Полная версия
Крысиная возня. Дистопия. Роман-притча
Крысиная возня
Дистопия. Роман-притча
Юлианна Страндберг
Корректор Сергей Барханов
Дизайнер обложки Юлианна Страндберг
© Юлианна Страндберг, 2025
© Юлианна Страндберг, дизайн обложки, 2025
ISBN 978-5-0067-2426-6
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
⠀
⠀
⠀
⠀
⠀
⠀
⠀
⠀
⠀
⠀
⠀
⠀
⠀
⠀
⠀ ⠀ ⠀ ⠀ ⠀ Кровопускание человечеству —
⠀ ⠀ ⠀ ⠀ ⠀ необходимость или неизбежность?
⠀
⠀
⠀
⠀
⠀
⠀
⠀
⠀
⠀
⠀
⠀
⠀
⠀
⠀
⠀
⠀
⠀
⠀
⠀
⠀
⠀
⠀
⠀
ДИСКЛЕЙМЕР
Все нижесказанное является выдумкой автора.
Любые совпадения с реальными событиями
или людьми считать случайными.
От автора
Дорогой читатель, большое спасибо за то, что собираетесь прочитать эту книгу. Тем самым вы оказываете мне большую честь и предоставляете мне возможность поделиться своими мыслями о мироустройстве как системе и Вселенной как источнике жизни. Той самой жизни, которую мы как бы знаем. А знаем ли? Или просто воспринимаем как аксиому? И действительно ли здесь нет никакой другой жизни? По большей части никто из нас даже не задумывается над такими вопросами, потому что они неудобны.
Ответов в книге нет, есть только размышления. Ведь большая часть познаний о мироустройстве Вселенной – это гипотезы, широко известные в узких кругах, принятые на веру и закрепленные как точки опоры. И можно верить. Можно отрицать абсолютно все. Но вне зависимости от того, верим ли мы в это, воспринимаем как аксиому или полностью отвергаем, мы не можем избежать своего собственного существования в этой системе. Это невозможно.
Столкновение с системой неизбежно.
Да, хотелось бы знать, кто нас разводит, кто нас воспитывает и ради чего. Но, видимо, даже при всей очевидности ответа – ответа этого мы не получим, потому что этот самый ответ должен вписываться в религиозно-научно-концептуальный шаблон, существующий как непреложная истина в мире. Эта костная парадигма, с одной стороны, есть ось вращения человечества и основа сохранения его как подвида, а с другой стороны, та же самая парадигма является причиной уничтожения выращенного человечества. При столкновении двух абсолютно одинаковых сил, обернутых в разные фантики, происходит то, что и должно происходить, – борьба.
Если же задаться вопросом, а за что же, собственно, идет борьба, то с огромной вероятностью никто из оппонентов не сможет ясно и четко выразить суть проблемы. При нехитром разборе полетов все будет сводиться к тому, что «а он (они) первый начал». И это всё. Никто никогда не задумывался и не задумывается о происходящем как о звене в длинной событийной цепочке. Никто не видит ни предпосылок, ни возможных последствий, ни причинно-следственных связей. Никто не хочет брать ответственность на себя. Каждый искренне желает переложить эту самую ответственность на соседа. Того соседа, что за забором варит борщ, жарит шашлык, печет яблочный пирог – нужное подчеркнуть. И главное – не думать.
Дорогой читатель, я бы очень хотела, чтобы прочтение этой книги разбудило воображение и способность окинуть как бы несвязанные друг с другом события одним взглядом. Хотела бы, чтобы крамольная мысль «а я зачем здесь?» посетила бы мысли и прозвенела, как звонок будильника в понедельник после веселой вечеринки. Вчера все еще было прекрасно и понятно, а главное – хмельно и весело, а сегодня все представляется странным, неясным и тревожным. И совсем непонятно, куда идти и что делать. Хотя вполне возможно, что никуда идти не надо – идти просто некуда, а вся работа, которая должна была бы возникнуть в человеке, – это формирование и переформатирование самого себя.
Ничего больше.
Парадигма мира существующего неизменна. Как сказал Макс Фрай: «Все самое страшное с нами уже случилось. Мы пришли сюда умирать. Приговор настолько окончателен и настолько не подлежит обжалованию, что в ожидании его можно позволить себе вести себя как хочется, а не как заставляют». И здесь главное – не перепутать свободу действия, свободу мыслей, свободу вероисповедания с вседозволенностью и безнаказанностью. Только и всего-то.
Приятного прочтения. И не торопитесь. Не пытайтесь проглотить всю книгу сразу. Мысль зашита в строках и между строк, в событиях, в логических размышлениях и чувствах. Фабула книги проста и незатейлива, но на нее, как на спицу, нанизаны разношерстные идеи о мироустройстве. И так, со спицы на спицу, петля за петлей, связалось полотно моего вымышленного мира, так похожего на наш мир.
Спасибо большое.
Пролог
«Война – это мир. Свобода – это рабство.
Незнание – это сила».
Джордж Оруэлл, «1984»Искусственный мир, так похожий на настоящий, жил по тем же законам и принципам, что и тот, что существовал когда-то в действительности. На одной стороне Земли был Восточный континент, на другой стороне Земли был Западный континент. На обоих континентах существовало по одной сверхдержаве со свитой мелких стран, которые играли роль рыбок-прилипал и хора подпевал.
На Восточном континенте были Советы, на Западном – Штаты, и эти две державы время от времени, для поддержания формы внутреннего устройства, конфликтовали. Они противостояли друг другу. Они воевали, не всегда в открытую, не всегда честно, не всегда законными способами, не всегда этичными методами, зачастую как получится, но яростно и искренне. И тут уж так: кто не рискует, тот не пьет шампанское.
Штаты любили дразнить соседа, выставляя напоказ то голый зад, то руки в кандалах, то тыковку, то маковку, то еще какую ерунду, которой можно было бы пораздражать соседа. На что Советы отвечали флегматичным закатыванием глаз и легким пощелкиваем пальцев то по носу, то по лбу, то по подбородку, а то и по частям нежным и филейным. Отчего Штаты начинали голосить, что их обидели, их унизили, их гордость растоптали, а достоинство варварски попрали, на них зверски напали и они вынуждены защищаться. Никто особо не верил, но и противостоять тоже никто не пробовал.
Когда же Советы отвечали строго зеркально, но без предварительной огласки своих намерений, вой поднимался по всей Земле такой, что слышали даже те, кому не было никакого дела до того, чем там опять державы тешатся. Собственно, никому не было дела до того, как и чем державы развлекаются. Что бы ни делали, лишь бы к остальным со своими уставами не лезли, хотя и такое случалось регулярно и систематично.
Но люди жили. Жили, не особо придавая хоть какое-то значение неизменному противостоянию тех, кому было плевать на всех. Люди проживали свои маленькие жизни – других все равно нет – везде, вне зависимости от того, в какой части света они находились и какую идеологию поддерживали. Или не поддерживали совсем никакой, хотя так не бывает. Всегда есть нечто абстрактное, умозрительное, согласно которому выстроены социальные взаимосвязи и иерархия в конкретно взятом обществе. Другое дело, что не всегда эта идеология направлена на развитие и процветание даже этого отдельно взятого общества, не говоря уже о подходе к остальному миру. Случается такое, что идея жизни как таковая может быть направлена на разрушение жизни? Да, конечно, сколь угодно много. Сплошь и рядом, а главное, это все незаметно до определенного порога – точки невозврата, пройдя которую общество съедает, поглощает, разрушает себя само.
Главное, следует понимать: жизненное значение имеет не то, что и кому раздали в качестве инструментария, а для чего? Но тут как в прекрасной педагогике: истинная цель воспитания должна быть недоступна испытуемому, иначе эта цель никогда не сможет быть достигнута. Конечно, совершенно непонятно, а достигалась ли цель хоть в процессе выведения людей когда-нибудь… Что-то подсказывает, что нет. Но факт остается фактом – мы здесь зачем-то…
Мы все – все люди на земле – родились для того, чтобы однажды умереть. Мы есть некий эксперимент, некая замкнутая, искусственно созданная экосистема, цель существования которой остается неясной. Неясной для нас. Но эта цель очевидна чему-то большему.
Итого, прекрасная Земля, вращаясь, меняет дни и ночи, отсчитывает время, а две державы безвременно, своевременно и постоянно борются друг с другом, как с ветряными мельницами. Воюют до тех пор, пока либо не наиграются, либо не доиграются. Как получится.
Глава 1.
Идеальный мир
Джон стоял у огромного деревянного короба и наблюдал, как восемь пар молодых крыс любопытно осматривали новое жилище. Хотя нет, даже не новое жилище, а новую среду обитания. Молодые крысы вытягивали свои тельца вперед и внюхивались и всматривались в незнакомое пространство. Убедившись, что ничего, кроме сена и соломы, не источало запах, они медленно и важно расходились по периметру вольера. Никто не спешил, не нервничал, не суетился и не пытался занять пространства больше, чем само животное. Все были как-то в ладу с самими собой и с соплеменниками, оказавшимися в новой среде обитания.
Понятно, что они еще не знали, что среда обитания замкнутая и что выбраться просто так отсюда не получится. Но пока это обстоятельство ничуть не омрачало происходящего.
– М-да… – задумчиво произнес Джон. – Попытка номер тринадцать. Ладно, посмотрим. Может быть, в этот раз что-то изменится.
Затхлый воздух помещения пронизывался лучами весеннего солнца. Пылинки, песчинки, шерстинки клубами, подхватываемые потоками свежего воздуха из настежь распахнутых верхних фрамуг огромных окон, витали в лучах, то поднимаясь ввысь, то опускаясь к полу. Такой странный, завораживающий танец частиц, которые сами по себе ничего не значили, но, собираясь вместе, образовывали клубы пыли, способные воздействовать на человека. При определенных условиях можно было задохнуться в этой пыли.
При определенных условиях все могло бы превратиться в жизнь или хотя бы ее жалкое подобие или стать причиной смерти. Как говорил Парацельс: «Все есть яд, и все есть лекарство. Только доза делает лекарство ядом и яд лекарством». Однако вопрос в другом: только ли вещество способно обладать данными свойствами или некоторые определенные условия тоже способны создавать подобный эффект? Или так: при каком уровне научного развития жизнь приобретет деградирующий эффект? Существует ли потолок? То есть цивилизация не может развиваться поступательными движениями в положительной кривой, обязательно должны быть откаты в развитии и повторное прохождение некоторых участков эволюции. В противном случае возможен перегрев, так сказать, системы. Или невозможен?
Входная дверь скрипнула.
– Джон? – раздался нежный женский голос.
– Да, Джейн, – отозвался Джон. – Я здесь.
– Где?
– У нашего нового мира.
Посреди старого огромного фабричного помещения стояли две огромные деревянные коробки, которые представляли собой вольеры для разведения крыс. Высокие и широкие, под два метра в высоту и четыре в ширину, каркасные стены образовывали правильные четырехугольники, внутри которых были созданы искусственные условия для жизни животных. Вдоль внешних стенок были установлены скамейки, так чтобы можно было наблюдать за происходящим, не нарушая внутреннего устройства конструкций и жизни животных. По всему внутреннему периметру были установлены поилки с чистой водой, кормушки, наполненные кормом, а по стенам и по диагонали были перекрытия с ячейками для гнездования. То есть искусственный мир был максимально приближен к естественной среде в части необходимых для жизни условий.
Однако, поскольку это был уже далеко не первый эксперимент такого рода, можно было сделать вывод, что чего-то грызунам постоянно не хватало, и в конце концов каждая из двенадцати предыдущих попыток неизменно оканчивалась фатальным концом. Грызуны вымирали.
И вроде всего хватало. И воды, и еды, и места, и света. Но чего-то все равно не хватало.
Это обстоятельство приводило Джона в замешательство, и каждый раз, в каждый следующий эксперимент он пытался привнести что-то новое, но такое, что реально существовало бы в естественной среде и при этом не являлось бы явной жизненной необходимостью. Вот и сейчас он наблюдал за умирающей популяцией и думал, что качающейся досточки по принципу элементарных качелей где-то посередине вольера оказалось недостаточно. Грызуны потеряли интерес к этому предмету достаточно быстро. Потом все пошло по той же деструктивной траектории, что и раньше: крысы дрались, убивали друг друга, переставали размножаться, переставали есть и пить и в конце концов вымирали.
Почему крысы теряли интерес друг другу и миру?
– Им все равно чего-то не хватает, – раздосадованно делился Джон своим наблюдением.
– Понимаю, – кивала Джейн.
– У них все есть, но они вымирают… – исследователь был не на шутку расстроен. – Я вижу явную закономерность, но не вижу причинно-следственных связей происходящего.
– Понимаю, – Джейн с любопытством рассматривала последние записи на столе.
– Замкнутость пространства вынуждает животных менять модель социального поведения так, что дальнейшее увеличение популяции становится невозможным.
– Да, понимаю, – отозвалась Джейн.
– И я понимаю… Что это очень любопытно.
Джон Келлон, молодой исследователь тридцати пяти лет, был худощав и высок. У него было худое, несколько изможденное лицо, покрытое рыжеватой трехдневной щетиной. Залысины на голове лоснились от отсутствия ежедневного душа, и светлые волосы были взъерошены и не приглаживались, даже когда их владелец предпринимал попытку их примять руками. Джон расхаживал по помещению, сцепив пальцы на затылке, и время от времени запрокидывая голову так, словно у него затекла шея и он пытался это поправить. Его рубашка была не первой свежести, и под мышками виднелись засохшие пятна пота. Нет, не то чтобы он совсем не уделял место и время гигиене, просто, когда тучи в его эксперименте сгущались, он предпочитал не покидать своего поста у вольеров подопытных созданий. Его давно перестали беспокоить и спертый воздух, и духота, и вонища, от которой невозможно было избавиться проветриванием и уборкой. Его не напрягало постоянное шуршание в вольерах, и он мог себе позволить отключаться на несколько часов кряду на старом кожаном диване, стоящем в глубине помещения, ближе к выходу. В свою съемную квартиру он уходил через день, и то только ради того, чтобы принять душ и переодеться, а когда случались непредвиденные обстоятельства, мог и три дня не уходить. Но это не беспокоило его. Джона вообще мало что беспокоило, кроме того, что происходило в деревянных коробках. И многое из того, что там происходило, он не мог логически объяснить.
Последние три года он провел в небольшом университетском городке на северо-востоке Штатов. В этом городе было несколько исследовательских институтов, в том числе институт по изучению психологии, и одна академия искусств. Поэтому в городе было много студентов, а также всего того, что сопровождало студенческую жизнь: от музеев палеонтологии и современного искусства до пиццерий и ночных клубов. Было также несколько шикарных ресторанов и элитных баров для академиков и иже с ними, но эти заведения открывались только в определенные дни, и то только по вечерам. Люди как бы учились, то есть беспрестанно что-то обсуждали, и все это плавно перетекало из лекционных помещений в бары и обратно и представляло собой некий круговорот студенчества в природе с обязательными вручениями дипломов где-то в начале каждого лета.
Джона, правда, мало волновала социальная жизнь студентов и академиков, все свои последние три года он провел в постоянном исследовании «идеального мира крыс». То есть исследовании популяции крыс при создании для них приближенного к идеальному искусственного мира. Его первоначальные гипотезы о бесконечной эволюции грызунов и дальнейшем захвате всего мира грызунами разбились вдребезги. Вот уже двенадцатая попытка заканчивалась фатально: животные вымирали не потому, что у них не было воды, еды, воздуха или они вымирали бы от болезней. Нет. Они банально переставали интересоваться жизнью как таковой и переставали размножаться.
– Послушай, Джон, – продолжила Джейн. – Может быть так, что мы… ты что-то не учитываешь в обязательных условиях?
Джейн Айри была студенткой биологического факультета местного исследовательского института биологии и антропологии. Она была двадцати трех лет, очень тонкого, хрупкого телосложения, с мраморно-белой кожей, сквозь которую на лице и запястьях просвечивали голубоватые вены. Ее волосы были настолько светлые, что переход от лба к линии волос был едва уловим, а брови казались несуществующими. Губы, не знавшие помады или даже блеска, казались неестественно яркими, словно припухшими или даже воспаленными, на бледном лице. И только в зарослях абсолютно светлых ресниц скрывались ярко-серые внимательные глаза.
– Может быть, им не хватает того, что не является как бы жизненно необходимым условием для жизни, но представляет из себя безусловный фактор развития жизни как таковой, а? – предположила Джейн.
– Например, чего? – задумчиво произнес Джон.
– Например, музыки…
– Чего? – опешил Джон.
– Ну, например, музыки Вивальди, – Джейн смутилась, – или Моцарта?
– Ты понимаешь, что музыка, как и искусство вообще, является производным, так сказать, побочным продуктом высшей интеллектуальной жизнедеятельности человека и человечества как подвида высших приматов, – глаза Джона округлились, и он плохо скрывал свое удивленное возмущение.
– Да-да, я понимаю, – Джейн отчаянно кивала головой, соглашаясь со словами Джона.
Она смутилась: противоречивые чувства накрыли ее с головой. С одной стороны, она соглашалась с Джоном, что крысы не пишут музыку, а с другой – просто чувствовала, что чего-то в эксперименте не хватает. Внутри самих крыс чего-то не хватает.
– Это надо, чтобы крысы сами начали писать музыку, свою, крысиную музыку, чтобы суметь ею насладиться. Для этого должны быть как внешние условия, такие как свободное время, так и внутренние – потребность к написанию… – Джон остановился, словно сам себя оборвал на полуслове и обернулся. – Джейн, должны быть объективные условия…
– М-да, но у них нет на это условий… видимо. Понимаешь, видимо, нет на это никаких условий.
– То есть?
– И, возможно, нет предпосылок, – Джейн задумалась. – Нет такого толчка для создания чего-то, что было бы важно само по себе, но не имело бы утилитарного смысла.
– Например?
– Ну, Джон, ты понимаешь, музыка… эм-м-м… как ты и сказал – это вид искусства, – Джейн расхаживала вдоль высокой деревянной стенки вольера и рассуждала, размахивая руками, словно сама себе дирижировала. – Понимаешь, Джон, музыка – это такой вид искусства, который не возникает сам по себе. Для этого надо, чтобы одного человека что-то извне толкнуло на внутренние переживания. Ну то есть должно произойти некое событие, которое породило бы в человеке чувства и эмоции, и это, в свою очередь, подтолкнуло бы человека к написанию музыки.
– Джейн, пожалуйста, остановись, Джейн, – бормотал обескураженный Джон. – Мы говорим про крыс.
– Да, но и первый инструмент, типа дудочки с тремя дырочками, был изготовлен еще приматом примерно пятьдесят тысяч лет назад.
– Джейн, остановись…
– Да человек тогда еще и не был человеком. Потому что человек был полунеандерталец, полукроманьонец…
– Джейн!
– И человек тогда не был человеком, а скорее животным, согласно антропогенезу…
– Джейн! – Джон повысил голос.
Джейн замерла и вопросительно уставилась на Джона. Заметив реакцию, тот снова понизил голос и продолжил свои разъяснения:
– Понимаешь, мы говорим про грызунов, а не про приматов. Я никогда ранее не слышал, чтобы крысы создавали музыку или что-то вроде того, что-то, что не имело утилитарного значения. И да, ты права, что-то осталось не учтено в эксперименте, потому что даже при условии замкнутости ограниченного пространства наличие еды, воды, воздуха должно создавать предпосылки к дальнейшему размножению, а значит, продолжению популяции… Но им чего-то не хватает.
– Может быть, в естественных условиях крысы тоже создают нечто, что мы не можем оценить от слова совсем, но что является важной составляющей их крысиной жизни, – на одном дыхании выпалила Джейн.
– Например?
– Не могу ничего предположить, – Джейн смутилась, опустила глаза и залилась пунцовым румянцем.
– Вот…
– Да, но вот смотри, муравьи строят сложные по архитектуре муравейники, пчелы строят соты правильной шестигранной формы, хотя их никто этому не учит…
– Джейн, подожди, – Джон выдохнул с грустью. – Джейн, я понимаю, что ты пытаешься указать на тот факт, что грызунам в экспериментах с идеальной средой чего-то не хватает. Это понятно. Им действительно не хватает… Но не условий, а переживаний. Так называемого стресса развития, когда индивид начинает что-то делать тогда и только тогда, когда конкретно припекло. Но если мы начнем так рассуждать, мы должны будем признать в конце концов, что крысы – разумные существа. И обладают характеристиками разумных существ, в первую очередь обладая способностью отделять себя – каждого индивида – от окружающей среды. Понимаешь?
– Понимаю… – задумчиво произнесла Джейн. – Тогда придется признать наши эксперименты незаконными, ведь нельзя производить эксперименты над разумными существами. Так ведь получается?
– Ага, и, размышляя о том, чего не хватает крысам, мы договоримся до статьи уголовного кодекса.
В замешательстве оба замолчали. Если принять за гипотезу только что появившиеся мысли, нужно признавать, что многое из того, что известно о грызунах, – чушь собачья. А если все это отвергать, то ни один из выводов не казался логичным.
Джейн участвовала в эксперименте не с самого начала, но за тот год, что она провела здесь, в крысиной лаборатории, расположенной в помещении старой заброшенной фабрики, она поняла, что многое из того, что рассказывается на лекциях по биологии, физиологии, функциональной анатомии и прочему в институте, абсолютная чушь. Животные не подчиняются первоначальным естественным рефлексам в борьбе за выживание. А точнее, не только таким рефлексам. Есть нечто гораздо большее, что управляет поведением даже таких простых животных, как грызуны. Они способны выстраивать свой собственный социум, жить в нем и менять его по мере необходимости. И, более того, как уже выяснилось, животные не всегда стремятся выжить. Это противоречило академической доктрине, но было совершенно очевидно из уже произведенных экспериментов.
И тут, как говорится, записывайте, документируйте, комментируйте, делайте выводы, но никому не рассказывайте. Неизвестно, к чему приведут такие эксперименты и их выводы. Или, в конце концов, если собрались рассказывать о результатах подобных экспериментов, причешите ваши выводы так, чтобы они не противоречили официальной науке. В противном случае есть шанс договориться до такого, чего и сами не вынесете, и общественность еще потом долго будет разгребать и переваривать.
– А ведь ты помнишь, – продолжил Джон, – последний раз мы добавили досточку. Качельку, у которой не было никакого утилитарного назначения…
– Конечно, помню, – Джейн взобралась рядом с Джоном на скамейку у вольера номер двенадцать.
– И крысам она нравилась…
– Угу.
– Поначалу она им нравилась и сильно занимала их.
– Да, так сильно, что они начинали драться за доступ к этой досточке, – подтвердила Джейн.
– Но потом…
– Потом интерес прошел, – продолжала Джейн. – Интерес прошел или скорее проходил, то есть угасал по мере увеличения популяции. И ты понимаешь, Джон, у них в отношении этой досточки было явно видно отношение… отношение…
– Чье отношение?
– Это как отношение детей к новой игрушке.
– Джейн, пожалуйста, сравнения с высшими приматами неуместны, – Джон тяжело вздохнул.
– Я понимаю, но послушай. Дети в группе выражают явный интерес к новой игрушке и даже могут соперничать за обладание этим предметом, но потом этот интерес угасает, и если нет того, кто бы нашел способ использовать эту игрушку в постоянной игре, дети теряют к ней интерес.
– То есть, – рассуждал Джон, – все-таки у досточки-качельки не было утилитарного назначения, которое играло бы свою роль в жизни грызунов, так?
– Получается, так… – пробубнила Джейн.
– И поэтому этот предмет оказался не нужен.
– Понимаю.
Оба замерли в глубоких раздумьях. Все предыдущие эксперименты сводились к тому, что на развитие и размножение популяции грызунов влияли не только и не столько внешние показатели, такие как вода и еда, сколько некие, пока непонятные, внутренние явления как в группе, так и в отдельных особях. Социальное устройство животных оказалось сложнее и более иерархично, чем ученые могли себе представить в начале эксперимента. Мелкие домашние грызуны, к виду которых относились простые домашние крысы, в целом были животными социальными и даже умными, как считалось, потому что они поддавались простейшей дрессировке и могли решать нехитрые задачки. Например, добраться до еды в лабиринте. Но это никак не характеризовало грызунов как высокоинтеллектуальных животных, а значит, по мнению ученого, они не могли выстраивать сложные социальные цепочки взаимодействия и действовать в соответствии с некоей целью. Более того, они не могли отделять себя как индивида от окружающей среды, а значит, являлись неким единым коллективным бессознательным, движимым базовыми рефлексами.
