Вспышки

Лицо доброй монашки влекло к себе Степана неустанно. Он видел в нем свет, икону и смысл всей своей пропащей жизни. Одежда горемыки-поклонника окончательно прохудилась, стоптанные ботинки просили каши. Складывалось стойкое ощущение, что он надел последнюю отцовскую обувь, которую тот носил всю свою сознательную жизнь. Степан не следил за гигиеной, на всю улицу от него разил стойкий запах пота и рыбы. Постепенно он дошел до состояния полного смердящего скотства. Шамкая беззубым ртом, встряхивая сальными волосами, мужчина пугал прохожих агрессивными повадками. Лицо у него было уже не багровое, а какое-то серое, истрепанное. Эта обшарпанная биомасса змеилась вонючим потоком вокруг насмерть испуганной Вики каждый день. Нацепив засаленный тулуп, нахмурив узкий лоб, упрямый жених осаждал интеллигентную женщину с коварным злорадством. Он начал оскорблять ее, унижать прилюдно, грозил побоями. Никто не заступился за жертву темной страсти, все только потирали руки и наблюдали за дальнейшим развитием событий. Кто даже подсмеивался и шипел вслед:

– Может, это твой суженый, любовь, предначертанная свыше? Принц – не иначе! Не прогадай, попробуй с ним! Не профукай свою судьбу! Кто знает, может, это твой последний шанс, перестарок.

Вика молча терпела все. Она даже не вызвала полицию, потому что, как почти все порядочные люди, считала себя виновной в некоторой степени. Она сносила унижения, прощала бранные слова, позволяя себе лишь дома рыдать в подушку. На людях женщина всегда выглядела бесстрастной и равнодушной.

Вышло так, что буйный поклонник неожиданно пропал, словно растворился в трясине запоя. Не было видно его долго, более двух месяцев. Вика даже стала беспокоиться, не двинул ли он ноги в безудержной вакханалии чувств и возлияний. Она поставила за него в церкви свечку, искренне пожелав дебоширу возродиться в лучшей жизни. Однажды вечером Соколовская шла из магазина по неосвещенной узкой дорожке. На темном небосводе сжались замерзшие звезды, зябко мерцая от холода. Внезапно учительница заметила, что вдали что-то шевелится в снегу. Подойдя ближе, Вика увидела пьяного Степана, который еле шептал синими, окоченевшими губами:

– Помогите мне, люди добрые.

Женщина забыла всю боль и унижения прошлого, кинулась к страдальцу, спросила, чем может помочь. Она с ужасом осознала, что навязчивый поклонник лежит весь в крови, плавно расползающейся на снегу. Внезапно бледное, пьяное лицо Степы разверзлось теплой улыбкой узнавания. Даже в состоянии полного угара он признал свою икону, свою единственную звезду. До других звезд на небе ему не было никакого дела. Степан прорычал басом в испуганное лицо:

– Опа-опа, Америка-Европа! Азия-Евразия, что за безобразие! Кого я вижу в день святого Валика! Не обманул паразит, не прокинул! Сама богиня любви спустилась на землю грешную. Да прямо ко мне в жаркие объятия! Помоги же мне, моя Афродита. Попал я в переплет, не поверишь. Шел я прямо к тебе после химии, а в рукавах у меня были два отборных пузыря красного винца. Даже не шел, а летел на крыльях лямура. Хотел у тебя попросить прощения за все нанесенные обиды в пылу беспамятства. Белку я поймал, лютую, зеленую белку. И, что греха таить, для смелости и сугреву слегка принял на грудь предварительно. Уж больно ты сурова, без рюмочки-второй к тебе страшно и подступиться. Амур же освещал мою дорогу десницей огненной. Замечтался я, ясно дело, под ноги не смотрел. И тут, херак, не вписался в поворот и навернулся на льду. Пал теперь как лебедь раненый, роком оскверненный. Бутылки все разбиты, как, впрочем, и разлетелась душа моя вдребезги. Лежу распятый в луже винной, как Христос в собственной крови. Помоги хоть снять пальто, моя зазноба, чтобы руки не изрезать. Из-за тебя единственной страдания претерпеваю земные.

Виктория вдруг бесшумно опустилась на снег и, закрыв глаза ладонями, жарко и неистово разрыдалась. Сквозь плотину чувств прорвалась вся горечь и обида на жизнь, нескладную судьбу, разбитые мечты юности. Степан испуганно притих, боясь пошевелиться рядом с таким глубоким, до сих пор не проявленным горем. Сверху падал невесомый снег, устилая дорожку мягким саваном. Падший мученик выставил язык навстречу плавно опускающимся хлопьям, а затем облизал потрескавшиеся губы. После он вдумчиво произнес с глубокомысленным выражением лица:

– Истинная засада! На вид как сахарок рассыпчатый, а надкусишь – сплошная пустота. Вот она – жизнь человеческая: везде заблуждение, везде обман!

Безусловная любовь

Софья Михайловна вырастила замечательную дочь. Мужа у Гусыкиной не было, но это не помешало одинокой женщине подарить миру славное дитя. Точнее, супруг когда-то существовал, но недолго и опрометчиво. Осознав свою ошибку, молодожен весьма ловко смазал лыжи и удрал от возлюбленной на второй день после свадьбы. Была Софья Михайловна достойным образцом эпохи дефицита. Работала учителем географии в средней школе, любила принарядиться в люрекс и леопард. Воинственный начес на голове напоминал объемный шлем. Дети ее боялись. Когда властная, грузная дама входила в класс, зависала звенящая тишина. Прокручивая золотой перстень с массивным александритом на пальце, Софья Михайловна наводила страх лишь одной фразой «К доске пойдет…». Затем возникала долгая, мучительная пауза. Было слышно, как пролетает муха или гудят лампочки. Едва лавина рока обрушивалась на голову избранного ученика, спасенные одноклассники облегченно выдыхали. Такова была мать Юли Гусыкиной, ни больше – ни меньше!

Когда дочь учительницы стала привлекательной девицей на выданье, то, по словам Софьи Михайловны, моментально вырвалась в дамки. Учеба с отличием в университете, престижная работа и благоприятная внешность позволили ей без проблем понравиться состоятельному мужчине. Ухаживания были стремительными, свадьба состоялась всего спустя полгода. Софья Михайловна потирала руки и приговаривала:

– Молодец, девка! Моя работа! Можно теперь расслабиться и наслаждаться заслуженным комфортом. Вырастила я тебя умницей – своего вовек не упустишь, да и мать уважишь родную. Мозги на месте, совесть прозрачная. Недаром я в тебя влила всю свою молодость и жизненную энергию. Не зря боролась и страдала, ой, не зря. Гордость моя! Вся в мамочку!

На собственный день рождения состоявшаяся теща тут же потребовала от дочери натуральную шубу. Дирижируя полной рукой, старшая Гусыкина подробно объясняла свой нескромный выбор.

– Понимаешь, дорогая, не иметь шубу для женщины в моем возрасте подобно краху всей жизни, полному позору. Коллеги засмеют за нищебродство. Я же по школьному коридору как по подиуму шагаю, под пристальным наблюдением оценивающих глаз. Десять лет назад я покупала норковую шубу, но она была тяжелая как могильная плита. В прошлом сезоне я решила взять облегченный вариант и приобрела полушубок из стриженого бобрика. За время носки новая шуба сразу потеряла товарный вид, появились заломы. Скорее всего, продавец меня попросту облапошил. Это оказался не бобрик, а кролик стриженный, он тоже поначалу неплохо смотрится. Настоящий же бобер – один из самых стойких в носке мехов и не сваливается никогда. Нарвалась я на подделку – что тут скажешь. Надули мерзавцы! Поверь мне, Юлька, я ведь не излишеств каких требую, а простой мех для утепления. Шуба – это не показуха и не статус, а элегантный предмет гардероба, достойный истинных леди. Купить шубу – это не для понта дешевого. Для меня это просто красивая зимняя одежда, которая при должном уходе прослужит много лет, а потом еще и перешить не зазорно. Мех можно переставить куда-нибудь, если он будет выглядеть хорошо, и моль не поточит. И я не вижу в этом ничего криминального. Шуба – ценная вещь, хотя если уж испортилась – ничего не поделаешь. Так и в моем случае вышло, что уж теперь локти кусать. Жду твоего подарочка. Буду ходить, как Венера в мехах, и зятя заботливого нахваливать!

– Мама, прошу тебя, откажись от этой идеи. Подумай, как дорого стоит такое удовольствие и сколько вреда приносит окружающей среде. Ненавижу шубы всей душой. И дело не в защите животных. Я спокойно ем мясо и люблю кожаные вещи, которые служат годами при должном уходе. Но тут стоит пояснить. Забивая корову, к примеру, мясо идет в пищу, кожа – на изделия, кости – на костную муку и удобрения. Все части туши идут в расход, жизнь у животного отнята не зря, быстро и без мучений. Но шубы… шубы – это плевок в вечность! Убить тысячу мелких пушных зверей, чтобы просто покрасоваться их мехом на себе любимой! Подумай только: c них еще живых шкуры сдирают и бросают умирать в страшных мучениях. Неужели тебя совсем не смущает реальная цена этого отвратительного предмета гардероба? Не проще ли приобрести эко-мех, который сегодня на пике популярности?

– Ой, слушать противно, какая ты зануда! Согласна с тем, что животин жалко. Но если рассуждать здраво и непредвзято: я же не сама убила этих зверей. Они уже сдохли во имя красоты, и я не могу их оживить, не так ли? Мне пойти и сжечь магазин меховой одежды во имя абстрактной справедливости? Это будет еще большим неуважением к убитым тварям. Получается, они погибли напрасно, жертва их великая псу под хвост. Уж лучше купить недрогнувшей рукой и относить по-человечески, не сетуя на вселенскую гнусность. Знаешь, кто меня возмущает меня гораздо больше, чем невинные носители шуб? «Зелёные» террористы, которые выпускают зверей из фабрик, а после строчат слезоточивые тексты наподобие «Они найдут новый дом, вернутся к истокам». Вот же уроды и лицемеры! Религиозные фанатики во плоти! Мы не в раю живем, где порхают колибри, медведи играют на арфе, а в приземленной реальности. Эти звери выросли в клетке с рождения. Для них воля подобна предсказуемой смерти. Зато потом можно потешить свое самолюбие и гордиться тем, что якобы спас невинные души. Прекращай свои протухшие нравоучения, не к лицу тебе подобная тривиальность. А вообще, ты не думала, что твои хваленые эко-шубы, тьфу, произнести противно, вредят гораздо больше? Смотришь на этих куцых чебурашек и воротит. Недаром к этой игрушке в магазине никто не подходил. Натуральные же произведения моды хранятся годами, их мало кто просто выбрасывает на свалку. Да и это не проблема – они разлагаются гораздо быстрее. А убогая синтетика? Ее изготовление уже вредно, разлагаться она будет сотни лет, а если сжигать эту дрянь – очередной выброс дерьма в атмосферу. Человек потреблял и потреблять будет, смирись уже. У самой рыльце в пуху.

Юля действительно смирилась, и вскоре на внушительном теле Софьи Михайловны красовалась обновка из шиншиллы. Бобрик был окончательно забыт. Коллеги выпали в осадок от такой роскоши. Войдя во вкус красивой жизни, ближе к новому году теща потребовала новую игрушку – дорогую кожаную сумку. На все протесты дочери она лишь отмахивалась с пренебрежением и убедительно вещала:

– Юлька, хорош ныть – голова от тебя раскалывается. Вот же дал Всевышний сирену визгливую вместо дочери. Пойми ты и осознай, наконец, больше повторять не стану. К шубе, подобной моей, просто жизненно необходима дорогая сумка. Моя затертая котомка с рынка рядом с таким великолепием смотрится как седло на корове. Уважь мать хоть один раз и не трепи нервы. Я уже даже за тебя сходила в магазин, присмотрелась. Только и думаю, как время твое драгоценное не палить, забочусь и оберегаю от мук выбора. В общем, предложили мне несколько сумок «Биркин» на выбор. Я пока в раздумьях, какую взять, но склоняюсь к крокодилу, цвет – фиолетовый, фурнитура – золотая. Хозяйка бутика уверяет, что все сумки настоящие, без сучка и задоринки дельце выгорит. К тому же математичка на меня давно зуб точит, пусть зальется ядом зависти. Пройду рядом с ней дамой из высшего общества, пусть томится, как и положено серому люду, вдыхает флер изысканности и аристократизма с перекошенной рожей. И не упрекай меня за подобную слабость, мала еще мать носом тыкать в лужу. Если я имею тенденцию к тщеславию и связанным с ним удовольствиям, и если позволяют средства, почему я должна себе отказывать в подобных мелочах? Я искренне считаю, что даже человек со средним доходом, если он, не голодая, подкопил деньжат и спустил их на качественную вещь, которая не выйдет из моды очень долго, предельно прав. Почему бы и нет, в конце концов? Ведь как гласит нетленная мудрость «Мы не настолько богаты, чтобы позволять покупать себе дешевые вещи». А уж твой муж имеет доход выше среднего, может раскошелиться любимой теще на погремушки. Так что влей ему в уши мою скромную просьбу. На то и женщина, чтобы супруга доить.

Юля бледнела, внутри бунтовала против подобной наглости, но не смела отказать. Софья Михайловна опять добилась своего и гордо щеголяла с обновкой в учительской. Дальше – хуже. Пронюхав ноздрями хищника интеллигентную слабину зятя, теща вошла в бессовестный запал. Она тянула золото, драгоценные камни, путевки в экзотические страны, деньги. Осмелев окончательно, Гусыкина буквально села на шею зятю и свесила ножки. Тот терпел, отстегивал кровные и втайне проклинал безудержный аппетит крокодилицы. Софья Михайловна лишь подсмеивалась над кривой ухмылкой родственника и скидывала ссылку на новые сережки.

– Ты уж прости, любимый зятек, не могу я без золота существовать. Это, может, звучит странно, но я просто не в силах себе отказать. Я не могу проходить мимо витрин с украшениями, золотыми браслетами, колье. Изведу себя, если не приобрету блестяшку. У меня просто чешутся руки на подобное благолепие. Не усну, пока себя не порадую. Мне кажется, с возрастом аппетит на предметы роскоши только растет. Вам меня пока не понять в силу возраста. Когда мне было тридцать лет – мне тоже было плевать на драгметаллы. Жила себе, книжки почитывала, дочь растила в убогом смирении. Только после шестидесяти осознала всю прелесть манящего блеска, все порочное таинство слепящих витрин. Люблю много на себя навешивать золотых украшений. Цепочек, сережек, брошей. Подбираю все по рисунку, камням… Многие твердят, что много золота – признак плохого вкуса, а я считаю, что наоборот. В моду входит все восточное в последнее время. Так уж вышло, что наша славянская кровь больше благоволит к востоку, чем к европейской моде. Лишь некоторым избранникам фортуны идет большое количество украшений. Я к таковым себя причисляю, так как есть в моей стати нечто царственное, достойное шика. Я однажды обалдела, когда мне одна девица заявила, что я вся золотом обвешалась, как елка новогодняя. Метнула она эту словесную нечистоту исключительно из-за зависти. Ведь на мне только и было, что золотая цепочка с кулоном, да браслетик. Ну, еще пару длинных сережек. Только и всего! Кругом враги! Так и норовят вцепиться в горло за великолепие. На критиках моих любой люкс будет смотреться ущербным хламом. Даже золото, благороднейший из металлов, таких дворняжек превратит в продавщиц из колбасного отдела или цыганок. И нечего на зеркало пенять, коли рожа кривая. А я носила, ношу, и буду носить. Для меня это важнее тряпок, белья и нравоучений. Я хоть голой могу быть, зато в золоте. Пусть выкусят!

Однажды утром Юля нашла на обеденном столе записку от супруга. Там было всего несколько предложений, однако били они наотмашь: «Юля, прости, но я так больше не могу. Я работаю только во имя твоей ненасытной матери. Она высосала из меня всю кровь. Я устал и требую развода. Встретимся на суде. Виктор». Таков был финальный аккорд счастливого брака. Узнав о случившемся, Софья Михайловна взревела как мотоцикл без глушителя. Прямо из рук ускользала крупная, обычно безмолвная рыба. Стукнув кулаком по столу, Гусыкина накинулась на залитую слезами дочь:

– Мокрая курица! Вся в отца-скотину. Так и знала, что ушами прохлопаешь, не удержишь. Хитрее надо быть, податливее. Где надо – лизнуть, где выгорит – под хвостом мазнуть. Меня просто бесит твоя бесхребетность! Родилась ты амебой – такой и помрешь. И это я тебе еще польстила! Простейшее одноклеточное хоть ядро имеет, а ты только питательные и сократительные вакуоли и жировые глобулы. У тебя хоть небо над головой разрывается, а ты лишь вежливо улыбаешься и согласно киваешь. Курьер опоздал? Ничего страшного. Таксист курит, а тебя тошнит? Бывает. При доставке сильно поцарапали двери? Да ладно, незаметно же, замажем сами. Не там ты мажешь, дура. Мазать надо там, где скрипит, как в полном кошельке. Проворонила такого кормильца! Змея, каракатица! Зарезала без ножа, удушила тряпкой вялой! Учила я тебя все детство, учила, да толку с такой размазни! Блуд питается покорностью, как огонь хворостом! Вот и муж твой, наверняка, подался в разврат, напрочь забыл о совести и ближних. Наплевать ему на тещу, глубоко наплевать. А я ему всю душу отдала, все сердце вывалила на блюде, как утку на Рождество. Вот как вы мне ответили на ласку, на любовь безусловную, материнскую. Не знает ваше пошлое поколение семейного тепла, ответного чувства, не ценит заботы родительской. Гнилое семя, сорная трава. Мучители мои, душегубы! Пыталась я спасти вашу семью, да напрасно. Два дебила – это сила, а два урода – развод и свобода.

Маска

Синий испуг неба проглядывал между ветвей, трепещущих в ожидании ливня. Где-то вдалеке еле слышно рокотало незримое чудовище, словно всхрапывающее хищными ноздрями. Пыль на земле вихрилась, тянулась к небу, слепила глаза. Птицы затихли, предчувствуя нечто ужасное, но давно ожидаемое. Они безмолвно смирились перед стихией. Страшные тени перепрыгивали через карниз и погружались в комнату, где сидела в инвалидном кресле девушка девятнадцати лет. Звали ее Марина Перевозникова. Просидела она в этом кресле с самого раннего детства.

Марина появилась на свет в недобрый час. Семья ее обладала всеми проблемами неблагополучной жизни. В таких семьях довольно часто рождаются больные дети. Марина не была исключением. Родители-алкоголики оказались не способны прокормить даже себя, не говоря уже о многочисленных отпрысках. В темной, тесной квартире поселилась вечная грязь, старая мебель, гнилой пол и прочие приметы борьбы за выживание. Братья и сестры Марины так и не получили достойного образования, работали за копейки, проклинали жизнь и успешных соседей. Все без исключения дети были худые, больные, неухоженные, слабые морально и физически, абсолютно неприспособленные к жизни. Складывалось впечатление, что они появились на свет просто по той причине, что государство неплохо платило за многодетность, поощряя падение. Зачем работать, когда можно родить очередного ребенка и дальше с наслаждением пропивать эти деньги? Какими они там вырастут… косыми, кривыми, травмированными… да и вырастут ли вообще – Перевозниковым было глубоко наплевать. Даже государство закрывало глаза на эту вопиющую несправедливость. Главное – повысить рождаемость, а повышала страна его за счет таких вот неблагополучных семей. Никто не контролировал, куда расходуются детские пособия, никто не интересовался благополучием самих плодов корысти. Социальная опека застыла в летаргическом сне. Повсюду царила абсолютная лень и расхлябанность, щедро отполированная позитивной статистикой.

Именно в такой семье родилась Марина. С самого рождения у девочки были проблемы с бедром. Врачи ей советовали операцию, но из-за слишком хрупких костей выполнить ее было невозможно. Слабое питание, отсутствие солнца и прогулок на улице, нервное истощение определили судьбу ребенка. Самое удивительное было то, что Марина могла ходить, но неопытный врач поставил ей неправильный диагноз ДЦП, который ушлая мать решила оставить, предчувствуя последующую материальную выгоду. Она тут же посадила дочь в инвалидную коляску, подаренную сердобольным соседом, просто потому, что Марина плохо ходила. Мать не пыталась развивать дочь, заниматься с ней для улучшения физической формы, выполнять комплекс поддерживающих упражнений. Зачем? Ведь в случае полного излечения девочка перестала бы получать социальную пенсию, а это было абсолютно не на руку безработной мамаше. Она пресекала все попытки дочери подняться, грозила ей в пьяном угаре, била по лицу за непослушание.

– Сиди, тупица, не смей шевелиться. Начнешь бегать и прыгать, как здоровые дети, кость твоя тут же выскочит из сустава бедра. Что потом прикажешь с тобой делать? Сутками сидеть рядом? Ложечкой кормить до гробовой доски? Мало мне проблем в жизни, еще ты поднеферилась! Родилась на мою погибель, убогая. Не смей слезами жалобить! Слезы твои пустые, крокодильи. Все вы готовы мать жрать без зазрения совести, дай вам только волю. Смотри мне, пожалуюсь отцу на тебя – выпорет как сидорову козу, последних костей не соберешь.

В таких условиях росло бедное дитя. Никто ее не жалел, все только попрекали куском хлеба и физическим уродством. Чем старше становилась девочка, тем больше усугублялось ее плачевное, одинокое положение. Друзей у Марины не было, братья и сестры ее избегали. Книги в доме не водились и считались высером интеллигентных мразей. Девочка просто сидела и целыми днями наблюдала за соседями в окне, тонко чувствовала переменчивую игру природы. Она могла определить приближающийся дождь лишь по легкому дуновению ветра в форточку, по пыльной истоме земли. Складывалось впечатление, что Марина, лишенная привычных развлечений детства, открыла нечто за пределами зримого мира. Она заменила знания обостренной чувствительностью, а обиду – добротой и смирением.

Девочка не ходила в школу, потому что мать боялась, что роковая тайна раскроется, а финансовый поток внезапно иссякнет. Анна Эдуардовна не разрешала Марине выезжать из квартиры без коляски. Маленькое окно в вечно темной комнате девочки, куда никогда не проникало солнце, было дополнительно завешено плотной, рваной шторой в те редкие, полностью одинокие минуты, когда Марина сбрасывала маску и превращалась в саму себя: слабую, истощенную, бледную, но почти здоровую. Девочка раскидывала руки, представляя себя птицей в голубом небе, и, хромая, танцевала под музыку, которую никогда не было слышно. Эта музыка играла внутри одинокого подростка. Подобные вольности отшельница позволяла себе лишь в то время, когда дома никого не было, то есть почти никогда. Редкие моменты счастья и свободы дарили ей куда большее наслаждение, чем зачастую радуют юных девушек новые платья. Собственно, платьев у Марины никогда и не было. Два спортивных костюма, доставшихся ей от старшей сестры по наследству, служили основными предметами повседневного гардероба. Мать считала, что нечего расходовать деньги впустую на человека, который почти никогда не выходит из комнаты. На улице же можно прикрыть огрехи одежды объемным пледом.

Кода Марине исполнилось восемнадцать лет, она не задувала свечи на торте и не праздновала день рождения в компании сверстников. Девушка отправилась с матерью на врачебно-трудовую экспертную комиссию получать инвалидность, чтобы ей платили пенсию. Анна Эдуардовна постоянно обещала дочери, что после того, как та официально получит инвалидность, все притворство обыденности, наконец, закончится, и Марина будет жить нормальной жизнью. Девушка мечтала все детство, как наступит этот долгожданный, светлый день, когда она не будет пригвождена к инвалидной коляске, сможет гулять, выходить из квартиры и жить своей жизнью. Но вот она получила инвалидность первой группы, и ровным счетом ничего не изменилось. Затворницу по-прежнему не выпускали из темной квартиры, потому что мать опасалась, что Марину увидят соседи или знакомые врачи, и семья лишится пособия. Марина очень любила маму, несмотря на несправедливое заключение в неволю. Любила так сильно, что не могла сопротивляться и огорчать. Но ей было так плохо и тяжело, что девушка глотала соленые слезы, не имея сил стереть их руками. Марина знала, что у нее просто не хватит духа протестовать из-за любви к матери. Убитая надежда не породила протест. Она лишь способствовала бессильному потрясению и апатии.

Марина долго и безмолвно сидела в инвалидном кресле, перебирая в памяти редкие моменты счастья, выпавшие на ее долю. Она вспоминала угасшего в пьяном угаре отца. Человек он был пассивный, безвольный, но сердце у него было доброе. Видя боль дочери, он вывозил ее в лес, подальше от людских глаз, учил кататься на велосипеде, возил на коляске в бесплатную музыкальную школу. Случалось это редко, но даже эти тусклые проблески человеческого участия служили самыми отрадными воспоминаниями в жизни Марины. Но глава семейства скоропостижно скончался, а дочь каждый день скучала по нему, и ей было некому высказаться о своей проблеме, потому что она понимала, что никому до нее нет никакого дела.

Мать в агрессивной манере, полной визгливой истерии, продолжала преувеличивать проблемы со здоровьем дочери. Так проходили лучшие годы жизни, созданные для любви, творчества, увлечений. Марина не выходила из дома без Анны Эдуардовны, всегда покорно сидела в коляске, бывала только в поликлинике, чтобы получить рецепты на лекарства или справки на льготы, или в храме. Даже в священном месте девушка скорбно сидела в коляске, делая вид, что она не ходячая. Люди смотрели с брезгливой жалостью на жертву судьбы и гордую мать рядом, предлагали помощь и деньги. Мать никогда не отказывалась, заискивала перед случайными благодетелями. Марина сжималась, чувствовала жаркую вину, мечтала поскорей убраться в безопасное место. Ту привычную, темную берлогу, где ее никто не увидит, и где ее, наконец, перестанут жалеть.