Крысиная возня. Дистопия. Роман-притча

Однако на практике все оказывалось не совсем так. А скорее, совсем не так. Крысы выстраивали условное классовое общество, распределяли роли и следовали каким-то одним им понятным правилам. Плюс ко всему крысиная иерархия выглядела более сложной, более замысловатой в неволе, чем в естественной среде. Это было сложно не заметить и совершенно невозможно было объяснить.

Теперь же, на попытке номер тринадцать, Джон хотел бы проследить и выявить некую закономерность того, что и как влияет на изменение социального поведения мелких грызунов в замкнутой среде при условии абсолютного достатка воды и еды.

– Так почему они…

– Потому что качельки, видимо, недостаточно, – пробубнила Джейн. – И вообще, возможно, это было совсем не то, что крысам надо.

А на данном этапе Джон прекрасно понимал, что происходит нечто, что не только не вписывается в рамки академической науки, но и в целом противоречит здравому смыслу и естественной природе вещей. Как исследователь он понимал, что где-то что-то не учел. Но как человек он считал, что постарался учесть все, что можно было учесть из видимого физического мира, но результат все равно продолжал быть ошеломляющим. Двенадцать раз крысы размножались до определенного уровня, двенадцать раз маленькая вселенная развивалась до определенного уровня, а потом наступал момент, некий почти библейский момент, и грызуны сначала нападали друг на друга, а потом переставали вообще друг другом интересоваться. И, как следствие, вымирали.

Джон, конечно же, понимал, что в естественных условиях популяция грызунов регламентировалась некими внешними факторами, такими как болезни, хищники, влияние человека. И в то же время он сам прекрасно знал случаи, когда крысы даже в замкнутых пространствах продолжали размножаться даже при условии отсутствия всего жизненно необходимого, например, достатка воды и еды. Животным приходилось в буквальном смысле драться за еду и место в колонии. Например, любое более-менее большое подвальное помещение, которое не санируется искусственным образом, превращалось в такой естественный эксперимент. Понятно, что, скорее всего, и места там было больше, и была гипотетическая возможность выбраться из замкнутого пространства. Но даже жесткое ограничение в еде и пространстве там не приводило к вымиранию популяций. Если бы такое было возможно, человечество местами вздохнуло бы с облегчением.

– Джон, мне пора…

– Да, иди, – буркнул Джон. – Ты придешь вечером?

– Как получится. У меня сегодня лаборатория.

– Понятно.

– До завтра.

– Да, давай, до завтра. Мне бы до дому добраться… – продолжал бурчать Джон. – А Пит придет сегодня?

– Не знаю. Обещал. А там видно будет.

– Да, не рассказывай пока, что крысам музыки не хватает, а то нас отсюда попрут.

– Джон! – обиженно воскликнула Джейн. – Ну с чего бы вдруг…

– Понимаю, – прервал ее Джон. – Прошу прощения. Приходи завтра. Обсудим Вивальди для крыс.

– Чего смешного? – удивилась Джейн и вышла в дверь.

Старая металлическая лестница непонятного красно-кирпично-коричневого цвета вела вниз, и Джейн вприпрыжку стала спускаться. Она думала о том, что крысам действительно чего-то не хватает, но они, люди, никак не могут понять чего.

А потом ей в голову пришла мысль, что люди не понимают, чего им самим не хватает, чтобы жить и быть счастливыми. Ну, пусть не безусловно счастливыми, но хотя бы быть удовлетворенными своей жизнью. Быть в ладу с собой и окружающим миром.

Джейн думала о том, что основные яркие моменты жизни всегда так или иначе связаны с болью. Или отсутствием боли. Или тем облегчением, которое наступает после перенесенной боли. То есть отсутствие боли или страдания не является безусловным фактором к развитию, а скорее наоборот. Нет сопротивления – нет результата. И тут она вспомнила своего профессора по высшей математике. Это был очень пожилой профессор, Антон Букофф, который говорил с явным славянским акцентом, но который был безусловным светилом математики и физики у нее в институте.

Так вот, он говорил так: «Сопротивление – это великая вещь. Без нее не было бы ничего во Вселенной. А значит, не было бы и нас, людей. Так что каждый из нас может положиться только на то, что оказывает сопротивление, например этот стул… Поэтому, господа студенты, спор – это сопротивление. Осмысленный спор, а не брань идиотов. Сопротивление мысли, обернутой в слова, и есть конструктивный спор. А в споре, как мы помним, рождается истина. И даже если она не рождается в каждом споре, то каждый спор непременно приближает к изначальной истине Вселенной: что есть жизнь? Да, вопрос, что есть жизнь, занимал и до сих пор занимает самые величайшие умы науки и философии. Что есть жизнь? Существование белковых тел, существование сознания или существование души. Не смейтесь, но ни одно из этих выражений не является аксиомой».

Джейн подумала, что осознанное сопротивление неким обстоятельствам и является условием прогрессирующей жизни. То есть, пока живешь и чему-то где-то сопротивляешься – значит, развиваешься. Если замер – все, не живешь, а существуешь. Если же принимаешь, но не все, а осознанно выбираешь и изменяешь то, что не подходит, то это скорее осознанная жизнь. Хотя, скорее всего, прежде всего придется поменять самого себя, а не условия вокруг, потому что львиная доля того, что нас окружает, изменению не поддается.

М-да, а с себя начинать никто особо не спешит.

Глава 2.

Пасечник

В заснеженных горах Алтая в утрамбованном снегу по склону холма одинокий пасечник прокладывал тропинку. Слежавшийся за зиму снег в обвалившихся разрезах выглядел как многослойный пирог с прослойками серого, зеленоватого, бурого. Местами, словно размытая акварель, цвета смешивались и приобретали слегка желтоватые и даже сиреневые оттенки. Солнце отражалось в каждом цветовом нюансе и окрашивало даже посеревшие места снега в причудливую палитру пастельных цветов.

Там, по другую сторону холма, был старый омшаник. Большое, почти земляное помещение, построенное еще в прошлом веке, которое служило приютом на зиму для порядка пятидесяти ульев. Теперь, в приближении весны, пасечник должен был начать посещать своих подопечных. Проверить, кто перезимовал, кто нет. Кого надо подкормить, кого подлечить, а кого стряхнуть в ведро и подпалить, предварительно забрав матку. Это болезненно, но необходимо. Не всякое живое существо переживает зиму. Особенно такую, алтайскую зиму, с ее морозами под минус сорок, с тяжелыми, глубокими снегами и лютыми ветрами. Хотя те, кто живет здесь долго, говорят, что нет места на земле прекрасней, чем Алтайские горы.

Так думал и пасечник. Справедливости ради, надо сказать, что Борис Алексеевич Гурин не всегда был пасечником. Он, конечно, был из этих мест родом, но большую часть жизни провел в столицах да по всему миру в верном служении земле своей. И только во второй половине шестидесятых, выйдя на пенсию, он вернулся в родные края.

Его возвращение было случайной неслучайностью, возникшей из недр определенно несогласованных событий. Тех событий, которые случились, и тех, которые остались невоплощенными. Все случилось так, как должно было случиться.

Подобно тому как солнце всегда восходит на востоке и непременно садится на западе, так и жизненное пространство развивается по определенным и неизменным законам. Утверждать же, что их – этих законов – не существует, все равно как утверждать, что солнца нет, только потому, что оно закрыто тяжелыми тучами и его не видно. Но ведь все понимают, что солнце есть, даже если очень пасмурно, пасмурно один день, неделю, месяц. Так и в жизни – все закономерно и предопределено и в то же время эластично и изменяемо. Можно долго жить и решать нерешаемые вопросы, а потом искренне удивляться тому, что решение было дано изначально, но этого решения никто не видел.

Борис Алексеевич Гурин родился в 1900 году в семье отставного царского офицера Алексея Петровича Гурина. Он был поздний, единственный и очень долгожданный сын. Учился Борис в поселковой школе. Потом в гимназии, потом в еще царском военном училище. Со школы знал науки точные, историю земли своей, литературу – родную и мировую, Писание Господне и четыре европейских языка.

Учитывая данные обстоятельства, можно и нужно считать чудом, что за следующие с 1919 года сорок лет он сохранился, выжил и даже работал на очень высокопоставленных местах в департаменте иностранных дел при Советах.

Мировые войны, революции, репрессии, чистки, восстановление в должности, повышение по службе – было все, и в то же время все это тяжелым сапогом прошло мимо и задело самого Бориса Алексеевича лишь по касательной. Так он и дожил до седин, проработав последние лет пятнадцать, почти до конца шестидесятых, поверенным в делах в департаменте внешних отношений при министерстве. Происхождение и опыт Бориса Алексеевича в военном деле и его потрясающие способности видеть в людях то, чего не видел никто другой, сделали из него уникального, практически незаменимого сотрудника. А ушел Борис Алексеевич со службы по той причине, что в свои шестьдесят семь лет он, хоть и был бодр, был весьма болен, потому как старые раны не отпускали хватку и лишь сильнее и чаще напоминали о своем присутствии. Но не только. Однажды, в одной из своих командировок, он ясно увидел, что его служение земле своей подходит к концу и надобно ему возвращаться.

Сейчас, когда он снова вернулся в родные края, он словно пытался наверстать упущенное за свою долгую, очень хлопотную и местами очень опасную жизнь. Он словно пытался надышаться чистым горным воздухом, напиться ключевой водой… Намолиться за все то время, когда молитва для него представлялась невозможной. Его мир теперь представлял из себя тихое философское существование наедине с самим собой. Размышления и воспоминания, наполнившие его внутреннее пространство, составляли огромную и почти единственную ценность и целостность его дней.

Размеренная жизнь отшельника нисколько не тяготила бывшего большого столичного человека. Скорее, наоборот, воодушевляла и вдохновляла его своей простотой и искренностью. Каждое движение жизни было честным: уж если зима, то снега и морозы, если лето – жара и зной… Если ливень, то настоящий. И медведь-шатун у порога тоже настоящий. Пробужденный до срока, он и сам не знал, что ему делать и куда податься. А потому бесхитростно шел к людям, где можно было хоть чем-то поживиться… Все по-настоящему, все честно.

Там, откуда Борис Алексеевич пришел, не было места такому положению вещей. Там не было честности не то что в отношениях с потенциальными соперниками или противниками. Там и среди своих не было единства. Каждый норовил подставить подножку, толкнуть как бы нечаянно. В лучшем случае выдерживать профессиональный нейтралитет или притворный политес до неких предстоящих событий, а потом… Потом видно будет.

Но жизнь показывала, что никогда обстоятельства не складывались таким образом, чтобы человеку было на руку быть честным и искренним. Скорее, все с точностью до наоборот. Быть человеком – как человеком – крайне невыгодно. Всяк норовит на шею сесть, куснуть побольнее да обвинить в том, в чем сам виноват. Большая часть профессионалов – лисы с одной фермы, хоть и выглядят по-разному, и в изворотливости, расчетливости и хитрости каждый был по-своему мастер.

Так было по большей части.

Хотя были исключения. Вот хотя бы он сам – Гурин Борис Алексеевич – просто энциклопедическое исключение из правил. Сын отставного офицера царской армии, отучившийся в царской школе и даже еще в царском военном училище и переживший не только первую войну, но и вторую, и следовавшие за ними чистки и репрессии. Его сослуживцев уже тогда – в тридцатых-сороковых годах – почти никого не осталось в живых. Кто на войне погиб, кто расстрелян за неправильные взгляды, кто осужден и сослан, а Борис Алексеевич в то же время был принят на службу во внешнюю разведку, а потом в департамент при министерстве. То есть это как?

Ирония жизни, не иначе.

Борис Алексеевич знал четыре иностранных языка: два из них в совершенстве, третий – очень хорошо и четвертый – сносно. Вот и получалось, что уже по этим качествам он становился незаменимым человеком в деле понимания мироустройства. Плюс тот факт, что Борис Алексеевич был очень спокоен, уравновешен, в чем-то малозаметен, умел слиться с толпой, когда надо, и выделиться вовремя и на время, а потом снова уйти в тень, когда требовалось, сделал его абсолютно уникальным сотрудником. А кроме того, Борис Алексеевич был по натуре тонким психологом. Без единого курса факультета психологии он безошибочно определял не только лжецов, сомневающихся, колеблющихся, но и куда более тонкие состояния человеческой души, когда и сам-то человек не понимал, что с ним происходит. Борис мог не только определить и подловить нужный момент, чтобы заговорить с нужным человеком на нужную тему, но и в нужный момент бросить семена его собственных мыслей в нужную почву, то есть чью-то чужую голову.

Таким образом получалось, что Борис Алексеевич благодаря своим естественным врожденным данным прошел мимо всеобщей катастрофы его времени и вышел почти сухим из воды. И не считая того факта, что он так и не женился, хотя имел непризнанную дочь, можно считать, что его жизнь сложилась наилучшим образом. Наилучшим образом из всех возможных.

Когда же он в возрасте шестидесяти пяти лет засобирался на пенсию, чтобы, как он сам выражался, уступить дорогу молодым, его не отпускали еще целых два года с мотивацией, что сотрудника с такими обширными и глубокими познаниями в области международных отношений найти будет сложно. И это было в самом деле так. Сложно заменить человека, прошедшего как по лезвию ножа сквозь две революции, три войны, две смены режимов и не свалившегося в пропасть конфронтации и неприятия. И не потому, что у Бориса Алексеевича не было своих внутренних границ и принципов. Они были. А потому, что он выбрал служить стране как единственно возможной субстанции, а не отстаивать свои взгляды, которые могли и часто оказывались не до конца верными, не до конца мотивированными, не в полной мере отражающими действительность.

Как и всякий человек, Борис Алексеевич мог ошибаться, и он знал об этом. И осознание возможности существования собственной ошибки в личных суждениях удерживало его от резких высказываний касательно чего бы то ни было. Это как если все время держать в голове мысль: а все ли факты мне известны, чтобы делать определенные выводы? Если нет, какой вывод можно сделать из существующих фактов? Правдоподобен ли вывод?

А жизнь непрерывно подкидывала неправдоподобные сценарии. Такие сюжеты, что ни один фантаст не выдумает даже на заказ и за большой гонорар. Один за одним события подтверждали и тут же опровергали ранее произнесенные постулаты. На сомнения времени не было. На раздумья – тоже. И только верное служение земле своей было неизменным компасом в пространстве постоянно изменяющегося мира. Мира без мира. Мира в хаосе и боли. Но другого ориентира никогда не было, да и не могло быть.

Однажды, когда вершилась первая революция в стране, отец Алексей Петрович сказал своему шестилетнему сыну Борису:

– Помни, Боря, цари тоже люди. Они приходят и уходят. И каждый следующий считает себя лучше предыдущего. Но по сути все они на одно лицо, только что выглядят по-разному. Они вводят и отменяют налоги. Они проигрывают и выигрывают войны. Они ведут переговоры или идут напролом… Но они только люди, понимаешь, а вот страна – одна.

– Понимаю… – бубнил ошалевший Боря, но ничего не понимал.

– Они люди. И они могут ошибаться. Не ошибаются только Создатель и любовь к земле нашей. Такая любовь, которая не предполагает взаимности. Любовь к этому лесу, к полям, к деревням, ко всему живому и к людям. Ко всему тому, что видишь, и еще больше ко всему тому, чего ты не видишь. Не видишь, потому что не можешь окинуть одним взглядом, но точно знаешь, что оно есть.

– Угу… – бубнил ничего не понимающий Борис.

– Эта любовь к земле должна быть сильнее любви к жизни, ибо если надо будет пожертвовать своей жизнью, надо будет сделать это не задумываясь.

– А мама?..

– Земля наша и есть мать наша первая. И у каждого есть своя мать – родная. Но без первой второй никогда не бывать, понимаешь?

– Понимаю…

– Потому служим мы не царю, Борис, а земле нашей.

Борис долго думал над тем, что сказал ему отец, но в шесть лет такие вещи кажутся недоступными для понимания и в целом абсурдными. Как это – не любить царя, а любить землю? А кому ты, скажи на милость, тятя, на верность присягал?

Чем старше становился Борис, тем страшнее разворачивались события в стране, тем туже затягивался узел недовольства среди людей, тем сильнее сжималась пружина терпения, готовая выстрелить в любую секунду. Неумелая внешняя политика принесла много недовольства в и без того сильно пошатнувшийся уклад общества. В конце концов, целенаправленно подталкиваемая извне структура государства покосилась, накренилась и посыпалась. Была ли на то воля Создателя или его же полное безволие – остается и по сей день загадкой. Однако прежнее государство пало, и осталась только земля от края и до края, которую велено было любить больше матери и которой велено было служить пуще царя родного.

Алексей Петрович воспитывал сына Бориса не только в посте и молитве, но и в ласке и понимании. Не ругал отпрыска особо, но и не захваливал. Только часто приговаривал, что все мы здесь ради учения послушанию. Посему, значит, надо слышать и видеть провидение Создателя в том, что времена нынче смутные, трудные, а значит, и ноша особо тяжелая, и нести ее надобно с особой осторожностью и вниманием. По всему выходило, что служение чему-то большому, безграничному и обезличенному и есть форма высшего послушания в миру. Что бы ни случилось, надо выбрать то, что является безусловной постоянной величиной – землю свою.

Много было всякого. А когда внутреннее недовольство сменилось дракой всех против всех, отец Бориса решил, что ему пора в монастырь. К тому времени Алексею Петровичу было далеко за семьдесят, и даже сильно запоздалые новости о том, что происходит в стране, сильно расстраивали его. Так расстраивали, что однажды он приказал Борису, который ненадолго вернулся после госпиталя, положить его на подводу и отправиться через ущелье на другую сторону горы, где был очень старый монастырь. Монастырь еще с тех времен, когда сюда люди ушли после церковной смуты. И хоть была это не совсем отцова вера, неважно это вдруг стало. Ибо сказал отец так:

– Ежели Бог отвернулся от нас, то ему все равно, в каком монастыре я молиться стану.

– А если не отвернулся? – Борис не знал, как уговорить отца остаться.

– А ежели не отвернулся, то он услышит молитву из любого монастыря.

– Не понимаю, – шептал удивленный Борис. – Он и так, и так услышит, получается.

– Получается так, Борис. Он, знаешь, вообще все слышит, и мысли тоже.

– И мысли?

– И мысли тоже. Так что берегись того, о чем ты думаешь. И не только о чем, но и как, – говорил Алексей Петрович, лежа на спине на сене и овчинном тулупе на подводе и глядя в ясное июльское небо. Борис понукал лошадь и бубнил себе под нос что-то неразборчивое. А Алексей Петрович смотрел в небо, и местами непонятно было, с кем он разговаривал. То ли с ним – с сыном, что вез его в монастырь, то ли с Создателем, что ждал его там, а сейчас сопровождал в дороге.

– Тятя, может, вернемся? – пытался сын уговорить отца вернуться.

– А? – простонал старец.

– Ну кому ты там нужен?

– Ты о чем?

– А дома ты мне нужен… – Борис нутром сопротивлялся происходящему, но ослушаться не смел.

– Там я нужен… Создателю нужен.

– Ох… – вздыхал Борис.

– Кто молиться-то станет? – рассуждал отец, обращаясь не то к сыну, не то к небу, не то к самому себе.

– Там монахи есть, отец. Они там есть, чтобы молиться.

– Они жизни не знают, – отмахивался старик. – Они пороху не нюхали. Они крови не видели. Как они молиться станут?

Долго ехали молча. Пока не доехали до какого-то хутора, которого здесь раньше вроде бы и не было, хотя дом был старый. Решено было остаться на ночлег. Хозяин, лесоруб и охотник, приютил проезжающих, как положено, с хлебом-солью. Разговор завязался. Кто такие, откуда, куда, зачем да почему. И тут хозяин рассказал, что царя убили и семью его живьем закопали эти новые людоеды.

– Нелюди, понимаете? – распинался хозяин.

– Не можно так говорить. Может, ты ошибся? – бормотал отец.

Он лежал на лавке на тулупе и не мог себе представить, что царя нет. Ну неважно, что это не тот царь, которому он сам когда-то присягал на верность, но это же царь.

– Нелюди… – бормотал хозяин. – Я не ошибаюсь.

– А может?.. – вставил было Борис.

– Не может, – отрезал хозяин. – Бог покинул нас. Где-то мы не туда свернули, или нас повели не туда, как детей малых с завязанными глазами. А мы и не сопротивляемся…

– Сопротивляемся… – шепотом произнес Борис.

– Ну да, сопротивляемся, но недостаточно хорошо, – сказал хозяин и укоризненно посмотрел на Бориса. И Алексей Петрович, и Борис поймали этот взгляд.

– Да я только из госпиталя… – шепотом начал было оправдываться сын. – Приехал, вот, отца навестить, а он в монастырь засобирался. Богу молиться.

– Оставь его… – прохрипел отец. – Нам никому не ведомо, что нам выпадет на долю. Я вот долго думал, что цари вечные, а ты мне что рассказываешь? Что нет царя? Я долго думал, что у меня сына не будет, ан нет, вот он.

– Вот он, – сыронизировал подвыпивший хозяин.

– Да, вот сын, а жену с дочкой Господь прибрал. Так что оставь его. Значит, так надо!

– Надо? – возмутился охотник до шкур и меха да до суждений быстрых и необдуманных. – Да нет, это же всё люди сделали, как же вы не поймете? Это всё люди сделали.

– Понимаем, голубчик, понимаем, – шептал отец.

– А эти новые считают себя богоизбранными, а ведь их даже люди не выбирали, – возмущался хозяин хутора. – Их никто не выбирал, хотя они выборное право всем раздали. Зачем?

– Так надо! – шептал отец.

– А еще Советами называются, будто бы и вправду советуются с кем-то?

– С кем советуются? – переспросил Борис.

– С народом… – раздраженно продолжил хозяин. – Якобы с народом советуются.

– Да Бог бы с ними, голубчик, давай спать, – Алексей Петрович теплым голосом пытался прервать ненужный разговор. – Нам в дорогу рано надо.

А наутро нашел Борис отца своего бледным и холодным и отправился с ним же, но только в обратный путь – домой. Теперь-то зачем его в монастырь везти? Вот и повез Борис спеленатое тело отца обратно – той же дорогой, на той же подводе, на том же тулупе.

Борис Алексеевич, девятнадцати годов от роду, бывший кадет царского училища, бывший офицер царской и советской армии и раненый солдат, сидя на подводе и беззлобно понукая лошадь, вдруг осознал, что остался один. Совсем один. Мать схоронили, еще когда он сам ребенком был, не разродилась она сестрой по-божески. И сестренка погибла, и мать не выжила. А теперь вот и отец отправился в мир иной.

Ехал Борис так и думал, что дела плохи не только в мире в целом, но и в его собственном мире тоже. Остался он один-одинешенек, затерянный где-то в предгорьях Алтая, и не видел он никакого смысла в своем дальнейшем существовании. По всему было понятно, что меланхолия – жалость к себе то есть – на него навалилась. Неудивительно это, потому как всякий человек, потерявший последнюю живую душу в этом мире, будет чувствовать себя потерянным и никому не нужным.

Чувство полного и абсолютного одиночества на долгие годы станет верным спутником Бориса Алексеевича Гурина. Ненужная необходимость заполнит суетою дни его до краев и однажды вынесет туда, откуда он когда-то вышел. Пройдет сорок лет. Совершится жизненный круг, и только когда вернется сюда Борис, он ощутит вдруг весь смысл жизни. Но не раньше.

Пасечник пробрался по глубокому талому снегу почти к самому омшанику. Здесь проталины были глубже и цветистее, словно акварели развели побольше да погуще. Дверь перекосило и заклинило, и Борис Алексеевич, склонившись над замком, пытался разрешить возникшую трудность. Одинокие пчелки, просачиваясь сквозь щель сверху двери, вылетали и кружились вокруг пасечника, который явно не был готов к такому повороту событий.

– М-да, – пробубнил Борис Алексеевич. – Как же тебя так заклинило-то, друг ты мой железный?!

По большому счету, мы, люди, вообще ни к чему не готовы. Ни к рождению, ни к жизни, ни к смерти, и путь земной проходим наобум и кое-как. Сказать бы, что как Бог на душу положит, так нет же, даже не так, а скорее абы как. На черновик. Да, на черновик, только набело переписать позволено не будет никому. Все так и останется – с кляксами и помарками. А между тем каждый момент жизни всегда конечен и окончателен. Ничего невозможно переделать, переписать: ни сделанную глупость, ни сказанное слово, ни пропущенное чувство.