Возрождение Электрополиса. Том 1 Заражённый лес

Mythic Coder

Возрождение Электрополиса. Том 1 Заражённый лес

Глава 1 – Мир Электрополис Арка 1

Часть 1 – Канопа(Эпическое введение в мир до падения.)

Канопа дышала.

Не так, как дышат живые существа – не грудью, не лёгкими, не по привычке. Она вбирала в себя рассвет и выдыхала тьму, пропускала сквозь себя токи ветров и глубин, соединяя на своём теле семь великих континентов, каждый из которых хранил собственную природу, собственную суть. Они не сражались, не спорили между собой. Они дополняли друг друга, как пальцы на ладони, как ноты в аккорде, как стихии в дыхании.

И было это дыхание устойчивым. Ровным. Целостным.

На Востоке, среди зелёных проломов и мшистых равнин, лежал континент Дерева – Рутаон. Здесь земля говорила через кроны и корни, через трещины в камнях, через полёт пыльцы. Здесь дети рождались с тягой к росту, к соединению, к тому, чтобы укореняться и тянуться вверх одновременно. Они слушали шелест трав, как другие – музыку.

На Юге, прозрачном и шумном, плескалась Вода – Келисса. Там реки соединяли города, а дождь приходил по расписанию, неся мудрые капли с других краёв. Люди Келиссы были гибкими, текучими, с памятью, которая сохраняла века. Они умели рассказывать истории, не прибегая к словам – достаточно было взгляда, жеста, дыхания.

Дальше, под слоями металла и стука, сверкал северо-западный материк – Ферраз, Металл. Здесь жили кузнецы систем. Их мир был холоден, но ясен. Всё, что могло быть построено, там уже было построено. Не потому что им некуда идти, а потому что они знали: фундамент важнее вершины.

Высоко в небесах, окутанный светящимися потоками, плавал Аэроярус – континент Воздуха, Сайр. Его города не стояли на земле. Они висели, поднимались, скользили. Там люди говорили коротко, но точно. Молчание было их дыханием, ветер – их словарём.

На западе, где всё пылало не жаром, а стремлением, раскинулся материк Огня – Ялуран. В этом краю строили не из необходимости, а из дерзости. Здесь мысли вспыхивали внезапно, чувства обнажались быстро, и всё, что происходило, происходило с огненной страстью.

Чуть дальше, в глубокой ночи, лежала Тьма – континент Миор. Его не называли так из страха. Там не было зла. Там была глубина. Люди Миора видели то, что скрыто. Их глаза сияли в темноте, и они знали: иногда свет ослепляет, а тьма – проясняет.

И, наконец, был континент Света – Иллар, самый высокий, самый близкий к звёздам. Иллар был не ослепительно ярким, а тихим, мягким. Он светился изнутри. Здесь строили обсерватории, писали трактаты, и, как ни странно, больше всего молились. Ведь они знали, что даже знание не делает тебя выше.

Одна Канопа. Семь континентов. Семь стихий. Семь форм существования. Каждый материк знал о других. Каждый мог обмениваться не только товарами, но и снами, мыслями, интуицией. Связи были не проводами, не кодами, не формулами. Они были живыми. И если бы кто-то тогда задал вопрос, «где заканчивается один материк и начинается другой?», ему бы не ответили словами – ему бы показали танец, в котором одна рука превращалась в лист, лист – в каплю, капля – в луч, и всё снова становилось рукой.

Было – равновесие .В этом мире не было границ.и Были переходы. Не было господ.Были носители. Не было страха. Некоторые называли Канопу телом планеты. Другие – разумом стихий. А кто-то, самые старые, говорили просто:

– Это наше дыхание. Наше вместе.

И оно продолжалось. Сотни, тысячи лет.

Но дыхание сбилось. До тех пор, пока что-то не дрогнуло. Не громко. Почти незаметно.

Часть 2 – Рассоединение

Не было ни взрыва, ни небесного крика, ни огненной воронки, что сотрясла бы землю и разорвала небо. Всё произошло иначе – медленно, будто кто-то надел на весь мир перчатки молчания, приглушая каждый звук, каждое движение, каждое дыхание до состояния тревожной неразборчивости.Это не началось с катастрофы. Не всех и не сразу – лишь в тех, что шли из Рутаона в Келиссу. Послания, что раньше текли сквозь камень и воду с ясностью мысли, вдруг начали приходить искаженными, неполными, как будто кто-то намеренно урезал смысл. Водные мыслители – старейшины, обученные читать даже шёпот волны, – несколько раз пересматривали формулы, запускали усилители, пробовали обойти сбои по альтернативным ветвям, но с каждым новым витком связи нити становились тоньше, слабее, тусклее.Сперва исчезли отклики в потоках. «Ответа нет», – произнёс однажды один из них, и его голос дрожал не от страха, а от знания.

И с этого момента, как ни странно, всё ускорилось.

Ферраз, континент Металла, среагировал по-своему: сухо, методично, почти безэмоционально. Там не было места панике – только алгоритмам, только расчётам. Инженеры и системные хронисты создали первые схемы распада, обрисовали модели рассогласования стихийных каналов, зафиксировали формирующийся «дрейф ядра» – феномен, при котором поток между континентами не просто терялся, а отклонялся от своего исконного маршрута. Они не спорили, не кричали – просто признали, что система теряет интегральность.

Но самая первая настоящая тень легла тогда, когда Аэроярус, лёгкий и невидимый Воздух, внезапно исчез с горизонта. Не в смысле сбоя сигнала или голографического сбоя – он буквально ушёл с неба. Города, что парили на воздушных арках, что связывались с остальными мирами не столько через сеть, сколько через вдох, скольжение, ощущение – пропали. Ни голосов, ни световых импульсов, ни следов. Просто – нет.

Это стало первым признанным шоком. Даже Ялуран – пылающий, беспокойный материк Огня – отступил на шаг. И всё же именно Ялуран первым взорвался гневом. Их магистры требовали немедленных действий: форсированных вбросов энергии, восстановления старых порталов, запуска древних экспериментальных двигателей, способных прорвать границы между материками. Но всё это было уже поздно.

Иллар – мудрый континент Света – молчал. Его обсерватории искали знаки в небесах, древние символы, следы старых эпох. Хроники там были переписаны с удвоенной тщательностью, словно кто-то надеялся, что правильная последовательность слов сможет удержать распадающийся мир.

А в Миоре, в глубинах Тьмы, начали строить хранилища. Не из камня – из памяти. Они вписывали в голографические слои забытое: старые имена, образы, координаты. Они хранили не то, что было важно тогда – а то, что могло понадобиться потом. На тот случай, если память мира придётся воссоздавать с нуля.

«Канопа мертва».И всё же до самого конца никто не произнёс страшного: Даже когда стихийные артерии окончательно замолкли, когда континенты погрузились в собственные нужды, когда слова «Единая система» стали звучать как молитва, которую больше никто не верит, даже тогда оставалась надежда – как дрожащий пульс в теле, которое уже не двигается.

Так началось то, что теперь в хрониках зовётся Рассоединением.Спустя сто лет после первых признаков диссинхронизации, мир признал: Канопа больше не цельна. Каждый континент теперь жил отдельно, в собственной реальности, в изолированной версии мира. То, что было дыханием, стало эхом.

Но где-то – под руинами переходов, под заржавевшими магистралями импульсных арок, под корнями бывших межконтинентальных баз – шептали другие. Их было немного, и их называли мечтателями, сектантами, безумцами. Но они записывали. Они оставляли знаки. Они верили, что если дыхание было когда-то – оно сможет быть вновь. Не скоро. Возможно, не при их жизни. Но однажды.

И потому они выжгли послание.

Скрыв его там, где не отыщет ни технология, ни дрон, ни рука политика.

На случай, если однажды кто-то снова услышит вдох.

Часть 3 – Скрижаль

Он шёл один, неся в себе не столько знание, сколько остаток веры – слабый, но живой, как уголёк в ладонях перед бурей. Ни присяга, ни долг, ни голос Совета не вели его сюда – только ощущение, что именно это место осталось последним, где дыхание мира не иссякло полностью. Массивная арка древней мастерской, почти вросшая в землю и камень, узнала его шаг – и не потому, что он был избранным, а потому, что был последним, кто помнил.

Под сводами, где когда-то звучали голоса семи мастеров стихий, царила не мёртвая тишина, а живая, как будто всё, что здесь было создано, всё ещё ждало продолжения. Сквозь серый пепел веков и тонкую плёнку влажного холода он приблизился к плите. Её поверхность не сияла, не звала, не пульсировала – и оттого казалась ещё более настоящей, как кожа дерева, скрывающая сок.

Материал плиты был необычен – не металл, не камень, не органика, а что-то между, с глубокими прожилками, похожими на корни, расползающиеся по земле или венозную сеть, питающую сердце. Его руки коснулись центра, и медленно, без вспышек, без звуков, как будто сам воздух сдерживал дыхание, скрижаль начала раскрываться – не под его волей, а в силу древнего, давно принятого, но только теперь исполненного обещания.

Каждый из секторов оживал кратко, безмолвно, словно проверяя, можно ли ещё говорить. В гравировках не было цифровых обозначений – только линии и образы, наполненные глубокой символикой. Они не просто обозначали стихии, они дышали ими.Из центра выплыл круг – точный, как обод времени. От него, как от солнечного диска, начали расходиться семь лучей, образуя знакомую, почти забытую форму: Дерево. Вода. Металл. Воздух. Свет. Тьма. Огонь. Но самое главное рождалось в самом сердце круга.

Там, словно изнутри самой плиты, медленно поднимался образ, формировавшийся не из света и не из тени, а из самой памяти – древней, нерассказанной, может быть, даже ещё не произошедшей.

Это был юноша— высокий, хрупкий, с тонкими чертами, и чуть согнутой ногой, как будто каждый шаг отдавался ему болью. Его лицо было спокойным, но в глазах, глядящих сквозь гравировку, не было ни прошлого, ни настоящего – только ощущение, будто он видел сквозь: сквозь пространство, сквозь годы, сквозь смысл. Его накидка спадала с одного плеча, будто пепел и свет вплелись в ткань, пропитанную дорогой, о которой он ещё не знал.

Близнецы. Светло-русые. Практически зеркальные отражения друг друга, с одинаковыми чертами, с одинаковым строем плеч и теми же складками напряжения в уголках глаз. И всё же – каждый из них нёс нечто своё.С обеих сторон от него стояли двое мальчиков. Первый – с чуть опущенным взглядом, как будто нёс в себе тишину, более весомую, чем слова. В его ладони лежал амулет – гладкий, в форме капли, словно только что сорвавшийся с водной поверхности, но не мокрый, а мерцающий изнутри, как будто хранил в себе каплю времени.

Второй – держал руки ближе к груди, словно защищал книгу, которую ещё сам не до конца понимал. Её обложка была обожжена, края – потрёпаны, и хотя букв не было видно, создавалось ощущение, будто страницы внутри знали больше, чем сказано в любой хронике. Он не читал её – он просто держал, как нечто дорогое и опасное одновременно.

Оба мальчика держались за край накидки юноши, не как за защиту, а как за знак, что они – часть одного пути. Их прикосновение не говорило: “спаси”, оно говорило: “мы с тобой”.

И в этот момент под их ногами, прямо в теле скрижали, начали выгораться слова – не каллиграфией, не огнём, не голограммой, а письмом стихий, медленным, но несомненным, как рост дерева или прилив:

И только вместе они откроют Врата Воздуха.Когда земля вновь вспомнит своё дыхание, трое пройдут дорогу, ведущую к Возврату. Один – носитель света. Двое – носители утраченного. Текст завершился, и на мгновение скрижаль словно замерла, будто в последнем вдохе. Затем всё потускнело. Изображения ушли в глубину плиты, оставив после себя гладкую поверхность – без знаков, без рисунков, как будто ничего не было. Но всё было. Всё осталось. И теперь – ждало.

Он отошёл назад, не спеша, и, не открывая глаз, произнёс почти шёпотом:

– Не для нас. Для них. Кто ещё не родился, но уже идут.

ЧАСТЬ 4 – Электрополис: 1000 лет спустя

Прошло тысячелетие. С тех пор, как раскол разделил мир на континенты, а Великая Тишина осела в небесах, Электрополис успел и расцвести, и истончиться. Он больше не был центром мира – он был миром. Миром, где остатки былого единства обернулись в строгость выживания, а стихии – в историю. Из семи великих основ остались четыре сектора, скреплённые сетью выживания, страха и привычки. Остальное – стало опасными зонами. Неконтролируемыми. Проклятыми. Или – просто забытыми.

Сектор Неона

Сияющее сердце Электрополиса. Мир, построенный на свете и алгоритмах, голограммах и стеклянных башнях. В этом секторе солнце не нужно – его заменили сотни тысяч источников искусственного света, экранов, вспышек и бесконечно сменяющихся интерфейсов. Башни здесь высоки не ради власти, а ради хранилищ данных. Каждая из них – процессор, жилой массив, архив, университет и рекламный портал одновременно.

Здесь живут те, кто работает с умом, с кодом, с будущим. Создатели, оптимизаторы, архитекторы ИИ, нейроинженеры. Они давно отказались от телесного опыта, выбрав аватары, импланты, потоковое сознание. Граница между реальным и цифровым в Неоне – давно размылась. Но даже среди голографических симфоний и плавного шума дронов, что висят в небе подобно хищным стрекозам, Неон дышит. Он боится. Боится потерять контроль.

Под глянцем живёт страх, что однажды даже машины отвернутся.

Сектор Биосферы

Если Неон – разум, то Биосфера – сердце. Зеленый купол, утопающий в листве и тумане, стал не просто местом жизни, но – попыткой сохранить то, что в остальном мире умерло. Здесь, в запечатанных климатических зонах, растут последние оригинальные виды деревьев, трав, цветов. Генетические банки, лаборатории и школы выращивают не только растения, но и новое поколение – более устойчивое, чуткое, медленно взрослеющее.

Дети здесь ходят босиком. Их учат слушать корни. Они выращивают собственные деревья, выбирают своё растение-отражение. Это не идиллия – здесь тоже суровая дисциплина. Но она другая. Не технологичная, а биологическая. И каждый знает: если исчезнет Биосфера – исчезнет дыхание.

Горизонтальный Лабиринт

Глубоко под остальными секторами – тьма, металл, масло и пыль. Ветхая, но не мёртвая. Сеть туннелей, труб, складов и мастерских, где кипит грязная, но необходимая работа. Здесь чинят старые системы, переплавляют металлолом, учат детей обращаться с гаечным ключом раньше, чем с текстом. В Лабиринте уважают тех, кто делает, а не говорит. И в этом суровом мире, где свет ламп мерцает, как усталые глаза, живёт своя правда – жёсткая, честная, тяжёлая.

Отсюда поднимаются материалы. Здесь проверяют реальность. Здесь не верят в чудеса, но всё равно молятся – на инструменты, на удачу, на жизнь без утечек.

Потоки Пыльцы

На самой окраине – зона, куда стараются не заходить без нужды. Облака пыли, токсичных испарений и вечная ржавчина покрывают каждый дрон, каждый столб, каждую маску. Люди здесь рождаются с фильтрами на лицах, учатся прятаться от вибраций, подбирают выброшенное. Потоки Пыльцы – это не сектор, это списанный остаток цивилизации.

Но именно здесь живут мастера, чьи руки собирают невозможное. Здесь оживают мертвые вещи. Здесь, в пыльных ангарах, дети лепят импланты из мусора, которые потом продают тем, кто живёт «выше». И хотя каждый вдох здесь стоит слишком дорого, именно Потоки учат: выжить можно вопреки.

Опасная зона: Точка входа в Туман

Место, где кончается Электрополис и начинается нечто иное. Узкий проход среди перекошенных конструкций, откуда выходит не ветер, а приглушённое эхо. Там, внутри, всё иначе. Законы физики работают через раз. Пространство мерцает, звук дрожит, время… не течёт. Говорят, там «живет» Туман. Не как элемент. Как сила. Те, кто зашёл далеко, либо не вернулись, либо больше не были теми, кем были раньше. Иногда – с дарами. Чаще – с пустыми глазами.

Опасная зона: Заросший Лес

За Туманом начинается лес, но не лес в привычном смысле. Это хаос. Металлические деревья, мхи, что поют, цветы, которые шепчут имена. Остатки зданий проросли корнями, а в глубине – старые боевые дроны, активированные без цели. Лес дышит. Лес выбирает, кого впустить и кого оставить.

Те, кто проходит через него, изменяются. Они становятся ближе к земле. Или дальше от людей. Лес – это память, забытая самим Электрополисом. Но, может быть, именно в нём лежит путь назад – к началу, к дыханию.

Электрополис теперь не город. Это остаток попытки быть единым. И среди всего этого – пророчество, о котором никто не знает. Но кто-то уже идёт. Кто-то уже нашёл cкрижаль. И семеро, однажды рассыпавшиеся по кругу, ещё могут соединиться.

Часть 5 – Рождение Алекса

Это случилось в начале сезона глубокого тумана, когда Биосфера укутывалась серебристыми слоями влажного ветра, и город словно переставал различать утро и вечер. В такое время Электрополис становился чуть тише – не от усталости, а будто в ожидании. Дроны летали ниже, лампы светили мягче, сигналы в сети передавались приглушённым тоном, как будто сам город решил говорить шёпотом.

В одном из центральных медицинских куполов, среди стеклянных стен, обвитых вьющимися растениями, и тихого дыхания оборудования, родился мальчик. Всё было по протоколу: температура, давление, биоимпульсы, – но что-то в этой тишине не было обычным. Он не кричал. Он не дернулся. Он просто открыл глаза.

Его мать – женщина с тонкими пальцами, работающая в генетическом архиве – едва не разрыдалась, но не от боли, а от чего-то другого. Отец, исследователь нейросвязей, держал её за руку, и когда он впервые взглянул на новорождённого, его плечи слегка дрогнули. Не от слабости. От неизвестного чувства, которому он не знал названия.

Младенец лежал спокойно. Он не выглядел растерянным. Его лицо не искажала гримаса. Оно было – как будто уже оформлено, будто этот ребёнок не появился, а вернулся. Волосы – густые, каштановые, ровно уложенные по форме головы, будто их касался не ветер, а порядок. Кожа – светлая, теплая, без красноты. Лицо – не суровое, но не детское, как если бы в его чертах уже поселилась будущая взрослая тень.

– Слишком прямой. Когда он впервые посмотрел вверх, не на свет, а именно в пространство – медсестра, стоявшая у прибора, отшатнулась. – У него взгляд. – Какой? – спросил врач, не отрываясь от данных. – Он будто пришёл не в первый раз. Имя дали быстро – без колебаний: Алекс. Просто. Без дополнительной нагрузки, без символов, как будто у имени не было и не должно было быть смысла. Алекс – и всё. Но мать, уже закрывая глаза от усталости, едва заметно прошептала: В это же самое время, далеко от Биосферы, глубоко под землёй, в старом изолированном секторе, Скрижаль дрогнула. Её поверхность, давно скрытая пылью и корнями, вспыхнула на долю секунды. Слишком тускло, чтобы кто-то это увидел. Слишком точно, чтобы было случайностью. В самом центре, там, где некогда проявился образ троих, едва заметно высветился восьмой контур. Не знак стихии. Не имя. Просто отклик.

Тот, кто дежурил внизу – бывший архивариус, давно лишённый допуска, – почувствовал это, как холод в позвоночнике. Он подошёл, проверил панель, но ничего не изменилось. Все системы молчали. Он подумал, что ему показалось.

Он не знал, что один из троих, предсказанных в забытом пророчестве, только что появился на свет.

Но уже смотрел. он не знал, что дыхание уже начало возвращаться. Очень тихо. Через ребёнка, который ещё ничего не знал. И мир продолжал жить.

Электрополис шумел, дышал, просчитывал себя, не зная, что в одной из клиник Биосферы появился тот, кого никто не ждал – и тем более не узнал. Пророчество оставалось скрытым в глубине плиты, забытым и нераскрытым. Символы спали. Башни молчали. Люди продолжали строить, исследовать, бояться и надеяться – как всегда.

А, Алекс спал и мир начал дышать иначе.

Глава 2 – Восемнадцать лет назад

ЧАСТЬ 1. УТРО ПОД КУПОЛОМ

2350 год. Мне двадцать пять, но порой память уводит меня далеко назад – в тот самый рассвет, когда мне было всего семь. Утро восемнадцать лет назад осталось во мне ярким, как отражение солнца в чистой воде. Именно тогда я впервые почувствовал, что наука – не что-то далёкое и абстрактное, а зов, который зарождается из звуков, запахов и света нового дня.

Я просыпался под тихий плеск воды – маленький фонтанчик у панорамного окна журчал, словно шептал свои секреты миру за стеклом. Это был почти неслышный, но тёплый звук, в котором сливались покой и ожидание. Панорамное окно на двенадцатом этаже нашей квартиры в Биосфере выходило на восток, и каждый новый день встречал меня россыпью золотых лучей, проникающих сквозь «умное» стекло. Оно само регулировало яркость, отражало ультрафиолет и впускало ровно столько тепла, сколько нужно. Эти лучи касались моих густых каштановых волос, которые мама всегда аккуратно зачёсывала вбок. Я лежал, ощущая, как свет медленно ползёт по подушке, грея кожу щёк.

Мои глаза – большие, карие, с лёгким янтарным отливом – впитывали всё, что видели. За окном тянулось небо мегаполиса – иногда серое, иногда дымчато-синее, над которым парили дроны-опылители, кружась над переливчатыми зелёными клумбами и зеркальными речками. Белые дорожки петляли меж деревьев, высаженных в ровных рядах, и ветер чуть колыхал листву на генетически усиленных папоротниках. Я замечал каждую деталь: дрожь капли на стекле, игру света на поверхности воды, колебание воздуха от проходящего транспорта на воздушной тяге. Мир казался огромным и ясным, и каждое утро я жадно вглядывался в него, будто старался расшифровать его устройство.

Гостиная у нас была особенной. Стены покрывали живые лианы, которые раз в день поливал встроенный распылитель – утром они пахли свежестью и чуть-чуть сладко. В центре комнаты стоял круглый стол из биокерамики, гладкий и тёплый на ощупь, с вкраплениями светящегося кварца. За этим столом мама учила меня буквам и цифрам. Мы выводили слоги, считали игрушечные фрукты и решали задачки с каплями воды. В сам стол был встроен мини-фонтан – игрушка, но настоящая. Я обожал устраивать там водные битвы игрушечными корабликами, пуская их по кругу и наблюдая, как роботизированный кран направляет струю в нужную сторону. Это было больше, чем игра – это было открытие законов движения, сопротивления, и… воображения.

Именно здесь я впервые взял в руки блокнот. Он был подарком от отца – с твёрдой обложкой, с датчиком прикосновения и встроенной подсветкой. На первых страницах уже лежали мои чертежи – кое-где кривые, кое-где слишком сложные для моего возраста. Среди них – схема фильтр-часов. Я сам придумал это устройство: оно должно было в реальном времени показывать уровень чистоты воздуха. Конечно, оно было больше фантазией, чем рабочей схемой, но для меня это была первая попытка соединить идею и форму. Я представлял, как часы начинают светиться зелёным, если воздух вокруг чист, и мигают тревожно-красным, если концентрация загрязнений превышает норму.

Моя комната находилась в отдельном углу квартиры, отделённая от общей зоны стенами из интеллектуального стекла, которые могли становиться прозрачными или матовыми. Я часто играл с этой функцией – создавал себе укрытие, затем убирал его, наблюдая, как изменяется свет и тени. На овальном рабочем столике лежали карандаши, фломастеры, разложенные в строгом порядке, и стопка чертежей. Я был педант даже в этом возрасте: каждая линия на бумаге казалась мне шагом к разгадке мира. На стене висела моя первая картина – неоновые волны, переплетённые с акварельными пятнами, изображающие лес внутри купола. Это был образ моего мира – яркий, но закрытый, живой, но защищённый от внешней среды.

Кровать застилало одеяло из «умной» ткани. Оно само подстраивалось под мою температуру, становясь прохладным летом и тёплым зимой. Я чувствовал, как его мягкие волны обнимают меня, и в этом прикосновении была не просто забота – в нём жила любовь родителей, вложенная в каждую технологию. Всё в этой квартире было создано для того, чтобы человек чувствовал себя в безопасности, но при этом не терял связи с природой и её дыханием.

Каждое утро было началом – не просто дня, а пути. Я чувствовал, что всё вокруг меня – от листвы на стене до мягкой подсветки в полу – говорит на языке, который я хочу понять. Я ещё не знал тогда, куда приведёт меня этот интерес. Но именно в такие тихие, насыщенные светом и звуками минуты рождалась моя мечта. А вместе с ней – первый импульс к изобретательству.

ЧАСТЬ 2. РОД И МИРА – ГЕРОИ ЧИСТОГО БУДУЩЕГО

Мои родители – Род и Мира – вставали рано, почти одновременно со мной. Утро для них было не просто частью распорядка, а началом очередного дня служения будущему. Несмотря на молодость – папе было двадцать пять, маме всего двадцать четыре – они уже были частью тех, кто строил новую жизнь под куполами. Я видел, как они одеваются, как собираются, как переглядываются с тихой решимостью. Это был взгляд людей, знающих, зачем они живут.