Кадет

Теперь он принялся осторожно, наблюдать за участниками странного разговора, пользуясь показной стеснительностью. Флориан Богарне ему не нравился поскольку сам испытывал к кадету неприязнь, которую не особенно скрывал, и то из уважения к хозяину дома. Было заметно, как раздражался барон Богарне, едва Дан начинал разговаривать о чем-то с его дочерьми, хоть и происходило это нечасто, и кадет оставался предельно вежлив и обходителен, особенно с миниатюрной темноволосой Лили. Почему-то едва она склоняла головку и мило ему улыбалась, как Дана бросало в жар, он краснел и терялся. А уж когда она просила передать ей какую-то вещицу, то при этом простом жесте у него дрожали руки, и он с великой готовностью выполнял её просьбу. Тим и Артур при этом злорадно хмыкали, но благоразумно молчали, чтобы не обидеть приятеля.

Самым главным для кадета третьего экипажа Дагона оказался один из дней, вернее вечеров, когда граф Лендэ давал большой приём с танцами и приглашёнными. На столь пышном приёме Дан оказался впервые. Отто извлёк из дорожного сундука белые парадные мундиры для мальчиков, озаботил прислугу подготовкой парадного платья для молодых людей. А перед самым праздником самолично вымыл обоих, приварчивая между делом, что несёт от неслухов лошадьми и конюшней. Мальчишки не сопротивлялись производимыми с ними манипуляциями, они не хотели ударить в грязь лицом перед важными гостями и соседями, а кроме того, как и все поддались лихорадочному предпраздничному настроению. И вот, когда Отто смахнул последние пылинки с белоснежных тужурок и последний раз провёл щеткой по рыжей и белокурой головам, мальчишки, страшно взволнованные ступили в парадный зал дома. Всюду горели белого воска свечи, их отражение в высоких зеркалах добавляли залу света и торжественности, паркет тоже казался зеркальным, до такой степени был навощён. Светло-серые стены, обитые переливающейся тканью, раздвигали пространство, а белые колонны поддерживали потолок с причудливой лепниной на нарядном плафоне. Но Дан на потолок не смотрел, стеснительность его достигла пика, он очень опасался поскользнуться на нарядном паркете, хотя спустя несколько минут приноровился и зашагал более уверенно. Природное любопытство заставило его рассматривать гостей, но приходилось делать это аккуратно, не вызывая своим бесцеремонным взглядом чьего-нибудь смущения. Артур был уже в зале, такой же нарядный и строгий в своём мундире. На правах сына хозяина дома он представлял гостям друзей, и Дан убедился в очередной раз, что его имя вызывает смятение у многих, и гости спешат уточнить у графа Лендэ, не ослышались ли они. Граф Лендэ был в нарядном черном французском фраке, хотя Дан надеялся увидеть генерала в парадном генеральском мундире, при всех орденах и регалиях. Весёлые негромкие беседы, вежливые поклоны, музыкальные переливы оркестра, специально приглашённого из Гуперта, домашняя уютная атмосфера провинциального праздника очень понравилась неискушённому в подобного рода развлечениях кадету. Особенно хороши были дамы в бальных туалетах. Дан никогда не видел подобной роскоши и красоты, газовых шарфов на открытых плечах, вздрагивающих при движении воланов, струящегося шёлка шлейфов, сверкающих украшений. Самой красивой показалась ему старшая сестра Артура – Аврора. Дан находил, что изысканной и взволнованной шатенке как нельзя более подходило это имя, особенно когда она улыбалась, на её щеках появлялись ямочки и лёгкий румянец.

Дети, присутствовавшие на приёме, стояли небольшой стайкой и испуганно переглядывались, их пугала часть бала, где, ожидались детские танцы. Но это будет ещё не скоро, а пока Дан любовался изящными фигурами танца, которые так ловко выделывали на паркете дамы и кавалеры. Он так увлёкся, что пропустил момент, детские танцы начались, а взрослые смогли взять паузу и завести беседу. Они, не скрывая добрых улыбок, наблюдали за смешными детьми, которые замешкались и взволновались от ответственности момента. Тим побледнел так, что его веснушки стали чёрными, Артур почему-то запутался в ногах и заспотыкался, белобрысые гимназисты одновременно вздрогнули. Дан, ощутил в груди нарастающий холод, переползший почему-то в живот. Но почти сразу же в голове заговорил голос Квака, повторяя нужные наставления и замечания. Предстояла полька, она была лёгкой, и Дан никогда фигур в ней не путал. Он всё сделал как учили, когда подошёл к Лили Богарне, склонился перед нею и одновременно протянул обтянутую белой перчаткой ладонь:

– Позвольте, мадмуазель.

Лили Богарне вспыхнула, взгляд её метнулся, они встретились глазами и смутились, но всё же встали в пару. Тиму хватило храбрости пригласить круглолицую Агату, которая раскраснелась от смущения и готова была расплакаться, Артур танцевал с Эмилией, а гимназисты с Кларой и Мелиссой. Едва зазвучали аккорды и пришлось сделать первое движение, как Дан по своему обыкновению отдался танцу полностью, позабыв про любопытные взгляды многочисленного общества, а очнулся, когда стихла музыка. Танцевать оказалось весело и приятно, но вальс, который он тоже танцевал с Лили оказался много труднее. Бедняжка Лили немного путала фигуры. Дети танцевали, а взрослые с лёгкими улыбками переговаривались

– Бог ты мой, – кажется Луиза Лендэ была в отчаянии, видя попытки своего сына разобраться с собственными ногами. Ни о какой грации и изяществе даже речи не было, от этого Клара, которой не посчастливилось оказаться в паре с Артуром, готова была расплакаться от отчаяния. Она была хорошей танцовщицей, а Артур всё испортил.

– Он ещё не учился танцу как следует, дорогая, – попытался оправдать неуклюжие па своего сына Грегори Лендэ. Его забавляло, что женщины так много внимания придают этому умения, но сам танцором был превосходным, – всему своё время.

–Твоей Лили, дорогая, – вздохнула Луиза, обращаясь к сестре, – достался более умелый партнёр по танцу. Они танцуют вместе уже третий танец и, кажется, вполне устраивают друг друга.

– Смотри, Флориан, – пошутил граф Лендэ, – ещё немного, и этот юноша придёт просить руки твоей Лили, ты породнишься с королями.

Флориана Богарне передёрнуло от шутки. Невысокий аккуратненький кадет уже сейчас в танце мог бы дать фору многим мужчинам в зале. Чтобы не обижать других девочек, Дану пришлось перетанцевать гавоты и польки с каждой. Особенно рада была Клара, она и скрыть не могла своей радости и лучезарно улыбалась кадету Дагону весь котильон. Жаль, что на этом детский бал закончился, им ещё позволили выпить лимонада и взять пирожных, а на вторую половину приёма остаться не разрешили. Но Дан и этим был доволен и весело рассказывал Отто, о своём первом опыте танцев на балу. Тим и Артур дулись и выглядели обиженными.

– С девочками у тебя лучше получается, чем с лошадьми, – захотел снова уколоть приятеля Артур, когда поутру они отправились завтракать.

Но Дан в этот раз ему колкость не спустил:

– Кому барышни и танцы, кому лошади и транцы.

Он расхохотался и весело толкнул друга в плечо. Транцами называли задний плоский кормовой срез шлюпки, хотя кадеты этим же словом чаще именовали определённую заднюю часть человеческого тела или животного. Артур ахнул и сделал попытку догнать своего приятеля. Но Дан был ловким, он увернулся и припустил по длинному переходу из детского крыла дома в детскую столовую. К Артуру присоединился Равияр, бегавший значительно быстрее степенного Лендэ, и Дану пришлось поднажать, чтобы удрать от рыжего Тима. Они пролетели мимо столовой, где уже рассаживались барышни в надежде чинно побеседовать со своими вчерашними кавалерами, и бросились в сад. Артур и Тим не оставляли надежды отвесить шутливых тумаков своему более удачливому в вопросах танца приятелю, а тот совсем не желал сдаваться. Вместо завтрака мальчишки носились по парку, наполняя его хохотом и воплями. А девочки смотрели на эту забаву, тайно в душе желая ловкому маленькому кадету удачи. Смотрели на это шутливое противостояние и взрослые.

– Дылды, – входя в раж, уже по-итальянски закричал Дан, с ним бывало так, когда в минуты высшего возбуждения он вдруг перескакивал на родной язык, – не можете управиться со своими длинными ногами и руками, так нечего и соваться.

Он снова взял наибольшую скорость и легко оторвался от пыхтящего Лендэ и, казалось бы, шустрого Равияра. Девочки радостно захлопали в ладоши и принялись поздравлять победителя в этом шутливом поединке.

– Шустёр, – не смог сдержать восхищения и граф Лендэ, – шустёр и ловок, настоящий бесёнок. И куда делась его стеснительность?

Но Луиза Лендэ заволновалась, что кадеты бегают раздетыми под холодным, смешанным со снегом дождём, промокнут и заболеют, поэтому настояла на их возвращении в дом. Вечер же прошёл удивительно умиротворённо, а наутро Отто принялся собирать своих подопечных обратно в Солон.

– Я очень благодарен вам за приглашение и приятное время в вашем доме, – Дан вежливо раскланивался с хозяевами поместья, – прощайте, ваше сиятельство.

Дану вовсе не было грустно покидать большой дом в Янтарных рощах. Наоборот, хотелось поскорее вернуться в привычную, знакомую размеренную обстановку, в свой кубрик и дом в Пригорье. Единственное нежное воспоминание, которое он увозил с собою – танец с маленькой темноволосой девочкой, возле ушка которой спускался тёмный завиток волос, в карих глазах отражались свечи, а на плечах в такт музыки подрагивали воланы светло-кремового платья. А ещё у него было над чем подумать после подслушанного странного разговора в библиотеке.

Глава 8. Проклятая механика

Глава 8. Проклятая механика

Отто опять потерял своего подопечного, того снова не пустили в увольнение по причине вечной пакостливости, как полагал степенный мужчина. Пронырливость и вездесущность, неуёмное любопытство и живой нрав мальчишки всё сильнее озадачивали Отто. Вот скрывали про «черный морок» Дагонов, а всё равно прознал. Как? Не иначе влез куда-то в поместье у графа Лендэ, хоть и не просили. Как ему всё объяснить? Но объяснять пришлось, потому что выглядел Даниэль после поездки каким-то растерянным и задумчивым.

– Ты не переживай, дружок, – успокоил Дана воспитатель, – «черный морок» потому и чёрный, что сумасшедшими бывают черноволосые Дагоны, а ты светленький, беленький. Сестрица твоя, которая в Тумацце осталась, похоже поражённая мороком, судя по твоему рассказу. Но ни тебе, ни Фредерику это проклятье точно не грозит. А больше я тебе рассказать не могу, толком не знаю и сам. Моё дело маленькое, я в тайны королевской семьи не лезу и тебе не советую. Живи уж как получается.

Теперь бывает, что на занятиях кадет Дагон как-то странно отрешался от извечного своего озорства и о чём-то раздумывал. Иногда его можно было видеть на дорожках парка в полном одиночестве, что-то менялось в нём помалу, незаметно. Даже библиотекарь Тирпик обратил внимание на сменившиеся интересы молодого человека и качал головой, когда вместо фразы «что-нибудь поинтереснее», Дагон начинал называть ему имена философов древности и мыслителей эпохи просвещения. Не такой уж он вертоголовый оказался, к радости Тирпика. Пришло время повзрослеть, он и взрослел понемногу.

Но мальчишество пока ещё жило в нём. Именно поэтому в очередное увольнение Дагона снова не пустили, более того, его заперли в карцере. И пока все предавались радости свободы, кадет Дагон маялся в узком каменном холодном помещении – карцере. В карцер он попал за дело, он не сопротивлялся и не возмущался, остальные кадеты увидели в этот раз в нём своего героя и спасителя. Поэтому стоило немного поскучать в каменном мешке.

После зимних каникул, вернувшись к занятиям, мальчишки узнали неприятную новость. Оказывается, добрый лысый профессор Флонк, читавший физические науки, умевший превращать их в интереснейшее занятие, ушёл на покой. Вместо него в корпусе появился довольно молодой преподаватель, хоть и не имевший звания профессора, но по всему видно было, что он крайне требователен и честолюбив. Он был высокого роста, худощав и строен, двигался легко и свободно, словно танцор. Новый преподаватель носил красиво простриженную небольшую бородку, темные, начавшие седеть волосы зачёсывал назад, открывая высокий лоб, свидетельствовавший о незаурядном уме и честолюбии. Лоб прорезала пара недлинных вертикальных глубоких морщин в том месте, где сходились брови, и казалось, что преподаватель о чём-то беспрестанно думает. Взгляд его небольших, всегда слегка прищуренных глаз, пронизывал насквозь, а красиво очерченные губы бывали плотно сжаты и никогда в улыбку не складывались. Но самым примечательным на его красивом, в общем-то лице, был нос – крупный, горбатый, хищный, выдававший неприятный нрав и тяжёлый характер.

Если Флонк снисходительно смотрел на огрехи и неточности в выполнении заданий или решении предлагаемых задач, то Франц Грабар не терпел даже малейшей оплошности. Был он педантичным немцем, и изучение механики для всех без исключения кадет превратилось в муку.

Сначала сплошные неуды по механике кадеты восприняли как досадную случайность, к предмету Флонка относились легко и без лишнего пиетета. Потом начали разглядывать оценки «чрезвычайно плохо», с размашистым росчерком Грабара в своих тетрадях с некоторым удивлением, но, когда у большинства образовалось по третьей неудовлетворительной отметке, корпус охватила паника. Три «неуда» – это лишение увольнения, это неприятный визит и ощущения в караулке от встречи с розгами, это оставление без каникул или даже перевод курсом младше. Это большие беды.

Первое, что сделали кадеты – по старой доброй привычке принялись хитрить и выкручиваться из, казалось бы, проигрышной ситуации. Грабар же не хитрил, он действовал убийственно прямолинейно и напоминал человека, который на любой хитрый приём фехтовальщика просто доставал дубину, и дальнейший поединок терял смысл. Из третьего экипажа первым в караулку отправился Флик Нортон. Вечером после известной процедуры он печально вздыхал в кубрике и пытался перерешать неверно выполненные задания. А уже после, поход в караулку из-за проклятой механики стал делом привычным, хоть и неприятным. Грабара требовалось срочно унять, заставить сменить бесконечный гнев на хоть небольшую милость. Но как это было сделать?

Кадеты утроили старания и кое-кому всё же удавалось изредка получить оценку «оставляет желать лучшего». Большую часть вечерних классов синие обезьяны штудировали проклятую механику, из-за этого посыпались плохие оценки по математике, навигации и даже истории с грамматикой. В корпусе творилось что-то невиданное. И виной всему был Франц Грабар. Его нужно было остановить так, чтобы он наконец понял, кадеты тоже представляют из себя силу хитрую и умелую. Но как это было сделать?

В кубрик к Дану вечером пришёл Алан Лейтон и сказал:

– Дагон, мы тут подумали, что Грабар совсем зарвался, ты так не считаешь?

Дан отвлёкся от своих раздумий над шахматами и поглядел на старшего кадета.

– Считаю, и что с того?

– Его бы вразумить. Давай с нами. Парень ты толковый и хитрый, мы тебя приглашаем в свой, так сказать, клуб мстителей. Если у тебя, конечно, с механикой всё так же плохо как у остальных.

У Дагона-то с механикой как раз было всё не так уж плохо, в силу его математических способностей. Его экипаж вздыхал завистливо, когда Грабар через раз в его тетради ставил свою резолюцию о том, что работа кадета «оставляет желать лучшего». И, в отличие от своих однокашников, Дагон в караулке пока из-за механики не был. Но вместе с тем, вдруг поползли неприятные слухи, что Грабар снисходит к Дагону из-за его королевской фамилии. Может снисходит, а может откровенно боится, но Дану такие слухи не нравились. Он так же, как и все, корпел над невозможными заданиями, почти выворачивающими мозг, как и все делал чертежи и схемы по требованиям проклятого Грабара. Едва Дик Стентон попытался озвучить ему подобный слух, то сразу же был бит в дальнем конце парка, пока никто не видел. Теперь-то Дагон уже не был наивным кадетом и понимал, кое-какие вопросы следует разрешать вдали от казарменных надзирателей и офицеров-воспитателей. Стентон неделю ходил с прекрасным синим фингалом под глазом, но перед Даном извинился. Обидно было за Тима, он в силу своей вертлявости никак не мог к этой чёртовой механике приспособиться, регулярно получал свои «чрезвычайно плохо» и уже трижды посетил караулку. Задачи Дан ему решал так же, как и себе, а Тим всё в точности списывал, но Тиму упорно лепили «чрезвычайки», а ему за почти тоже самое «оставляли желать лучшего». Обидно за Нортона, который был очень чувствителен к наказаниям и почти всегда тайком плакал. Артур вида не подавал, но ему претило унижение, через которое он проходил. Поэтому Дан согласился на предложение Лейтона, которому тоже приходилось несладко, насколько он знал.

Первое, что решил штаб мстителей, собравшийся на чердаке уже после отбоя, что месть должна быть изощрённой, чувствительной и заметной. Хотелось выставить Грабара на посмешище, но при этом сильно не пострадать самим. Для этого надо изучить все его привычки, действия и даже распорядок дня, особенно после окончания занятий в корпусе. Грабар даже не подозревал, насколько стал интересен всем без исключения синим обезьянам, десятки любопытных глаз следили за каждым его шагом и днём, и даже ночью. За ночные наблюдения как раз и взялся Дагон, ибо у него была лазейка, о которой мало кто догадывался. К концу марта штаб обладал всей необходимой информацией о передвижениях, привычках и поступках ненавистного Франца Грабара. Теперь требовалось тщательно подготовить саму месть. Штаб не торопился, хотя синие обезьяны изнывали под гнётом механики и тяжестью наказаний за неуспеваемость.

И вот этот день настал, он был солнечным и тёплым. Очень рано, ещё в сумерках из спальных казарм кадет выбрались двое, то были Дагон и Равияр. Невидимыми тенями они скользнули к ограде и через им известный лаз протиснулись по другую сторону решётки. Потом оба бросились по аллеям Кадетского парка, нужно было успеть на берег моря, где Грабар по своему обыкновению принимал морские ванны.

Море оставалось пока холодным, но лишь для тех, кто не закалял своё тело и дух. Так с гордостью думал о себе Франц Грабар. Он прибыл в Солон по приглашению своего давнего наставника профессора Магнуса Зица, в военно-морском корпусе открылась заманчивая вакансия с очень хорошим жалованием. О таком Франц Грабар – скромный преподаватель Ликский гимназии мог только мечтать. И вдруг его мечта сбылась. По протекции профессора его приняли на должность и поручили так любимую им физику. Грабар очень боялся ударить в грязь лицом, и страх усилился, когда он впервые увидел ряды подтянутых кадет на утреннем построении. Это были вовсе не бестолковые, как оказалось позднее, гимназисты, а довольно хорошо обученные юноши. Хорошо, но недостаточно. Чтобы доказать свой профессионализм, господин Грабар добавил в требованиях строгости и решил, что пока не станет оценивать работы кадет слишком высоко. Более того, он нацелился совсем избавить работы воспитанников корпуса от огрехов, которых он обнаружил предостаточно, с чего и началась странная война. На стороне Грабара была жёсткая дисциплина и беспрекословное подчинение любым требованиям преподавателя. Никто и никому в корпусе жаловаться привычки не имел, это было ему на руку, и он решил развернуться в своём истинно немецком педантизме и перфекционизме.

Единственное, что немного смущало господина Грабара – фамилии некоторых кадет, они были известными и благородными. Он даже немного опешил вначале, когда самый маленький ростом в третьем экипаже отрекомендовался ему как кадет Дагон. Такую фамилию он точно не ожидал услышать в солонской глуши, но вскоре от других преподавателей узнал, что никакие родственные связи обычно кадетам со звучными фамилиями не помогают. В корпусе не принято фамилиями прикрываться, это считается дурным тоном, здесь все равны, а Дагон на самом деле невозможный хитрец и проныра. Грабару стало немного легче, и он окончательно осмелел, потеряв чувство меры и бдительность.

Солон ему понравился неторопливостью и несуетностью, в отличие от огромного Ликса. Здесь Грабару удалось купить приличный дом, так удобно расположившийся вблизи красивой белокаменной лестницы. По ней он каждое утро спускался к небольшому заливчику, где принимал утренние морские ванны. Там же на берегу, уже наплававшись в море, проделывал гимнастические упражнения и, вполне довольный собой, отправлялся на службу в корпус.

Так случилось бы и в этот прекрасный, погожий день. Франц Грабар весело напевая, разделся донага, поскольку в столь ранние часы в скрытом от глаз заливчике никого не бывало, и вошёл в прохладные волны моря. Он так любил плавание и, поддавшись новому порыву, стал заниматься плаванием в любую, даже самую холодную погоду. Было уже довольно тепло, поэтому Грабар решил провести времени в воде немного больше, а гимнастикой пренебречь. Но в тот момент, когда он вышел на берег, всё его существо застыло от изумления и ужаса. На сером плоском камне, где он так аккуратно сложил свою одежду: сюртук, панталоны, чулки, нижнее бельё, большое полотенце и довольно дорогие туфли ничего не оказалось. Вместо всего этого белел клочок бумаги, а на нём лишь вежливое приветствие: «Доброе утро, профессор». Грабар затравленно оглянулся, шутка ему не понравилась. Берег моря был пуст, никаких звуков кроме скрипучих криков чаек, не слышалось. Всё было абсолютно безлюдным, как всегда. Он попятился в ужасе, понимая, что остался совершенно голым и добраться к своему дому сможет только в темноте. В таком виде пройти по оживлённым улицам и всегда наполненной по утрам Губернаторской лестнице невозможно. Выйди он из воды хотя бы на четверть часа раньше, он бы смог это проделать, но не сейчас, когда улицы наполнились горожанами. Значит, Франц Грабар, чтобы никого не смутить своим видом, обречён пребывать на морском берегу или совсем в воде до самого позднего вечера.

В панике он не увидел, да и не смог бы, как за крупным валуном, заглаженным штормовыми волнами, давились в безмолвном смехе два мальчишки, наблюдая, как он в панике голышом бегает по берегу, а потом торопливо снова идёт в воду. Эти же двое, выждав момент, когда он вновь при заходе в воду повернётся к ним спиной, серыми мышами скользнули по берегу, унося одежду и туфли. Лишь поздним вечером, в абсолютной темноте, страшно замёрзший, голодный и обезумевший от злости Франц Грабар очутился в своём доме. Служанка, которую он нанял для уборки и готовки в доме, испуганно пискнула и в страхе метнулась из дома, едва увидел хозяина в таком непотребном виде. В бешенстве несчастный преподаватель механики ворвался к себе в спальню, чтобы поскорее натянуть на себя хоть что-нибудь, и остолбенел. На его удобной постели были аккуратно разложены похищенные с берега вещи, на ковре стояли туфли, а на столе снова лежала записочка: «Добрый вечер, профессор. Надеюсь, ваш день был очень содержательным». Франц Грабар понял, что стал жертвой коварства проклятых кадет.

Веселье, охватившее корпус, едва два хитрых лазутчика вернулись в казармы, никем не замеченными, было просто неописуемым.

– И то, – вздыхал Тимоти Равияр, заливаясь румянцем от гордости за осуществлённую в паре с Дагоном аферу. Он в десятый раз рассказывал и живописал, как униженный преподаватель бегал по берегу. – Почему мы каждый раз должны подставлять зад под розги, а он весь такой безупречный. А голым-то Грабар такой смешной.

Механики в этот день ни у кого не было, но сидели кадеты тихо, чтобы не привлекать своим ликованием внимания. Никто из преподавателей и офицеров не знал, отчего отсутствует господин Грабар. Дежурный, посланный к нему, вернулся ни с чем, в доме преподавателя не оказалось.

Наутро Грабар едва появился в корпусе, как сразу заметил на себе внимательные взгляды и услышал за спиной смешки. Но стоило ему обернуться, как на физиономиях проклятых мальчишек проступало почтительное выражение. Он чувствовал, как в нём разгорается злость, но старался сдержаться. Сорвался он в тот момент, когда два рослых гардемарина, у которых он ничего не читал, не был с ними знаком и не знал ни имён, ни фамилий, вежливо приложили ладони к козырькам фуражек и спокойно поинтересовались:

– Как поплавали вчера, господин Грабар? Вода не холодная?

Грабар затравленно оглянулся и заметил сбежавшие со всех лиц ухмылки, даже маленькие мальчики в серых кителях злорадно улыбались. Весь корпус знал о его невыносимом позоре. Грабар потребовал приёма у начальника корпуса и там, давясь от стыда и злости, поведал адмиралу о произошедшем с ним вчера. Массар сам с трудом сдержал смех и нацепил на лицо маску сочувствия, но протянутые ему записки изучил внимательно, пообещав найти виновных в этом происшествии. А как их было найти? По почерку? Но профессор словесности лишь покачал головой, по чётким печатным буквам сделать это оказалось невозможным. Офицеры-воспитатели клятвенно заверяли, что все их подопечные присутствовали на утренней пробежке. Понятно, то была изуверская месть обиженных бесконечными придирками и наказаниями из-за неудач с механикой кадет. Но кто отважился на неё?