Возрождение Электрополиса. Том 1 Заражённый лес

– Его состояние тяжёлое. Он потерял сознание после инцидента. Второй меддрон доставляет его в тот же больничный сектор вместе с вашим сыном. Все данные о нём и его команде уже переданы вашей тех службе. Возраст – восемь лет. Ученики младшей категории, не из техно академии, а школы сектора Биосфера.

Молчание затянулось. А потом – одно короткое:

– Я прибуду через шесть минут.

Связь оборвалась.

Техник опустил руку, с которой едва не скатились капли – пота или копоти, он и сам уже не различал. Воздух в зале дрожал, всё ещё пах гарью, но он знал: настоящая буря надвигается только сейчас.

И она вошла без предупреждения.

Никто не объявил его прибытие. Это и не требовалось. Адам Милон не входил – он появлялся, как сгусток власти, как явление, способное изменить само течение воздуха в помещении. Он не шел – он пересекал пространство, и толпа расступалась без единого слова. Даже те, кто никогда не видел его раньше, мгновенно понимали: перед ними – он.

Высокий, прямой, как вытесанная статуя. Чёрный костюм без логотипов, но с тонкой серебряной полосой вдоль ворота – знак, который знали все в отрасли. Волосы, собранные в короткий жгут, лицо – гладкое, сдержанное, в нём не было ни одной лишней эмоции. Лишь расчёт, воля и внутреннее напряжение, сдержанное, но ощутимое, как натянутый канат.

Он шёл быстро, не торопясь, словно весь мир подстраивался под его шаги. Взгляд мелькнул по потолку, где недавно исчезли меддроны, затем – на выжженное пятно возле платформы, где пылал экзоскелет, и, наконец, остановился на технике.

– Зак, где он? – голос не был громким, но пробрался сквозь шум зала, как команда.

– Оба в пути, господин, – техник вытянулся снова. – Ваш сын стабилен. Второй мальчик – в тяжёлом состоянии. Угрозы жизни нет, по предварительным данным, но ожоги значительны.

– Костюм?

– Частично выгорел. Предварительная версия – перегрузка и сбой обратной связи в термоблоке. Точка перегрева совпала с центральной линией подачи кислорода.

Милон не стал дослушивать. Он подошёл к развороченному экзоскелету, склонился, осмотрел спаянные в расплавленную массу трубки, выгоревшие контуры, обуглённые кабели, и на секунду задержал взгляд на ломаной дуге, лежащей отдельно – как обломанное крыло.

Он выпрямился и обернулся.

– Где дети с сектора Биосфера? – спросил он почти шепотом, но техника прошибло дрожью.

– У стенда B-17. В дальнем секторе, – быстро ответил тот, показывая рукой.

Когда Милон приближался к стенду, дети ещё не знали, что именно сейчас идёт к ним человек, чьё имя чаще звучит в залах совещаний, чем в школьных лабораториях. Он не приближался с грозой, не стремился впечатлить – и именно это придавало его шагам особую весомость. Его не нужно было представлять: даже те, кто ни разу не видел Адама Милона, сразу понимали, что перед ними кто-то, перед кем не спрашивают разрешения, а ждут вопросов.

Трое мальчиков, склонившихся над своим скромным стендом, казались затерянными в этом шумном, оглушённо молчаливом пространстве. Они не разговаривали. Казалось, звук и у них тоже отнялся. Лишь Федя всё ещё сжимал в руках блокнот, словно боялся, что, если отпустит – исчезнет последняя связь с другом. Костя стоял рядом, напряжённый, будто готовился, что кто-то сейчас начнёт обвинять. А Рикки, чуть в стороне, держал на плече рюкзак Алекса и смотрел в пол, будто пытался поймать в себе ту самую мысль, с которой можно начать всё заново.

Они выпрямились, как только Милон остановился рядом. Он не произнёс приветствия. Просто смотрел на них – долго, внимательно, без раздражения, но и без мягкости. Так смотрят не на людей, а на механизмы, прежде чем собрать из них нечто большее.

– Кто из вас может говорить? – спросил он, ровно и негромко, словно проверял, чей голос выдержит вес этой минуты.

Вперёд шагнул Рикки. Его голос звучал чуть ниже обычного, но в нём не дрожали ни начало, ни середина.

– Я, господин, меня зовут Рикки Тарн, с сектора «Потоки пыльцы, а также друг и внештатный член команды школы Биосфера.

Милон коротко кивнул, как будто подтверждая себе что-то, прежде чем продолжить:

– Что вы представляли на этом стенде?

– Фильтр-часы, – отчётливо ответил Рикки. – Система очистки воздуха в условиях перегрева, токсичных выбросов и пониженного кислорода. У нас был ещё цилиндр с биоплёнкой, но он не прошёл настройку к моменту демонстрации.

– Школа?

– Биосфера, – хором отозвались близнецы.

– Сектор?

– Биосфера.

Взгляд Милона опустился на блокнот, который держал Федя. Тот смутился, хотел было подать его, но блокнот выскользнул из рук, упал на пол и раскрылся. На развороте – нарисованные детской, но старательной рукой, контуры фильтр-часов, пометки сбоку, формулы, подчёркнутые красной ручкой. Милон наклонился, поднял блокнот аккуратно, как будто это был не детский рисунок, а технический протокол.

Он молча смотрел на страницу. Несколько секунд – никаких слов. Только тишина, в которой даже дыхание близнецов стало чуть слышнее.

– Это… Алекса, – осторожно произнёс Федя, словно извиняясь за беспорядок. – Его расчёты. Если можно… пожалуйста, верните?

Милон не ответил сразу. Он просто держал блокнот в руке, как будто хотел понять, что именно держит. А потом, подняв на них взгляд, спокойно, почти задумчиво сказал:

– Я сохраню его. Мне нужно изучить эти чертежи подробнее. Эта схема… спасла жизнь.

Он смотрел уже не на детей, а на людей. Не по возрасту – по поступку. В его взгляде не было удивления, не было и снисхождения. Только то, что появляется в глазах инженера, когда он вдруг обнаруживает, что ошибался в расчётах – и что чья-то незаметная формула оказалась ключом.

– Возможно, это блокнот изменит не только судьбу Алекса, – добавил он. – Но и вашу. Всех троих. Включая, – он бросил короткий, почти тёплый взгляд на рюкзак, что держал Федя, из которого выглядывала мордочка Зефира.

Близнецы слабо улыбнулись, но никто не рассмеялся – слишком всё было свежо, слишком многое ещё болело внутри.

Милон выпрямился, кивнул одному из медиков, который нерешительно стоял у входа, и сказал с той же сдержанной, но безоговорочной интонацией:

– Эти трое – немедленно на полное медицинское обследование. Все параметры. Без исключений. Даже если утверждают, что с ними всё в порядке – проверяйте всё.

– Слушаюсь, господин Милон, – быстро откликнулся медик и уже направлялся к детям с переносным сканером.

Милон задержался на мгновение. Его взгляд вновь метнулся в сторону, где совсем недавно исчезли носилки с Алексом. Черты лица остались сдержанными, но в глазах блеснуло нечто – как импульс, сдержанный волей, но готовый прорваться.

– Поддерживайте связь с клиникой, – произнёс он. – Я хочу видеть отчёт по обоим немедленно, как только появятся первые данные. И найдите способ сообщить мне, когда мальчик – Алекс – очнётся. Я намерен поговорить с ним лично.

Он повернулся к детям ещё раз. Голос стал тише, но не слабее.

– Я не знаю, как вы решились на это. И не знаю, почему вы сделали то, чего не смогли сделать взрослые. Но теперь я знаю одно – мне стоит научиться замечать таких, как вы, раньше.

Он больше ничего не сказал. Просто развернулся и ушёл, оставив за собой лёгкую пустоту – как после ветра, который проносится сквозь зал, но оставляет след.

Медики уже подходили ближе, развернув переносные сканеры, двигаясь быстро, но всё ещё осторожно, будто не хотели потревожить что-то важное, что до сих пор висело в воздухе. А может, потому что понимали: перед ними не просто школьники, а те, кто всего несколько минут назад стояли на границе между страхом и решимостью – и сделали шаг вперёд.

Один из близнецов – кажется, Костя – не сводил взгляда с уходящей фигуры господина Милона, как будто всё ещё не до конца верил, что это было на самом деле. Что человек, имя которого раньше звучало разве что в заголовках, только что говорил с ними, забрал блокнот их друга и сказал вслух, что они – те, кого стоило заметить раньше.

Федя опустил взгляд и тихо, машинально поправил край своей куртки, будто пытался вернуться в привычный ритм, в обыденность, которая вдруг казалась чужой. На его лице застыло напряжение, как у человека, который вот-вот спросит то, что боится услышать.

Зефир, всё это время сидевший в рюкзаке, не двигался, но в его глазах ощущалось волнение за своего друга Алекса.

Рикки стоял чуть позади. Он крепче сжал лямку рюкзака, чувствуя, как от этого простого движения немного приходит в себя. Грудь всё ещё поднималась резко, сердце не сбавляло ритма. Он не знал, что должно было произойти дальше, но знал точно: момент, который только что прошёл, не был обычным.

Он оглядел зал. Тот всё ещё медленно приходил в себя. Где-то восстанавливали голограммы, перезапускали прожекторы, к стендам возвращались участники, но всё это напоминало попытку склеить разбитое стекло – гладкое снаружи, но тронутое трещинами изнутри.

И тогда, среди этой полутишины и ожидания, он вдруг понял: никто не объявил следующую команду. Ни одна система не включила новый отсчёт. Всё остановилось. Все ждали.

Он снова посмотрел на свой стенд – тот самый, который ещё утром казался главным событием для него в его дне. Теперь он стоял на прежнем месте, с теми же лампами, тем же интерфейсом, теми же фильтр-часами. Но всё в нём изменилось. Потому что то, что создавалось как проект, как эксперимент, стало чем-то большим. Оно стало действием. Ответом.

В голове рождалась мысль – тёплая, упрямая, непрошеная, но неизбежная: если один мальчик смог изменить всё… то, может быть, и они тоже могут.

И тогда, глядя на догорающий свет экрана, где по-прежнему мигал символ команды B-17, Рикки задал себе единственный вопрос, который сейчас имел значение:

Что же будет впереди?

ГЛАВА 11 – В реанимации и снова в деле

1. ПробуждениеОт лица Алекса

Сначала был только звук. Не резкий, не пугающий – ритмичный, как капли воды, падающие куда-то вниз, в пустоту. Потом пришёл запах. Чистый, с примесью чего-то металлического и чуть сладкого – запах, который не спутаешь ни с чем: больница.

Я не открыл глаза сразу. Глаза были – это точно, но они будто отказались верить, что снаружи есть свет. Где-то глубоко внутри медленно складывалась мысль: «Я дышу». Просто, без восторга. Без паники. Факт.

Тело отозвалось позже – глухо, с неприятным покалыванием в пальцах, с жаром под кожей, с тяжестью, как будто я не лежал, а был вдавлен в матрас. Руки не двигались. Ноги – тоже. В груди – слабая боль, но она была знакомой. Я знал её. Я заработал её сам.

Словно издалека донёсся голос. Мужской, спокойный, без паники:

– Пульс ровный. Сознание возвращается. Приготовьте стабилизатор. Не мешайте – пусть идёт сам.

Значит, я жив. Это всё, что нужно было понять.

Я попытался пошевелиться – не для того, чтобы встать, а чтобы просто убедиться: могу. Пальцы отозвались медленно, как после долгого сна. Лёгкое движение кистью. Вспышка боли в запястье. Там, где были часы.

Фильтр-часы.

Вспомнилось сразу.

Шлем. Пластина. Взгляд изнутри. Паника.

Рука, потянувшаяся вперёд. Мой голос – я звал? Или это только кажется?

Я моргнул. Глаза с трудом справились с ярким светом. Потолок – белый, гладкий, без ламп. Прямо надо мной – прозрачная голографическая панель. На ней мерцал список показателей, не больше десяти строк, но я понимал лишь пульс. Остальное – просто данные. Цифры, значения, графики, – как в лаборатории.

Где-то сбоку шелестнула ткань. Кто-то подошёл. Не врач. Лёгкая походка, короткие шаги. Потом – голос. Узнаваемый. Чуть охрипший от недосыпа:

– Алекс? Слышишь меня?

Я повернул голову. Очень медленно. Лицо Рикки – чуть прищуренное, с синяками под глазами, с той самой привычной складкой между бровей, которая появлялась только тогда, когда он думал слишком долго. Сейчас – она была.

– Не говори. Просто моргни, если слышишь, – добавил он.

Я моргнул.

Он выдохнул. Сел ближе, у самой кровати. Не говорил сразу. Смотрел. Как будто проверял, я ли это, по-настоящему ли здесь. Потом, тише:

– Ты нас напугал.

Пауза.

– Хотя, по-честному, я сам испугался больше, чем когда-либо.

Я хотел ответить. Сказать: «Я в порядке». Или: «Ты тоже там был». Но слова не шли. Горло саднило, как будто его тёрли наждаком. Он это понял.

– Тебе не надо ничего говорить. Сейчас – нет. Просто… слушай, ладно?

Я кивнул. Или мне показалось, что кивнул.

Рикки вздохнул, коротко, нервно. Снова замолчал, будто собирался с мыслями. Потом вдруг сказал:

– Это был ты. Понимаешь? Там. Тогда. Ты – пошёл. Мы – нет. Ты снял с себя часы и сунул их ему. Честно, я до сих пор не понимаю, как ты это сделал. Я… я не сдвинулся. Просто стоял. Как вкопанный.

Я попытался дотянуться до его руки. Не получилось. Но он сам взял мою. Осторожно, чтобы не задеть бинты.

– Мне казалось, ты просто побежал. Но потом, когда всё стихло… я понял. Ты не побежал. Ты сделал выбор. Быстро. Без шансов подумать.

Он замолчал.

– Я бы не смог.

И тише:

– Ты спас его.

Я чувствовал тепло его ладони. Это было странно – потому что внутри всё было холодным.

Снова зазвучали шаги. И Рикки поднял голову.

– Сейчас… подожди. Они идут. Только, пожалуйста, не умирай от смеха. Или от их шуток. Если можно, умирай позже.

Он усмехнулся, слабо. А я попытался улыбнуться в ответ.

2. Приход близнецовОт лица Алекса

Я едва успел перевести взгляд на дверь, как стеклянная панель слегка дрогнула – и в следующую секунду в проёме возникло нечто, чего, кажется, не ожидал ни сам Рикки, ни, тем более, медперсонал.

– Достопримечательность шестого сектора спасённой ярмарки, – прозвучало бодро и как-то слишком театрально. – С разрешения заведующего коридором и по личному приказу великого комитета добрых дел… мы!

Вошёл Федя. В больничном халате. Поверх своей зелёной формы. На голове – шапочка из перевёрнутой упаковки от стерильных перчаток, натянутая криво, с наклейкой «не трогать без перчаток» по центру лба. За ним, абсолютно зеркально, вошёл Костя – с планшетом под мышкой, серьёзным лицом и медицинской маской, в которой он выглядел скорее как санитар-фокусник, чем как инженер.

– Прошу пациента не двигаться, – объявил Федя, откашлявшись, – мы проводим внеплановую оценку его морального состояния и степени сочетаемости с собственной гениальностью.

Костя подошёл ближе и, глядя в экран планшета, с абсолютной серьёзностью произнёс:

– Пульс… живой. Цвет кожи – в пределах нормы. Уровень кислорода – стабильный. Процент сарказма в окружении – повышается.

Я попытался рассмеяться, но получилось что-то между выдохом и кашлем. Рикки чуть встрепенулся, но, увидев, что я не задыхаюсь, только покачал головой:

– Я предупреждал.

Федя тем временем уже подошёл к изножью кровати и принялся копаться в какой-то медицинской тележке.

– Нам сказали: «Пять минут и не трогать ничего». Мы интерпретировали это как «оставайтесь навсегда и исследуйте всё, что шевелится».

– Мы, кстати, – добавил Костя, с видом конспиратора, – не просто пришли повидаться. Мы на пороге прорыва.

– В смысле? – прохрипел я. Голос вернулся не сразу, но они услышали.

– Пердежный аппарат, – торжественно сказал Федя. – Версия 2.0.

Рикки закрыл лицо рукой, как человек, который чувствовал: сейчас начнётся, и это невозможно остановить.

– Он не просто пукает, – пояснил Костя, раскрыв планшет. – Он делает это, фиксируя состав воздуха до и после! То есть, понимаешь, он измеряет изменения в реальном времени. Мы почти завершили систему обратной вибрационной калибровки. Почти.

– И теперь, – подхватил Федя, – он может отличить реакцию на испорченные бурито от обычного испуга.

– Над названием мы ещё работаем, – добавил Костя. – Пока рабочая версия – «ГазАналитик 3000». С перспективой масштабирования.

– С перспективой отчисления, – пробормотал Рикки, но уже с лёгкой улыбкой.

Я смотрел на них – полуживой, полуоглушённый, с бинтами на руках и капельницей в вене – и чувствовал, как что-то внутри меня, то, что ещё полчаса назад было сжато и немое, начинает расправляться. Воздух уже не казался таким стерильным. Комната – не такой чужой. Тело – не таким сломанным.

– А вы… вообще… в больницу как попали? – с трудом выговорил я.

– Притворились, что у нас совместное заболевание. Типа инфекционный синдром инженерной зависимости, – с гордостью ответил Федя. – Один без другого – немедленно рецидив.

– Медсестра сказала, это несуществующий диагноз, – добавил Костя. – Но потом мы дали ей понюхать образец №3. Она согласилась, что это критично.

– Теперь мы под наблюдением, – закончил Федя. – А ещё, если ты умрёшь, нам нельзя будет его закончить. Так что, пожалуйста, живи.

Я снова рассмеялся. Уже по-настоящему. Через боль, сквозь хрип, но искренне. Смех вышел шероховатым, как голос после долгого молчания. Но я смеялся.

И в этот момент я понял: я вернулся. Не целиком, не сразу. Но я здесь. А вместе со мной – они.

3. Воздух, время и разговорОт лица Алекса

После того как близнецы затихли – один с планшетом на лице, второй в какой-то странной позе, которую, вероятно, он считал медитативной, – в палате наконец стало спокойно. Не пусто и не стерильно. Просто спокойно, так, как бывает после тяжёлого дня, когда всё уже сделано и ничего не требует срочного ответа.

Рикки остался рядом. Он никуда не торопился. Не задавал вопросов, не заполнял паузы. Просто сидел.

– Они правда пытались что-то собрать, пока я был в отключке? – спросил я, чуть хрипло.

– Да, – ответил он, почти сразу. – Сначала спорили, потом пошли за бумагой, вытащили всё, что у нас было на старом стенде. Пробовали вспомнить твои схемы. По памяти, по догадкам. Один из них пытался рисовать на подносе. Костя склеивал всё скотчем. Ничего не выходило. Потом что-то щёлкнуло – и они сели, начали делать по-настоящему.

Я посмотрел на тумбочку. Там лежала копия фильтр-часов. Не те самые, что были на мне, когда я побежал. Эта – новая модель, немного грубая, но с тем же смыслом. Корпус склеен из трёх разных материалов. Один из индикаторов держался на клее, но он работал. Маленький огонёк мигал уверенно.

– Это они?

Рикки кивнул.

– Да. Сделали по памяти. И с блокнота Феди. Там был один эскиз. Не всё, но хватило.

Я провёл взглядом по часам. Внутри что-то отозвалось. Не гордость – скорее, спокойная уверенность. Всё это не исчезло. Оно осталось. Работает. Дышит.

– Раньше мне казалось, что мы делаем это ради участия, – сказал я. – Чтобы нас хоть кто-то заметил. А теперь понимаю: всё это нужно было не для оценки. Для выживания.

Рикки слушал, не перебивая.

– Кто-то однажды может оказаться внутри костюма, без доступа к воздуху. И это может быть не сын из корпорации. Это может быть кто угодно. И тогда… у него должны быть такие часы.

– С тобой бы точно согласился один человек, – сказал он. – Очень серьёзный, в дорогом костюме. Который хочет встретиться с тобой лично.

Я поднял брови.

– Кто?

– Адам Милон. Передал через техников. После того, как тебе стало лучше. Он сказал: «Я хочу с ним поговорить».

Я не ответил сразу. Смотрел на мигающий индикатор. Всё работало. Воздух проходил через систему. В ней не было глянца, не было маркетинга. Только расчёты, ночи без сна и смысл.

– Пусть приходит, – сказал я.

Рикки кивнул. Он уже встал со стула, как будто знал, что вот-вот что-то изменится. Я тоже почувствовал это.

Дверь мягко щёлкнула. Кто-то стоял за ней. Шаги были тихими, но собранными. Не врача. Не охранника.

Я не стал смотреть сразу. Взгляд оставался на копии фильтр-часов.

Если даже её хватило, чтобы кто-то понял – значит, всё, что мы сделали, было не зря.

4. Разговор с МилономОт лица Алекса

Дверь открылась медленно, бесшумно. Я сначала подумал, что это медсестра – может, проверить капельницу или принести воду. Но вошёл не врач. Не кто-то из наших. Он не глядел по сторонам и не торопился. Просто встал у входа и оглядел палату.

Человек был высокий, в чёрной одежде без ярких знаков, только с узкой серебристой полоской у воротника. Он двигался тихо, как будто всё вокруг уже давно знал. Лицо у него было строгое, спокойное. Не суровое – просто такое, каким бывает человек, привыкший к решению сложных задач.

Я сразу почувствовал: это кто-то важный. Не знакомый, но такой, кого не хочется перебивать. Я сел чуть ровнее, как смог, не зная, нужно ли говорить первым.

Он подошёл ближе, остановился у моей кровати. Посмотрел прямо.

– Алекс Ритц? – спросил он.

– Да, – ответил я.

– Меня зовут Адам Милон.

Я моргнул. Это имя я слышал. Рикки говорил. И судя по тому, как он это произнёс тогда, я понял, что этот человек – не просто взрослый. Он – тот самый. Отец того самого Криса. Милон.

Он смотрел на меня так, как взрослые почти никогда не смотрят на детей. Не как на маленького. Как будто ждал нормального ответа.

– Мой сын жив, – сказал он. – Благодаря тебе.

Я хотел сказать, что это не только я, что была команда, что всё случилось так быстро. Но слов не вышло. Я просто кивнул.

Он не стал ни благодарить, ни улыбаться. Он просто продолжил.

– Ты знал, что часы могли не сработать?

– Да, – ответил я. – Но если бы я не попробовал – он бы задохнулся.

Он молчал немного. Потом спросил:

– Это твои схемы?

Я посмотрел, и только тогда заметил у него в руках мой блокнот. Настоящий. Немного обгоревший, но целый. Я сразу узнал его – по закладке, по кривой наклейке сбоку, по загнутому углу с формулами.

– Да. «Там почти всё», —сказал я.

Он положил блокнот на тумбочку, аккуратно, не спеша, как что-то, что не хочется повредить.

– Я отдал копию инженерам. Этот – твой. У тебя должно остаться то, с чего всё началось.

Я смотрел на блокнот и чувствовал, как внутри что-то становится тяжёлым, как будто сердце стало чуть больше.

– Ты не обязан понимать, что это значит, – сказал он. – Но я пришёл не с благодарностью. Я пришёл с предложением.

Я молчал. Он говорил спокойно, но каждое слово было как прямой шаг.

– Мы будем развивать твою идею. Не как проект от кружка. Как решение. Настоящее. Я хочу, чтобы ты и твоя команда были частью этого. Не сейчас, когда ты лежишь. Но позже. Когда сам решишь.

Я чуть кивнул. Всё это было слишком большим, чтобы сразу понять, но не страшным.

– А если я откажусь? – спросил я.

– Тогда я пожму тебе руку – и не буду навязываться, – ответил он. – Но всё равно ты изменил то, что другие даже не замечали. И мне стоит научиться видеть таких, как ты, раньше.

Он посмотрел на меня ещё раз. Уже немного иначе. Не теплее. Но глубже.

– До встречи, Алекс, – сказал он.

Повернулся и ушёл. Без шума. Как вошёл.

Когда дверь закрылась, я потянулся к блокноту. Кожа на пальцах ещё саднила. Я взял его осторожно, словно боялся, что, если открою – всё исчезнет.

Он был настоящим. Всё, что было в нём, – было и во мне.

Я положил его рядом. И впервые за долгое время почувствовал, что могу просто полежать. Не бояться. Не ждать. Просто быть.

5. КомандаОт лица Алекса

Я, наверное, задремал. Или просто отключился на пару минут. Когда открыл глаза, в палате уже были они.

Федя первым заметил, что я проснулся. Он сделал вид, что вовсе не наблюдал, просто стоял у окна, будто случайно обернулся.

– А, ты не умер, – сказал он. – Хорошо.

– Он не умер ещё утром, ты опять опаздываешь с новостями, – отозвался Костя, сидящий на стуле рядом. Он держал в руках пластиковую модель какой-то штуковины – у неё торчали провода, трубки и привязанный леденец.

– Что это? – спросил я хрипло.

– Расширенная версия нашего «пердежного аппарата», – с серьёзным видом сообщил Федя. – В этой конфигурации она может не только разогревать воздух, но и вызывать тревогу у охранников на расстоянии до пяти метров.

– Плюс ароматический выброс, – добавил Костя, не отрываясь от работы.

Я не удержался и усмехнулся. Сильно, конечно, дёргать лицо не стал – было больно. Но это не важно.

– Вы совсем с ума сошли, – сказал я.

– Сами в шоке, – кивнул Федя. – Но в нашей жизни теперь всё серьёзно. У нас – научное наследие. Мы почти спасатели.

– Почти герои, – уточнил Костя.

– Почти… – повторил я.

В палату заглянул Рикки. Он не стал говорить ничего громкого, просто вошёл и сел на прежнее место, у стены. Кивнул. Я тоже кивнул.

– Блокнот вернули? – спросил он.

Я поднял его с тумбочки. Покачал в воздухе.

– Вернули.

– Милон? – уточнил Федя.

– Милон, – подтвердил я.

Близнецы переглянулись. Никаких шуток не последовало. Даже они поняли: это уже не из области фантазий.

– А теперь, – Федя вытянулся, будто дирижёр, – если ты, наш инженер, окончательно пришёл в себя, мы можем продолжить великое дело. Планируем следующую версию фильтра. С встроенной защитой от корпоративного высокомерия.