и посмотрел направо. В двух шагах от меня в старом кресле сидела девица лет тридцати. Она сидела, поджав пятки к бёдрам, раздвинув колени. А подол юбки был поднят до пояса так, что весь её половой орган был показан мне.

– Ну, что? Наверное, хочешь меня? Давай, посмотрю какой ты в деле.

Я встал с дивана, быстро зашёл за спину девицы, сильно сжал в пальцах кудлатые, грязные волосы на голове незнакомки и рывком снял её с кресла. Молча поволок её к двери.

– Ты чо, охринел?

Я открыл дверь. И когда толчком направил девицу в коридор, она крикнула:

– Ты меня изнасиловал! Ты меня бил!

Я выбросил её в коридор. И тут передо мной появился Нюшка. Он попытался войти в мою комнату. Но я не пропустил его.

– Ты, Женя, изнасиловал мою подругу. Ты понимаешь, что тебе грозит, если она сейчас позвонит в полицию?

– Да, я позвоню.

– Не спеши, Лахудра. Можно иначе. Женя заплатит отступные. Пять тысяч рублей. И мы всё забудем.

Я молча вышел в коридор, закрыл дверь на замок и направился к выходу из квартиры. На лестнице меня догнал Геннадий Петрович.

– Женя, они меня так же развели на десять тысяч рублей.

– И вы отдали им деньги?

– Да, а здесь иначе нельзя.

– Геннадий Петрович, вам потом будет стыдно, что вы угодничали перед говном.

– Я очень понимаю, но я не смею.

– А вы посмейте.

На улице, когда я проходил мимо "сталинского" дома, девушка, быстро спустившись по широким ступеням крыльца гигантского дома, быстрым шагом подскочила ко мне. Я видел её боковым зрением, и прошёл мимо девушки.

На двери офиса висела табличка с моими ФИО и крупной надписью "Частный детектив". В комнате был стол, кресло, табуретка, открытый сейф, телевизор. А на столе лежали папки, пачки бумаги и ручки.

Я влючил телевизор и начал ходить по комнате. Я шесть лет старался не вспоминать о катастрофе, но непроизвольно вспоминал.

В детстком доме я никогда не общался с мальчиками, потому что знал, что если бы не карате, то они скопом били бы меня каждую ночь и убили бы, смеясь и играя. Я запрещал мальчикам "маячить" рядом со мной и угождать мне.

Я всегда с первого класса интересовался историей детей планеты. Я прочитал роман "Повелитель мух". "Мухи" в романе – это дети. То, что происходило в романе – происходило в детстком доме. Мы были никому не нужными "мухами".

Я был изумлён, когда прочитал, что Пророк Мохамед полторы тысячи лет назад Законом приказал собирать брошенных детей и по решению старейшин передавать их в приёмные семьи. Пророк Мохамед имел тяжёлое детство, и он знал – как тяжело жилось детям, особенно брошенным.

Пётр Первый издал Закон, по которому любой матери, убившей своих детей, грозила смерть. И сам отрубил палашом голову Марии Гамильтон, фрейлине царицы Екатерины.

Я всегда обращал внимание на "сявзку" мама – дети. И всегда видел одно – равнодушие матерей к своим детям. Родили ради моды, которую шестьдесят лет назад создали фильмы США.

Смешно было читать в старых советских газетах критику на фильмы США о том, что американские мамы в кино проявляли чудовищную любовь к своим детям. Я видел эти старые фильмы в интернете. В них было только вежливое отношение к детям. А в советском кино – грубые, равнодушные мамы. И вот теперь, спустя шестьдесят лет, в каждом фильме, если появлялась "связка" мама – дети, то мама обязательно проявляла к детям то, что высмеивала советская пропаганда шестьдесят лет назад.

"Я в сущности, конечно, не женат.

Но детей возможных воспитание

Я обдумывал как следут заранее...."

(Байрон. Поэма "Дон Жуан")

Если мама любит ребёнка, то почему она кладёт его в коляску, отдаёт няням, а не держит на своих руках? И оправдывает своё равнодушие к детям тем, что надо деньги заработать на него. А ребёнку нужна не еда, не одежда, а тепло своей мамы. И никто из детей не смеет "бросить стих, облитый горечью и злостью": "Ты ради моды родила меня! Тебе наплевать на моё будущее!"

Внизу в подвале был спортивный клуб, и я вышел в коридор. И не удивился тому, что по коридору прохаживалась очаровательная незнакомка, та, которая жила в "сталинском" доме.

Я с детстких лет привык к вниманию девочек и не обращал на них внимание. Я вновь прошёл мимо девушки, как мимо пустого места…

Когда я подходил к дому, в котором жил, то увидел Геннадия Петровча. На его лице была гримаса растерянности и страха.

– Женя, к вам пришёл участковый, вскрыл замок. Отдайте им деньги – и всё будет хорошо, – сказал Геннадий Перович, протягивая мне красную купюру.

Я молча отвёл его руку в сторону и быстро прошёл в подьезд.

В коридоре стояла Лахудра с модным ощером на лице, уперев кулаки в бока.

– Не хотел по – хорошему, будет по – плохому.

Едва я открыл дверь, как увидел сидевшего в кресле Хайло. Кресло он поставил в центре комнаты, а себя поместил в нём лицом к двери. В его лице, в его облике была "классика" бытия советского человека, строителя коммунизма, который однажды, наконец, возвысился над людьми.

Хайло сидел, чуть отвернув голову лицом в сторону от двери, держа в нём гримасу строгого повелителя душ человеческих. Возможно, в сие время он мнил себя кем – то великим, например, Наполеоном или диктаором Фёдором Керенским, потому что держал два пальца правой руки за "бортом" своего мундира.

Вон куда полетела мысль Хайло!

Он медленно (вероятно, тренировался перед зеркалом много лет) обратил на меня свой грозный и властный лик....И у Хайло отвисла вниз челюсть. И он задвигал ногами, руками, пытаясь встать из кресла. Но потрясение и растерянность лишили логики движений его тела, и он не смог встать с кресла.

Я подошёл к Хайло и рывком припечатал стопу ноги к его паху. Заговорил тем особенным голосом "зоны", от звука которого у людей тряслось всё тело:

– Я вижу, Хайло, что ты рад нашей встречи.

– Да, да.

– Отвечай: когда ты возил Катю к "папику", то кто был "папик"?

– Хр…Хр…

– Хрыч, директор детсткого дома?

– Да.

– А в вагоне электропоезда, когда банда Дятла напала на девушку, кто приказал?

– Хр…Хр…

– Зачем напали?

– Чтобы искалечить или убить.

– Зачем?

– Не знаю. Так приказал Хр…

Меня не интересовала та неизвестная мне девушка, тем более, я не видел её лицо. А если и увидел бы, то от чудовищного нервного напряжения не смог бы запомнить.

Но я почувствовал запах говна. Хайло, как всегда, обосрался. Я поставил Хайло на ноги и повёл к двери. Открыл дверь и увидел в коридоре Лахудру. Я несколько раз вежливо поклонился Хайлу. И Хайло, широко расставляя ноги, походкой толи пьяного, толи больного, пошёл по коридору к выходу. К Хайлу подскочила сильным рывком Лахудра, но ощутив запах говна, отскочила назад.

После рабочего дня коридор наполнился криками, визгом, матами.

Вечером я вышел в кухню, чтобы вскипятить воду для чая, так как собирался всю ночь читать книги, которые я взял у Геннадия Перовича.

Я вместе с Геннадием Петровичем вышел в кухню и увидел "классику" российского бытия.

В кухне среди развешанного для просушки белья, сидели по сторонам большого помещения на табуретках жильцы квартиры и "гости", на которых были только трусы, чтобы все видели "наколки" на торсах, ногах и руках. Они разделись до трусов только для того, чтобы пугать людей своим особым положением в обществе: "Бывший Зе – Ка".

Все, кто готовили еду – мужчины и женщины – "ставили" себя: сильно швыряли посуду на столы, напрягая вены на шее, орали друг другу, как глухие. Разумеется, модно щерились, хамски поддевали друг друга. Так же вели себя девушки и парни.

Прямо от входа в кухню сидел рослый парень, весь в татуировках. На его бёдрах сидели Лахудра и, такая же, как она, девица. Они по очереди целовали "приблатнённого" парня…Почти по песне "…целовался на кухне с обоями…" Рядом с ними сидел Нюшка и угрюмо смотрел в пол.

Когда мы вошли в кухню, Лахудра закричала, тыча пальцем в сторону Геннадия Петровича:

– Эй, профессор, дай ума жопу помазать!

Все начали смеяться над Геннадием Петровичем.

На том квадрате плиты, который работал, стояли кастрюли. И мы поставили чайники на краю плиты.

– Я его наебала на десять тысяч рублей. Он импотент, а я сказала, что он меня изнасиловал. И он заплатил. Профессор, ё… твою в рот мать!

Геннадий Петрович мягким вежливым голосом ответил:

– Вы, Евлампия Тракторовна, всё – таки женщина. И должны использовать женские маты, а не мужские. А женский мат, равный тому, что вы употребили, будет такой:"Я дала в рот твоему отцу".

В кухне вновь зазвучал смех. И громче всех смеялся Нюшка, крича:

– Так ты выходит не Лахудра, а Лампа, да ещё с Трактором! Что же ты скрывала такие героические имена?!

Лахудра, скривив лицо злобной гримасой, уставилась на Геннадия Петровча. А потом, судорожно сглотнув слюну, сказала "приблатнённому" парню:

– Поэт, и ты простишь говночисту оскорбление? Он в разговоре со мной назвал тебя пидором. Сказал, что ты на "зоне" был "машкой".

Поэт в это время внимательно рассматривал меня. Он рывком сбросил с бёдер девок и, встав по другую сторону плиты, напротив нас двоих, обратился ко мне:

– Чо ты сказал?

Он приставил к своему уху ладонь скобкой и подался телом вперёд.

– Не слышу. Громче.

Я смотрел на чайник. Он нагревался медленно, потому что только малая часть его стояла на плите.

– А ты чо хамишь? Ты чо такой борзый? Бессмертный, что ли?

– Я фронтовик, – громко заговорил Нюшка. – Всегда скрывал, потому что скормный. А этот Женя всем растрепал, потому что трепло.

– Я и сам вижу, – продолжал говорить Поэт, – что он гнилой.

Геннадий Петрович что – то хотел сказать, но я тихо шепнул ему:

– Молчите.

– Дай профессору в рыло. Напросился сам. Он же оскорбил тебя, Поэт. Врежь ему! – крикнула зло Евлампия, и быстро глотнув воздух, ещё громче прокричала: – Моё настоящее имя "Анжелика". Прошу всех запонить!

– Запомним, Лахудра, запомним, – пробормотал Нюшка.

Но никто не посмел смеяться.

Поэт медленным шагом пошёл вокруг огромного стола, на котором были квадраты электроплит, постукивая кулаком по неработающим плитам. Он заходил с правой стороны. Я насторожился, зная, что сейчас он, проходя к Геннадию Петровичу, приготовился ударить меня своим бедром. Боковым зрением я видел, как он слегка поднял вверх правую руку, чтобы не мешала наносить удар.

Когда корпус Поэта находился в полуметре от меня, я нанёс стремительный тычок указательным пальцем в его печень.

"Приблатнённый" парень прошёл мимо меня, мимо Геннадия Петровча, остановился, постоял неподвижно секунды две и рухнул лицом на пол.

– Чо это с ним? – удивлённо спросила Евлампия.

– Это "прикид". – смеясь, ответил Нюшка. – Поэты любят морды разбивать о свои стихи. Хлебом не корми.

Геннадий Петрович вынул из кармана лист бумаги и сказал:

– Здесь я график дежурства составил. С понедельника мыть сортир по алфавиту будет Акулов.

И он посмотрел на Нюшку.

– Ты! Ты чо, е…твою в рот мать! – вскрикнул Нюшка.

Жильцы квартиры тотчас поддержали возмущение Нюшки:

– Профессор, неприлично ты ведёшь себя.

– Он спятил.

– Ему пора на психу.

Две девки Поэта, уже забыв о нём, который по – прежнему лежал на полу, тыча пальцами в сторону Геннадия Петровича, начали принуждённо смеяться, хлопая себя по бёдрам, нарочито высоко взмахивая руками.

Поэт задёргался на полу и медленно встал на ноги.

Напротив нас, по другую сторону плиты, остановился по пояс голый мускулистый жилец лет тридцати пяти и начал внимательно смотреть на меня, щерясь. На его теле не было татуировок, значит, он просто хвастал своей мускулатурой или запугивал ею жильцов.

– Ты кто? – спросил он меня властным голосом, и так как я молчал, он ткнул себя пальцев в грудь. – Я Грозный. Человек чести. – И он выставил в мою сторону кулак, на фалангах которого была татуировка "Граф". – А ты не разговорчивый. Не уважаешь нас. Я ведь могу заставить тебя говорить…

– Я била Грозного, как хотела! – крикнула Епифания – Лахудра.

– Да, – откликнулся Нюшка. – После того, как он изнасиловал тебя и заставил заниматься проституцией.

– Но, но, не ври, – с угрозой в голосе сказал Грозный.

– Да хули мне врать – то?! – вскрикнул Нюшка. – Иль ты скрываешь, что тебя из органов пнули за торговлю наркотой? Ты же сам хвастался, что всех задержанных бабёнок трахал! Склонял к проституции. А сейчас он держиморда в магазине. Ловит воровок и трахает в подсобке.

Лицо и мускулистая шея Грозного покраснели от бурногог прилива крови. Он был в ярости, но не от слов Нюшки, а потому что я узнал его правду. Это была "классика" жизни людей, таких, как в этой квартире. Они друг друга "поддевали" ("дружески подначивали") матами, высмеивали, предавали. Но очень "тонко" реагировали на иронию в свой адрес от людей с высоким интеллектом, которых они люто ненавидели. Но "ставили" себя перед ними "благородными" – "графьями", "князьями".

Грозный хотел "поставить" себя передо мной благородным аристократом. Но Нюшка оборвал его высокий промысел. И Грозный, ничуть не обидевшись на Нюшку, люто возненавидел меня.

– Хватит выступать! – напомнил всем о себе Поэт. – Я здесь король.