Весталка

– Я буду твоей тенью, жрица-искра. Тени хорошо видят в огне.

– Не сомневаюсь, – ответила я и мягко наклонила голову, выражая признательность всем присутствующим. – Спасибо.

Когда гости ушли, зал опустел, словно проглоченный пастью зверя. Понтифик подошёл к столу, медленно закрутил указ в трубочку, засунул его в цилиндр из бычьей кожи и впервые позволил себе усталую усмешку:

– Ты разжала руку слишком рано, но… твёрдо. Сенаторы приняли игру. Теперь смотри в оба, особенно за Аттиком: неизвестно, что на уме у этого молодого прорицателя.

Авгур и правда был слишком молод для своей должности, особенно для места в сенате: я не дала бы ему и больше тридцати. Но в его лице, бледном, словно вытесанном из мрамора, угадывалась ледяная сдержанность человека, который привык просчитывать ход на несколько шагов вперёд. Его глаза, холодные и слегка зауженные, словно у хищной птицы, не просто наблюдали – они изучали, вскрывали, разрывали на части, не оставляя ни тайн, ни масок, ни капли лжи.

Говорил он медленно, почти лениво, будто ему было скучно тратить слова на тех, кто не в силах понять и половины. В его голосе не было угрозы, и в этом как раз и крылась угроза. Он владел собой до пугающей степени: не моргнул, когда упомянули казнь, не выказал досады, когда его перебили. Его ум был острым, как клинок, и, казалось, он знал, как его использовать. Не сила, не статус, а именно разум делал его опасным.

Я вдохнула запах воска и ладана, чувствуя, как под туникой вновь ожил жар оттиска.

– Значит, в подземных свитках могут быть ответы?..

– Или новые вопросы, – поправил понтифик. – Легенда о тринадцати пластинах не случайна. Если каждая обретёт носителя… представь себе хилый фитилёк, которому поднесли тринадцать искр.

– И одна из них уже горит, – добавила я.

До заката оставалось несколько часов. Я вернулась в Дом Весталок, где белые стены дышали ароматом мирта и тишиной, нарушаемой лишь мерным шорохом шагов младших весталок. Августа спала под лёгким покрывалом, её рука едва заметно шевельнулась, когда я приподняла светильник. На мгновение мне показалось, что пламя там, внутри, горит так же ярко, как и во мне.

У изголовья лежала книга: древний том «Carmen Arvale», открытый на страницах, рассказывающих о пернатых вестниках огня. Между страниц кто-то вложил чёрное перо. Оно сияло, будто наполненное солнечным золотом.

Я коснулась пера, и в мозгу звякнуло: шорох за колонной, ночь, металл и зола…

Ignis sum. Umbra sum. (Тыпламя. Ты тень).

Всё сплеталось в узор, края которого ещё не были видны, но середина уже горела…

***

К закату северный ветер принёс запах свежего хлеба и далёких коптильных очагов. Я стояла у подножия Капитолийского склона, когда Аттик появился в сопровождении двух преторианцев. На его поясе висел медный ключ, длинный, как змея, и изломанный вековой ржавчиной.

– Готова окунуться в прах забытых свитков? – спросил он сладко-приторным голосом.

– Пламя всегда готово к пыли, – холодно ответила я.

Мы спустились по ступеням, где стены стонали эхом древних заложенных камней. Преторианцы держали факелы. Их свет смешивался с жаром моего пульса, мерцал призрачными тенями.

За узкой аркой распахнулся зал сводов, пахнущий плесенью, маслом и кончившимися молитвами. Стеллажи, хрупкие, как ребра ископаемого чудовища, уходили во тьму. Аттик повернул ключ, и где-то далеко щёлкнул механизм, которому не доводилось просыпаться столетия.

Скрипнула металлическая решётка, и поток прохладного воздуха ударил нам в лица, будто предостерегая. Мы двинулись внутрь, а за спиной медленно опустилась дверь, превращая дневной свет в узкую полоску, тающую, как память о мире наверху.

Факелы разгоняли тьму неровными кругами, вскрывая груды папируса и восковых табличек. На одной из стен внизу была крохотная ниша, обрамлённая ликом лавра. Аттик вытянул руку, но я его остановила:

– Позволь мне.

Я коснулась дерева. Метка на запястье дрогнула, и воздух будто подался вперёд, увлекая за собой невидимую волну тепла. Доска бесшумно откинулась, и из узкого проёма выпала бронзовая пластина с номером III… уже вторая, говорила я, но сердце подсказывало: третья.

Аттик замер, глаза его сверкнули.

– Тринадцать искр… – прошептал он. – Сколько же уже горит?

В глубине зала что-то негромко, но отчётливо щёлкнуло, словно челюсти капкана. Преторианец повернул голову, из бокового прохода струилась странная дрожащая чернота, будто то был дым, но без жара.

– Кто здесь? – выкрикнул солдат.

Ответом стал лишь шёпот, похожий на стрекот цикад в самую жаркую ночь. Эти звуки стекали по сводам, уплотняясь в очертания, а тьма, будто густая смола, собралась в человеческий силуэт. Из неё выскользнул клинок, отражая крохотный отблеск факела.

Аттик поднял жезл, и его голос превратился в резкий приказ:

– Custos flammae, за мной!

Но я уже чувствовала, как внутри меня поднимается огонь, и слышала тихий девичий шёпот:

«Закончи обряд, дитя моё…»

Пламя факелов метнулось кверху, реагируя на неизбежную битву тени и огня. А у моих ног лежали две пластины – старая и новая – бастионы маленького света, готовые распахнуть двери древней силы.

Я подняла взгляд на силуэт, искажённый ползущей чернотой.

– Ignis, ostende veritatem… (Огонь, явиистину).

Внутри сводов табулариума вспыхнул алый вихрь, и ночь, что сумела пробраться вниз вместе с нами, встретилась с утренним пламенем нового хранителя…

Чёрная тень сделала шаг вперёд, и древний известняк под её подошвами заскрипел, будто возмущаясь, что его мучат после стольких веков молчания. В тесном сводчатом проёме запахло смолой и чем-то пряным, восточным: так пахнет саго, когда обугливается на жертвеннике Сатурна.

Свет факелов метался по кирпичным нишам, высвечивая то оборванные сургучные печати, то легионерские штандарты, аккуратно свёрнутые и забытые в саркофагах пыли. Где-то над головой, в толще Капитолийского холма, глухо перекликались колёса проезжавших по Священной дороге колесниц. В каждом ударе об брусчатку слышался отсчёт времени, будто сам город шептал: festina lente, спеши медленно, пока судьба затачивает лезвия.

– Назовись! – прорычал Аттик, раздвигая рукой складки тоги, чтобы свободнее двигаться. На его жезле вспыхнул тонкий луч, серебряная инкрустация на рукоятке ловила огонь, будто стараясь впитать его.

Ответом был лишь вздох, похожий на плеск акведука ночью. Тень зарябила, и из неё вынырнули две фигуры, худощавые, облачённые в короткие паллиумы цвета запёкшейся крови. Их лица скрывали призрачные маски Ларвов – театральных духов смерти: безмолвные пасти, резаные глазницы.

Преторианцы навели копья. Потухшие глаза масок отражали фитильный огонь так, будто крупные капли ртути дрожали внутри зрачков.

– Cultores Larum… (Почитатели Ларов)– Аттик выдохнул почти беззвучно, и даже в полумраке я увидела, как побледнели его губы. Последователи Домовых Духов, тайная секта низших жрецов, которых давно выгнали из официального культа за некромантию и sortes sanguinis – гадание на крови. Говорили, что они способны вытягивать из статуй голоса умерших императоров, чтобы диктовать живым законы тьмы…

Пластина в моих пальцах нагрелась. Чужая молитва сама вспыхнула на языке:

«Ignis Vestae, defende domum Tuam!»

(Огонь Весты, защити свой дом!)

Аттик, будто услышав скрытую команду, ударил жезлом о каменный пол. Высокий и хрустальный звук прокатился по сводам и вернулся десятком призрачных эхо, перепутавших границы пространства.

В тот же миг факелы вспыхнули втрое ярче. Пламя облизало рукояти копий, сорвалось с них в воздух и поднялось к потолку тонкими коралловыми ветвями. Огненный бой начался бесшумно, но запах кипящей сосновой смолы наполнил своды, словно крик.

Культисты сделали зиг-заг, уходя от танцующих языков света, и стены словно содрогнулись: гипсовая пыль сорвалась с древних барельефов, на которых Марк Аврелий когда-то приносил жертву воинам-призракам.

– Стойте! – крикнула я, чувствуя, как огонь ждёт указаний. Испепелить незваных? Но если тень обманчива и здесь спрятано нечто иное?..

Шлёп! – на камни упала капля густой, чёрной, как деготь, крови. Было странно: ни один из нас не был ранен. Капля дрожала, шипела и расширялась, пока не превратилась в миниатюрное зеркало. В его глади я увидела форум при лунном свете и одинокую фигуру в тоге, отделанной каймой, склонившуюся над чем-то, что сияло ярким светом… Мгновение – и видение погасло, как раздавленный светлячок.

Кто-то из культистов прошипел слово на мёртвом языке, обрывающееся на гортанный h. Я не знала такой формы гласных – звучало, будто проклятие, вырванное из древних этрусских камней предсказаний.

Преторианец слева полоснул копьём. Лезвие прошло сквозь фигуру, как через густой дым. Маска обернулась, и впервые я уловила в глубине прорезей не пустоту, а слабое серебристое свечение, похожее на лунный отблеск на воде.

– Umbrae sine corpore, – шепнул Аттик. – Тени без тел. Их нельзя ранить оружием.

Но пламя – совсем другое дело. Пластина в руке зазвенела, как струна цитры. Я подняла её, и оттиск кольца на запястье вспыхнул ответом. Незримая искра перескочила по воздуху, и стены табулариума озарило короткое сияние, будто вспыхнули сразу все лампы форума.

Тени зашипели, попятились, а пламя факелов издало канонический стон: языки огня изогнулись, складываясь в знак траурной спирали, которой жрецы обычно отмечали самые высокие жертвоприношения.

Я прошла вперёд. Каменный пол под ногами словно плавился, жар поднимался к ногам и шёл выше.

– Отступите! – мой голос звучал непривычно глухо, будто я говорила из-за завесы тёплого янтаря. – Святилище знаний не ваша тризна. Идите к своей Lari Familiaris (семье Лари), оставьте храм Республики!

На миг показалось, что фигур становится меньше, как если бы огонь выжигал их контуры один за другим. Но, прежде чем я успела обрадоваться, из глубины коридора выкатились… колёсики? Нет: то были маленькие круглые щиты с выгравированным фасцием в центре. Они катились сами, будто их толкала невидимая сила, и когда первый щит ударился о ступню преторианца, из-под его диска вырвался клуб серого дыма.

Солдат выругался, сделал шаг назад, и тут дым вспучился, подняв в воздух миллионы искр. Я узнала запах: александрийская смесь для театральных вихрей, которую цирковые маги использовали на Фламиниевом рынке. Только здесь она была смешана с измельчённой серой: смертельный коктейль для дыхания.

– Назад! – скомандовал Аттик, прикрывая рот краем тоги. Недаром я отметила его интеллект: видимо, он тоже догадался, что это была за смесь. Но коридор позади уже зарос чёрной пеленой: решётка закрылась сама, вовлекая нас в замкнутый круг смертоносной химии.

Пульс бился в висках, как молоты литейщиков на Эсквилине. Я чувствовала, как огонь внутри жаждет выхода, но если дать ему волю сейчас, то пылкая вспышка спалит и древние свитки, и возможно, нас самих.

Под землёй, под камнем,

Не ветром, а кровью

Раздуй моё пламя…

Слова ритмично били в череп, как мартовские Иды в двери Сената. Стих древний, странный, будто шёпот самого Лукресия.

Я подняла руку и коснулась пылающего оттиска. Горячо… даже больно… Но вместе с болью пришло понимание: огонь может быть пустым. Пламя – это не только жар, это ещё и свет, и отсутствие воздуха там, где свет появился.

– Аттик, – сказала я резко, – копьё!

Он бросил мне длинный древок с бронзовым наконечником. Я ухватила его за центр, притянула пластину к металлу. Искра перескочила внутрь, и копьё вдруг вспыхнуло мягким, но ярким светом, почти без жара, словно то была горящая луна.

Я вонзила его в клуб дыма. Свет разрезал туман, как нож – масло, и дым начал расползаться, отступая к сводам. Там, где копьё прорезало завесу, воздух оставался чистым, будто пламя высосало ядовитые испарения, замыкая их в хрупкую оболочку блеска.

Культисты завыли. Их маски начали ломаться по краям: трещины бежали, как сухие русла рек на горячем глиняном поле. Один сделал рывок в сторону статуи богини Победы, но пластина в моей руке отозвалась новой вспышкой, и перед лицом тени возник огненный барьер в виде римского штандарта с надписью SPQR.

Ларвы застыли. Секунду, две… потом растворились, словно отступая в трещины древней кладки. Шорох горячего металла стихал, будто сам воздух остужал сталь. От их щитов-колёс доносился тихий «ш-ш-ш», после чего они перестали дымить и, медленно вращаясь, остановились у моих ног.

Тишина осела тяжёлой пылью. Даже улица наверху, казалось, задержала дыхание. Аттик дотронулся до стены, будто проверяя, не вздрогнет ли она снова.

– Похоже кто-то в Сенате кормит ларвов… и не первый год. – сказал он, вытирая ладонь.

Я подняла один из щитов. На внутренней стороне, под слоем копоти, мелькнул знакомый символ – лавровый венок и крохотные цифры XIII.

– Тринадцать пластин… тринадцать щитов… – Аттик охрип. – Если они собирают целую армию Теней, то у нас мало времени.

Глава 5

Я коснулась копоти, вспомнив про зеркало-луну с изображением человека в тоге с каймой. Их носят лишь сенаторы высокого ранга… или же царская семья.

Далеко вверху над нами громыхнул гонг – сигнал закрытия городских ворот перед ночной облавой. В табулариуме же только-только начинался наш собственный закат.

– Идём дальше, – сказала я, бросив взгляд на своды. – Свитки ждут. А Рим… Рим ещё не знает, какой пожар к нему подкрадывается.

И пламя факелов дрогнуло, будто соглашаясь.

Мы углублялись в недра табулариума, где воздух становился густым, как застоявшийся мёд: пахло глиной, ветхим папирусом и то ли смолой, то ли старым кровельным битумом, которым некогда пропитывали свитки, чтобы уберечь их от сырости. Пламя факелов едва успевало проглатывать тьму коридоров; за нашими спинами она лениво втекала обратно, будто живая, облизывая следы шагов и шуршание тоги.

Стеллажи сменялись нишами, ниши – крошечными кубикулумами (малая комната в древнем Риме)с кедровыми ларцами, на крышках которых запеклась сургучная печать времён царя Тарквиния. Где-то высоко над головой ступала жизнь: грохот колёс по Священной дороге, звон мечей в казармах преторианцев, гомон трактирщиков у Аргинтариев… А здесь, под землёй, только наш шёпот и дыхание Рима сквозь поры известняка.

– Смотри, – Аттик остановился у стены, на которой проступали едва различимые пикты. Он провёл пальцем, и пыль опала, обнажая рельефную надпись:

TREDECIM. FLAMMAE. CUSTODES URBIS

– «Тринадцать. Пламя. Стражи города», – прочёл он вслух. – Надпись сделана поздней республикой, значит, о легенде знали две сотни лет назад…

Я коснулась камня, тот был тёплый, словно живой. Метка на запястье ответила лёгким уколом, будто узнавая давно забытую древнюю формулу.

В полукруглой апсиде впереди, за зарешёченной аркой, хранились хронологии понтификов. Здесь явно давно не бывал человек: паутине было некуда цепляться, и она заполняла каждый просвет между пергаментами. Аттик отодвинул решётку, скрип пронёсся, как вскрик раненной птицы.

Я потянулась к самой нижней доске каталога, мокрая пыль прилипла к пальцам. Под слоем грибка обнаружился свиток толщиной с руку младенца, перевязанный узким полосатым шнуром. На бирке красовался красный герб «gens Valeria».

– Валерии? – нахмурился Аттик. – Их род знал сверх меры об огне, ещё с тех пор, как Марк Валерий легат спас храм Весты во время пожара Клувия…

Я закрыла глаза, стараясь представить себе дыру времени, что зияла под моими ладонями. Когда-то этот свиток хранили в сухом и светлом святилище, а теперь он источал запах плесени и жжёного ладанника. Я с трудом развязала шнур.

Свиток раскрывался упрямо: слои пергамента слиплись, как обугленные лепестки. Но там, где аттикская лампа коснулась чернил, проступили слова, заставившие меня задохнуться: «Flamma dea vivit per manus nostras» («Огонь богини живёт в наших руках»). Под подписью стояло имя Марка Валерия Легата, украшенное крошечным стилизованным очагом.

Я росла под сводами храма Весты с тех пор, как меня выбрали весталкой. Огню мы служили беспрерывно: даже будучи ученицами, после всех занятий, мы неизменно бежали к очагу, чтобы днём крошить ладан в жар, а ночью, как слепцы, наощупь подкладывать сухие фистулы виноградной лозы, чтобы пламя не угасло (хотя за ним тщательно следили служительницы). Мы знали десятки историй: о том, как искры от очага зажгли факел жриц, как предатель-ветер едва не погасил священный свет… Самой знаменитой была легенда о Марке Валерии, что вырвал горящий очаг из разрушающегося святилища Клувия, вдохнул пламя в своё дыхание и вынес его на щит, пока вокруг падали фрески. Мария произносила имя Валерия шёпотом и обязательно прибавляла: «Огонь подчиняется тому, кто готов за него умереть».

Я развернула первые строки. Чернила выцвели, но золотая киноварь подписи резала глаза свежестью:

Liber Ignium Secretorum. De XIII Custodibus. (Книга тайных огней. О тринадцати хранителях)

«Когда клинок тени пронзит сердце Рима, тринадцать искр возгорятся в разных углах города. Сойдутся они в руке тринадцатой– и только тогда свет воспылает, не сжигая, но очищая».

В уголке была крохотная схематичная карта: семь холмов, обвитых змеёй, и тринадцать точек-звёзд. Три уже горели на пергаменте ярче, чем остальные, будто кто-то недавно коснулся их алой мастикой.

– Понтифик, Августа и ты, – хрипло сказал Аттик. – Остальных видимо кто-то помечает по мере пробуждения.

– Августа? Я ничего об этом не знаю…

– Мы заходили к ней после собрания. В руке она держала такую же пластину, что и у тебя, только под номером пять. Она сжимала её так сильно, что значок оставил её кровавый след на коже…

Я ощущала, как приливает кровь к вискам. Если за одну ночь обретены три носителя, значит, кто-то спешит разжечь и остальные искры.

– Посмотри сюда, – Аттик постучал жезлом по нижнему полю. Там была приписка мелким курсивом: «…но если пластины тринадцати окажутся в руках ночи прежде, чем их узрит свет, flamma urbis обернётся funus urbis – погребальным костром Рима».

– На каком языке это написано? – я непонимающе уставилась на странные символы и знаки, что были начерчены на древних листах.

Аттик, казалось, наслаждался моей растерянностью. Его тонкие губы изогнулись в тени факела так, что крошечные искры света скользнули по эмали зубов, это была улыбка хищника, который обнюхивает добычу, прежде чем сомкнуть клыки.

– Разве не забавно, – протянул он, постукивая жезлом по свитку, который я взяла в руки, – что именно тебе, хранительнице огня, досталась роль инициировать… очередное возгорание?

Последнее слово он произнёс с нарочитой ленцой, будто растягивая удовольствие и смакуя свою колкость на кончике языка. Ну вот, а я-то подумала, что авгур неожиданно избавился от своей надменности… Неожиданно я почувствовала, как горячая струйка злости поднимается от желудка к горлу. Ещё шаг, и я могла бы опалить его этой яростью, как жаром опаляют крылья мотылька. Но я лишь выдохнула сквозь стиснутые зубы и свернула свиток.

– Не все пожары полезны городу, Аттик.

– О, спору нет, – кивок был едва заметен. – Но Риму всегда был нужен дым, чтобы он знал, куда смотреть. Разве не ты любуешься пламенем каждую ночь, сестра Весты? – Он подчеркнул «сестра» так, будто щёлкнул пальцем по пустому кубку. Но почему сестра? Обычно нас зовут дочерями богини… – Тебе ли бояться огня?

Я отвернулась, пряча дрожь от злобы. Его напускная учтивость была холоднее сырого камня под сандалиями: отточенные фразы, будто клинки гладиаторов из привилегированной школы, блестели лишь ради публики. Где-то там, в недрах его усмешки, жил лёд, который обжигал сильнее пламени.

«Не доверяй тому, кто знает слишком много о чужих легендах, – слышала я когда-то шёпот наставницы-весталки. – Ибо такие люди выращивают правду в колбе, как ядовитый настой, а потом дают её понюхать и наблюдают за отравленным…»

Мы двинулись дальше. Каждый мой шаг отдавался гулом, а за каждым моим вздохом следовал тихий смешок Аттика, сухой, как треск горевших ветвей. Он не торопился, словно выставлял меня вперёд, а сам шёл позади, чтобы изучать изгибы моего позвоночника и искать слабые места.

Воздух сделался таким густым, что казалось, будто его можно набирать черпаком, как прокисшее вино. От стены к стене тянулись полки с клинообразными выемками под таблички, многие из которых сгнили, но сохранили обугленные клейма. Аттик быстро пробежал пальцами по плашкам, уверенно, почти интимно, как старый ростовщик пересчитывает свою прибыль.

– Смотри, – его голос прозвучал прямо у самого уха, как он так незаметно сократил расстояние? – «Custos Omnium Lucernarum» (Хранитель всех ламп).Имя стёрто, но печать… – он коснулся её ногтем, и восковая капля отпала – печать свежая. Кто-то опередил нас. Вернее, тебя.

На секунду я уловила аромат его перчаток – тонкая кожа, пропитанная дорогим морским миртом. Запах неуловимо напоминал благовония императорских терм: сладкий, почти липкий. Я отпрянула, чтобы не дать этому аромату проникнуть глубоко в лёгкие, под самые рёбра.

– Ты слишком близко, Аттик.

– Лишь пытаюсь уберечь достояние Республики, – насмешка в его голосе звенела, как медь гонга при закрытии ворот города. – Тебе ли не знать, как легко вспыхивает лак на рукописях? Одно неловкое движение, и древняя мудрость обратится сажей.

Я прикусила язык. Он наслаждался моментом, словно флейтист на пиру, смакуя каждую извивающуюся ноту моего раздражения. Но за надменностью его взгляда я заметила тончайшую нить беспокойства: зрачки расширены, правая рука едва заметно подрагивает возле рукояти жезла. Он боится. Возможно, того же, что и я. Возможно – чего-то большего.

– Если ты знаешь, кто забирает пластины, говори сейчас, – я сжала кисть, скрывая волну дрожи. Метка на запястье запульсировала.

– Ах, soror (сестра), ещё один приказ? – Он театрально поднял бровь. – Напомню: я здесь гладиус, а ты – лишь пламя. И это я решаю, когда меч уступает свету.

Его слова опалили меня сильнее факела, но я постаралась проглотить эту бессмысленную детскую обиду и взять себя в руки: всё-таки Рим в опасности, и сама Богиня даёт мне шанс спасти его. Успокоившись, я поймала себя на том, что невольно выискиваю в тени этого мужчины трещину: плечо Аттика, угловатое и слишком высоко поднятое, дёрнувшийся уголок рта, когда он произносил свою речь; зоркий взгляд, украдкой скользнувший к своду коридора, будто проверяющий, не скрыты ли там чьи-то глаза и уши. В надменности его всё же таилась какая-то уязвимость: как тонкий ледок, покрывающий поверхность кипящего озера.

– Значит, ты тоже в игре, – прошептала я, решив, что он определённо что-то знает и сохраняет это в тайне. – И не любишь делиться правилами.

– Игра? – усмехнулся он. – Играют дети. Мы здесь пишем хронику: буковка за буковкой, капля крови за каплей чернил.

Факелы дрогнули. Я глубоко вдохнула и почувствовала, как запах смолы и ветхого папируса неприятно резанул лёгкие. При выдохе слова уже сами вылетели из уст:

– Тогда пиши. Но помни: у огня долгая память. А кое-кто из нас умеет шептать языками пламени.

Я повернулась, оставив позади его тихий смех, который расползался по своду, как налёт сажи. Где-то впереди, за очередным изгибом коридора, легонько вспыхнул отблеск – четвёртая точка на карте? Или чей-то чужой факел? Я шагнула в темноту, прижимая свиток к груди так крепко, что хрупкий пергамент хрустнул.

Аттик, оставшийся за спиной, не шёл за мной – он ловил момент, чтобы остаться в полусвете, в котором легче было прятать усмешки. Но я знала: он непременно последует. Надменен, язвителен, но неизбежно привязан к тропе, что ведёт к пламенным искрам. Так же как мрак привязан к моему свету, чтобы иметь, что пожирать.

***

Аттик

Я снова стою на вершине цитадели, но замечаю, что сегодня рассвет отличается от всех других. Солнце едва коснулось крыши Капитолия, а небо уже затянуто тяжёлой неподвижной пеленой. Влажный воздух липнет к лицу, и даже птицы, кажется, избегают этих ветров.

Я совершаю омовение и, к своему ужасу, отмечаю, что вода мутна, как пруд в конце лета. Пурпурная кайма моей тоги сегодня кажется темнее. Апекс давит на виски, и в этой тяжести я чувствую не торжественность, а предчувствие.

Посох литуус поднимается, чертит невидимые линии в воздухе. Я делю небо на секторы, но сегодня границы словно размыты, а облака стекают по ним, как тёмная кровь по мрамору.

– Favete linguis («благоприятствуйте языками»= храните благоговейное молчание)! – произношу я.