Вспышки

Речь деда меня не вполне убедила, так как я была шустра не по годам. Мне казалось, что разницы нет: мужчина ты или женщина. Если уж родился на свет – имей совесть и изливай на окружающих свет вместо уныния. Слишком серьезные были для меня скучные и кислые как лимон. Я была убеждена, что у всех людей без исключения свои трагедии и невзгоды. Это не определяет тебя как человека. А вот твое отношение к вещам – определяет. Можно делать рожу кирпичом и наводить смертную тоску на окружающих, а можно относиться мудро, по-философски и везде искать для себя то, чему поучиться и как стать лучше. Я присматривалась к деду, фыркала в недоумении и бежала на кухню, озаренную теплой улыбкой бабушки Анастасии. Та обнимала меня ласковыми руками, покрывала поцелуями, нежно качала на руках. Слова лились непрерывным потоком, порождали завораживающие сказки, облекали реальность в мистические одежды фантазий. Улыбку же деда я никогда не встречала, как и не слышала его смех.

И лишь однажды случилось истинное чудо. Вся наша шумная орава понаехавшей детворы играла в казаки-разбойники и ради шутки закрыла бабушку в курятнике. Мы вспомнили о ней только рано утром и в ужасе помчались к месту совершенного преступления, готовясь принять заслуженное наказание. Но когда мы пришли за бабушкой, то застали ее спящей на раскладушке в обнимку с курочкой. Женщина мирно сопела с той же самой теплой улыбкой на лице, которая сопровождала ее повсюду. Солнце пробилось в курятник и мягким золотом нежилось на лице спящей, клубилось пыльной негой. Когда бабушку разбудили, то увидели, что рядом с ней куры спокойно снесли свои яйца, словно принося дары к ногам великой богини-матери. Но поразило нас не то, что бабушка словно не заметила нашей вопиющей провинности и не то, что курицы приняли ее за свою. Нас поразил оглушительный смех деда, раздавшийся за нашими спинами. С тех пор Семен называл свою жену исключительно «золотой курочкой».

Надо сказать, что мне с кличкой повезло гораздо меньше, хотя я также однажды привела хмурого деда в веселое расположение духа. Когда я стала студенткой и, следуя моде того времени, остригла свою голову почти под нуль, то, встретив меня на вокзале, бабушка лишь тихо и грустно покачала головой. Семен же наоборот, заметив мою кардинально изменившуюся внешность, зашелся смехом, который был в его жизни на вес золота.

– Ну, Женек, выдала ты! Бабушка у тебя – золотая курочка, а ты – курачок недоделанный. Яблочко-то упало, да не к той яблоньке откатилось. Когда петух помрет в курятнике – пущу тебя на царство. Горланить будешь на рассвете да кур топтать. Но смотри мне: не сдюжишь – на суп пустим, даже перьев не оставим. Будешь знать, каково это быть «Я и баба, и мужик, я и лошадь, я и бык».

Но даже самые редкие проблески веселья, похожие на радугу после дождя, ушли в небытие. Время стремительно бежало. Деда Семена не стало, и все изменилось. Он ушел так же серьезно, как и жил, без шутовства, иронии и улыбок. После ужина отправился пораньше в спальню, сославшись на ноющее сердце, а к утру его уже не было. Первый год бабушка словно сама забыла, что в мире существуют улыбки и смех. Светильник ее негасимого внутреннего счастья иссяк. Лишь спустя три года стали вновь проявляться теплые отблески жизни на ее сморщенном, словно навеки потухнувшем лице. Однажды я подарила бабушке мобильный телефон и для начала научила пользоваться диктофоном. Теперь уже другая взрослая женщина, как легкая птичка, стала щебетать одинокой старухе волшебные сказки о новом устройстве, с помощью которого можно связаться со всем миром (а возможно, и за его пределами) за одну секунду. Через пару недель я снова приехала в гости и решила проверить, как старушка осваивает современные технологии. То, что я увидела, меня поразило. Бабушка постоянно надиктовывала короткие письма и сохраняла их в памяти телефона. Письма-послания, полные нежности, любви и тоски по ушедшему возлюбленному. Сложно сказать, сколько их было. Думаю, не меньше сотни. Бабушка обращалась к Семену каждый новый день. Она забывала про завтраки, огород, кормление домашних животных, сон, как будто искренне верила, что современные технологии позволят ей связаться с родным человеком хоть на минуту. Анастасия писала о первой встрече, когда дедушка угостил ее лимонадом, который показался девушке слаще меда. Старушка жаловалась на слепые глаза и трясущиеся пальцы, не позволяющие ей правильно нажать нужную кнопку, чтобы быстрее связаться с мужем. Бабушка верила, что если бы дед был живым, то он бы обязательно разобрался во всех сложностях и помог ей с техникой. Если Горская пекла пирожки, то сразу же приглашала умершего супруга, нахваливая начинку и аромат. Она рассказывала про соседей, читала деду стихотворения из открыток, которые он ей когда-то присылал, жаловалась, что запах из его свитера почти выветрился. Бабушка собирала цветы в поле и представляла, что это сам дед, как в былые времена, зашел в дом и стоит на пороге, хмуря косматые брови над благоухающим букетом. Тогда она еще не знала, что в недрах цветов прячется скрытая улыбка. Полное негасимой любви сердце пело песни, плакалось о детях, которые редко навещают, рассказывало, что кот Мурзик совсем не приходит домой после смерти любимого хозяина, одичал и отощал – совсем сладу с ним нет. Последнее сообщение, которое я услышала, звучало так:

– Спасибо тебе, мой родной Семочка. Больше не буду тебя тревожить и докучать – звоню в последний раз. Да уж… сама прекрасно понимаю, что разнылась, расклеилась. Я ведь знаю, что серьезных женщин никто не любит, так ты мне всегда говорил. Спасибо за долгие годы счастья, которые ты мне подарил. Спасибо за деток. Спасибо за то, что научил любить. Раньше я думала, что ты уж очень суров и совсем не умеешь улыбаться. А после того, как ты ушел, я вдруг поняла, что только одна твоя улыбка и существовала для меня на всем белом свете. Покойся с миром. Твоя Золотая курочка.

Собачники

Я, Виктор Павлович Сурикат, осмеливаюсь во всеуслышание заявить, что люто ненавижу собачников! Знаю, что подобный выхлоп в наши дни грозит штрафом, презрением окружающих и проклятием общества защитников природы. Наверняка, волонтеры уже замышляют убийство вашего верного слуги, прямо в эту минуту. Но мне плевать! Я хоть и тварь, но вполне себе не дрожащая, имею право голоса и мнения! Мне, хвала небесам, уже не семнадцать годков стукнуло, а шестой десяток пошел.

Позвольте теперь представиться. Человек я обычно сдержанный, законопослушный. Некоторые, боюсь сказать, даже сочли бы меня вполне себе предсказуемым, как ноющие суставы перед дождем в преклонном возрасте. Работал профессором филологии в университете. Должность была почетная, студенты меня вполне уважали, особенно в период экзаменов. Не буду сейчас разводить жалобы про то, что молодежь в наше время совсем не читает книг, не ходит на конференции, лекции прогуливает. Это все понятно и без лишних слов. В молодые годы мозг занят исключительно делами амурными, на серьезные напряжения у него попросту не хватает времени. Нет, не подумайте, я не ною, но даже я, предельно занятой человек, находил время и читал книги в метро. Советовал им поступать так же. Но никто моему совету не следовал, куда им, мол, не барское это дело! Дармоеды и проходимцы – иначе не назовешь! Я делал на конференциях конспекты, записывал интересную информацию, а молодежь либо не ходила на конференции, либо спала на них без задних ног с наглыми мордами. Иногда даже всхрапывали так, что невольно вздрагивал и ронял стопку бумаг! Ни стыда – ни совести! Научных интересов у молодежи не было, хотя они пришли в университет. В докладах и презентациях у них всегда подло скопирована информация из интернета. Приносили каждый день по двадцать одинаковых рефератов. Слово в слово содрано, даже ленились фразы местами поменять и подбросить синонимов. Безмятежные раздолбаи! Одному набрался храбрости и высказал свое негодование. И что в ответ? Рожа даже не покраснела, наяривал в ответ с апломбом: «Это, уважаемый товарищ Сурикат, все глобализация виновата. Коллективное бессознательно не дремлет. Даже Юнг об этом писал, а ведь не дурак был, хоть и интернетом не пользовался! В голове каждого человека возникает видение, которое не связано с его жизнью, голос из невидимой вселенной. Приблизительно как знание, которое человек не получал, а оно у него есть. Иначе откуда могли появиться одинаковые рефераты? Исключительно шепот звезд, дыхание вечности! Это все мифические образы, сидящие глубоко внутри нас, мистические архетипы. Примитивные религии в самых разных областях Земли были основаны на этих образах. Это так называемые динамические религии, исключительной и решающей идеей которых является то, что существует всеобъемлющая магическая сила, вокруг которой все вращается. Будь я неладен, если не так. Зов предков нас окружает воистину! Божественное чудо, печать ангелов!». Ну как с ним спорить – себе только нервы трепать. К нему же, к такому подонку, на кривой козе не подъедешь.

Впрочем, простите, отвлекся. Задел сопливый стервец за живое. Давайте вернемся к нашим баранам. Меня просто ужасно стали бесить собачники. Их слишком много и они меня буквально преследовали. Собак изначально одомашнили в сельском хозяйстве, для охраны и охоты. Зачем люди стали тащить их в город и держать в квартирах? Уму непостижимо! Вечером возвращаешься после работы по узкой дороге впотьмах, и почему-то это тебе нужно стараться обходить этих мелких собачонок, чтоб их не раздавить. Один раз ненароком наступил на кривую веточку, а это оказалась, представьте себе, лапа престарелой болонки. Та как давай визжать, даже с перепугу за штанину тяпнула, но тут же отпустила. Видимо, сразу поняла, что сморозила непотребство. Я в целях самозащиты или от неожиданности спонтанной наподдал ей ботинком под хвост. Мелкая вошь отлетела метра на два, врубилась носом в сугроб. Тут уже завопила хозяйка, рослая женщина с ухватками лесоруба. Пользуясь дурным освещением во дворе, я поспешно ретировался, но осадочек, знаете ли, остался.

Большинство собачников – жуткие свиньи. Они просто обязаны выгуливать своих шакалов в намордниках, на поводке, но по факту многие отпускают «побегать» лохматую «диточку». Идешь, бывало, по улице, никого не трогаешь, а навстречу тебе несется, раскрыв слюнявую пасть, громадный кобель. Отбиться нечем, убежать некуда. Волкодав с разбегу прыгает тебе грязными лапами на грудь, норовит лизнуть ухо или нос. Пальто безнадежно испорчено, от толчка лежишь на лопатках. Пытаешь орать, но толку шиш – пес уже гордо топчется по твоему содрогающемуся телу, слюни у него текут тебе шарф. И только потом вдалеке видишь выгуливающего его хозяина, который фривольно покрикивает: «Не бойтесь, не бойтесь, он не кусается. Отелло, ко мне, малыш!». А сердце в пятки уйдет за это время, вспомнишь всех святых угодников.

Опять же вездесущая проблема фекалий на тротуарах. Милосердные любители животных в большинстве случаев оказывались выше того, чтобы за ними убирать. Какахи украшали дворы щедрыми ожерельями. Иногда лежали плотными камешками, иногда были размазаны зазевавшимся страдальцем. Приходила весна и показывала, кто и где спал, а кто и где ювелирничал. Но для собачников каждый отдельный катушок – самоцвет неограненный, а каждое желтое пятнышко подобно зелоту без примеси. Их собаки фонтанировали на столбы, загаживали автомобили! Глаза бы не видели, ноздри бы не трепетали!

А еще ужасно бесил постоянный собачий лай за окном. У нас во дворе есть площадка для выгула собак. Рядом лес и парк, но нет… нашим местным собачникам лень нести туда свои царственные тушки, они тупо стояли возле подъездов под окнами домов, а их псины от скуки выли на весь двор. В теплое время года эта лающая псарня под окнами продолжалась практически круглые сутки, невозможно было открыть окно. Да и сквозь закрытые окна этот лай прекрасно слышно. Сущая погибель!

Некоторые умельцы и выгуливать питомцев не считали нужным – собаки гадили прямо на пол в подъезде, и пока хозяева удосуживались убрать, все соседи должны были нюхать и страдать, страдать и нюхать.

А однажды утром просто запахло криминалом, разверзлись хляби небесные, не больше – не меньше! Вышел из лифта и увидел такую картину маслом: соседский пес Портос, откормленный лабрадор старой закалки, кладет кучу прямо перед дверью моей квартиры. Спину выгнул жирным горбом, пыхтит с натуги, уши навострил от удовольствия. Прямо на коврик сие сокровище подкладывает, старается! Онемев от ужаса, я возвел глаза на соседку, которая стояла рядом с горбунком. Та вдруг неожиданно покраснела, словно поймали с поличным, и суетно извиняется скороговоркой: «Ой, ой, ой! Простите. Не дотерпел. Я сейчас все уберу, не переживайте! Он обычно хороший мальчик, послушный пирожок. Такого за ним не водится». Не скажу, что меня это не задело. Более того, я выпил пустырника на ночь, чтобы унять нервную возбудимость. Утром я с опаской выглянул за порог и с облегчением увидел, что все аккуратно убрано. Целый день у меня из головы не выходил этот золотистый ретривер в порочной позе, я даже забывал тему лекции и запинался. Вечером кто-то позвонил в дверь. Осторожно приоткрыв глазок, я увидел знакомую хозяйку собаки с недержанием. Искренне испугался, что снова навалил аспид. Однако я ошибся. Дамочка неожиданно протянула мне пирог, который сама приготовила, и очень извинилась за вчерашний инцидент. Мне даже немного стало стыдно за то, что я целый день проклинал соседку. Я словно впервые ее заметил. Она оказалась очаровательной женщиной с глазами сапфирового цвета и доброй улыбкой. Так вышло, что конфликт был моментально исчерпан. Более того, очаровательная особа стала приглашать меня на чай и совместные прогулки. Мы нашли много общих тем, затягивающих и увлекательных. Она оказалась одинокой учительницей алгебры. Незаметно мы стали хорошими друзьями и, не побоюсь этого предположения, вполне возможно, вскоре наши отношения вполне могли бы выйти на новый уровень близости. Да как бы не так! Опять вмешались проклятые собаки!

Однажды мне на глаза попалась информация на каком-то сайте, которая гласила, что собаки, когда садятся для своих нужд, ориентируются строго по сторонам света: либо с юга на север, либо с севера на юг. Мой пытливый ум решил проверить эту теорию на деле, дабы после поразить практическими выводами соседскую пассию. Я подключил компас на телефоне, стал напряженно следить за всеми соседскими собаками и выяснил, что из ста случаев девяносто три раза одна собака располагалась с юга на север, а другая – с севера на юг. Я наблюдал за семейством псовых в течение целых трех месяцев! Я выслеживал, истаскался, похудел, потерял покой. Я забыл про соседку, вечерние чаепития, стихи при Луне. Я утратил интерес к творчеству Борхеса и Лермонтова, плюнул на студентов, не закончил научный труд. Я не спал ночами и жадно ждал утра, когда первые собачники выйдут из своих чертогов. В конце концов, я потерял работу, любовь всей своей жизни, уважение коллег. Когда я очнулся – было уже поздно: я оказался на улице без средств к существованию и четких планов на будущее. И вот что я хочу вам на все это беззаконие повторить: во всем виноваты одни лишь подлые собачники! Больше некому, уж поверьте мне на слово! Эта вся страсть к собакам от ущербности и половой дисфункции. Нормальному человеку в голову не придет держать в квартире животное, смущать пытливые умы соседей. Вот в будке на цепи – другое дело.

Поклонник

Есть ли что-нибудь на свете более унылое, наводящее тоску и мысли о человеческом бессилии, чем провинциальный город глубокой осенью? Деревья утрачивают свою яркую привлекательность, земля лежит в податливом изнеможении, сырая, стылая, хлюпающая под ногами с глухим безучастием к человеческим печалям. Весь пейзаж соткан только из трех компонентов: серого неба, черных деревьев и бурой, неопределенного цвета грязи. Дождь превращается в самого частого гостя, ветер бьет неустанно по лицу, словно наносит тугие пощечины. Хлесткая, невыносимая жизнь. Грустно до одури, а надо продолжать жить и ждать чего-то мутного, неопределенного, внешне похожего на надежду.

Так думала про себя Виктория Соколовская, сидя у кровати лежачей матери. Переехала она в этот забытый Богом и людьми край три года назад. Отца давно похоронили, мать тяжело заболела и требовала каждодневного ухода. Вика была девушкой одухотворенной, предельно нравственной, парящей в книжных идеалах. Эти характеристики личности спорно повлияли на ее взрослую жизнь. Замуж Виктория так и не вышла, хотя ей исполнилось уже сорок пять лет. Когда не стало отца, больше мужчин, искренне любящих, у нее не осталось. Соколовская была недурна собой, и ее немного осунувшееся лицо еще хранило черты былой привлекательности. Она напоминала что-то давнее, ставшее раритетом, отзывающееся в сердце образами из классической русской литературы. Стройная, летящая, обладающая хрупкой утонченностью лица, Вика умела нравиться и вызывать нежность. Нежность и странное сожаление об утерянной красоте прошлого. Наглости в ней не было, хватка жизни также напрочь отсутствовала. Вероятно, родись Вика в эпоху балов и дуэлей, блистать бы ей и быть первой красавицей. Поэты, вероятно, писали бы ей стихи, посвященные черным очам. Глаза действительно были какой-то неземной формы. Черные, огромные, живые, полные робкого удивления, приподнятые к вискам. Но, к сожалению, глаза эти появились в тот момент, когда робость вела к забвению, а доброта к осмеянию. Так уж случилось, что душа Вики выбрала немодный путь – путь служения ближнему в ущерб себе. Вот и сейчас она работала учительницей в средней школе, не жалуясь на непослушание детей, принимая все безропотно и покорно. Вечером ее ждали не свидания с поклонниками, а старая, охающая мать, женщина волевая и властная. Та требовала ужин четко по расписанию, без устали придиралась к уставшей дочери, изводя ее лавиной мелких поручений и упреков. Вика не жаловалась – она уже давно смирилась с тоскливой судьбой в этой беспросветной глуши. Мать у нее была единственным близким человеком. Человеком обременяющим, капризным, но бесконечно родным. Жизнь крупного города была забыта, вытерта из памяти. Ушли в небытие театр, прогулки, концерты, музеи, встречи с подругами и их детьми, случайные поклонники. Жизнь превратилась в ноющую, саднящую рану с моментами временного забытья в книгах.

Вика свыклась со жребием судьбы уже давно, после тридцати лет. Душа ее просила взаимной любви, да так и не получила. Все ей говорили, что надо жить с конкретным мужчиной, надежным, перспективным и ответственным. Симпатия и любовь – это одно, а реальный брак – дело бесчувственное, рассудительное, совсем как бизнес-проект. В моменты таких советов Вика обычно вздрагивала, вскидывала с негодованием глаза и тихо шептала:

– Как это: тупо выйти замуж и плевать за кого, лишь бы в комфорте пылиться? Это же как съесть нелюбимое блюдо, давясь неизбежным. Я даже к парикмахеру незнакомому хожу с опаской. Лучше подожду своего, похожу немного лохматой… а тут завязка на целую жизнь. А как быть с чувствами человека, который искренне ждет от тебя любви? Подлый обман, глухой, неприкрытый цинизм. Нет уж, увольте!

Ответ на такую пламенную, справедливую речь был всегда один:

– Дура ты! Фестивали отгремят, конкурсы окончатся, огни погаснут, и поедешь ты в пустую, холодную квартиру, где никто не спросит: «Как дела, мамочка, устала сегодня?», никто не повиснет на шее с криком «Бабуля, мы так соскучились!». Помрешь ты одна без мужской ласки, без детского лепета.

Слова эти оказались пророческими. Вика уже сейчас чувствовала себя мертвой, обессиленной, словно сгоревшей дотла. Женихов у нее уже давно не было, местные жители сторонились «ученой воблы», как они ее называли за глаза, презрительно шушукаясь за спиной. Даже коллеги избегали чего-то странного, нелепого, немного наивного, присущего одной Соколовской. Этот странный воздух внутри учительницы словно напоминал о том, что они имели в молодости, да бездарно прожгли.

Дни бежали с серой однородностью осенних дождей. Однажды, когда уставшая Вика возвращалась с работы, то увидела, что пока она учила детей, на улице выпал первый снег. Женщина ступала по искрящемуся сиянию тропинки и чувствовала себя немного лучше, чем обычно. Снег вернул ей давно забытое чувство обновления. Она улыбалась и чувствовала себя живой. Внезапно идиллию очищения прервал пьяный, заплетающийся голос сзади:

– Эй, ты, стой! Стой, кому говорю! Мишка-япончик, давай познакомимся?

– Простите, это Вы мне?

– Кому еще? Конечно тебе, больше некому. Ты мне нравишься, давно за тобой наблюдаю. Красивая ты баба, но дикая, что сыч. Проще надо быть.

Виктория изумленно всматривалась в случайного прохожего. Это был мужчина среднего роста, плотный и гнусно ухмыляющийся. Лицо поражало наглым задором, раскисшим, липким и каким-то даже влажным в небрежном отупении. Было в незнакомце нечто от красного, вареного рака, еле шевелящего клешнями в кипятке. Проще сказать, пьян был кавалер в дупелину.

– Простите, но я не желаю знакомиться.

– Ишь ты, какая неприступная. А я говорю… нравишься! Нравишься ты мне! Меня Степаном звать. Буду хорошим хахалем!

Услышав слово «нравишься» раз пятьдесят в разной тональности, Вика шмыгнула в темный переулок подальше от настойчивого ухажера. Сил и прыти на преследование у избранника попросту не было. Он неуклюже прошлепал пару шагов и завалился на свежевыпавший снег, ворча спросонья плаксивым фальцетом «нравишься, сказал – нравишься».

Случайная встреча не оказалась единственной. Как выяснилось, джентльмен, любящий крепкие напитки, оказался настойчив в своей страсти. Этому немало способствовали остатки финансовых средств в кармане Степана. Он похмелился на кровные с утра и лихо ввалился прямо в дом к матери потенциальной невесты. Старшая Соколовская гордо сидела на кровати и с недоумением вглядывалась в красное, опухшее лицо посетителя. Вика в эту минуту съежилась рядом в кресле. Степан в свою очередь сорвал свою затертую шапку, сжал ее в кулак и театрально рухнул на колено.

– Пардон, мадам, не хмурьте моську – я с высшими чувствами и намерениями пришел. Дело мое сердечное, и не уважить его способны лишь черствые сухари. Не велите казнить, велите миловать. Осмеливаюсь просить руки Вашей дочери.

В отличие от Вики, мать знала всех соседей с непредвзятостью судебного эксперта. Знала она и всю алкоголическую братию, нарушающую покой честных граждан.

– Так уж и просить. Ты иди и проспись для начала. Пьешь как губернатор на пенсии, а свататься пришел. На морду глянуть противно.

– Изволите обижать. Да, внешностью я, возможно, не Ален Делон, но и одеколон не пью. Пью лишь благородные напитки, да и то по праздникам.

– Знаю я твое «по праздникам». У тебя что ни день – то благорастворение.

– Так разве я повинен в том, что праздников много развелось, всех надо уважить? Одних церковных – хоть жопой жуй. А бобра защитить надо, а моржа, а космонавта и архитектора? Не могу отказать сердечным.

– Ой, да иди ты лесом. Амбре от тебя сатанинское. Как конь взмокрел, табло в мыле. Викуся, открой, пожалуйста, форточку, а то сомлею раньше срока.

– Напрасно вы на честного человека бочки катите. Мылся вчера вечером, зуб даю. Просто труды наши тяжкие, скорбные, чай, не в офисах штаны просиживаю с подмышками, смазанными кремом и антиперспирантом. Но зато я и не голубец, а истинный мужик. В хозяйстве хорош, дочь Вашу любить буду, не обижу. Потому как нравится она мне. Прикипел всеми кишками.

– Лет-то тебе сколько, жених?

– Всего пятьдесят, совсем младенчик. Доче Вашей еще и тридцати нет, мы с ней детишек десяток настрогаем. Я в этом деле охоч и прыток.

Вика внезапно рассмеялась, нащупав возможность отказа:

– Мне сорок пять! Закуси удила, донжуан.

– Да ну? Быть не может! А хорошо сохранилась стерва! Видать, обманулся. Все это ваши бабьи штучки. Ну, да и ладно, попрекать тебя возрастом не стану, потому как чувства имею искренние, бездонные. Ничего страшного. Родим не десяток, а двоих – тоже свой след оставим. Нравишься ты мне, и все тут!

Пламенная речь не возымела действия. Выгнали Степана в шею, спустив с крыльца в интеллигентной манере. Надо заметить, его это мало смутило. Он по-прежнему изо дня в день преследовал Вику, рассыпался в любви, мычал пьяным словом «нравишься». Вика перепробовала все, она даже научилась сквернословить, что в целом было ей несвойственно на протяжении жизни. Глаза ее пылали гневом и брезгливостью, щеки рдели. Ничего не помогало. Кавалер оставался неумолим в своем намерении. Более того, уйдя в кромешный запой, Степан облек идею в надрывную одурь мании. Он скрывался за каждым поворотом, догонял возлюбленную на ржавом велосипеде, предлагая поднести пакеты с продуктами, оглушительно свистел в след с сальным вожделением. В конце концов и без того непрезентабельная внешность преследователя превратилась в подобие звериной. На Степана было откровенно страшно смотреть. Был он всколочен, с мутными глазами, алый как советское знамя. Слова вырывались нечленораздельные, он скорее мычал и хрипел, чем разговаривал.