Весталка

Очаг… горел.

Тихий, ровный, как дыхание спящей богини. Рядом никого. Только пепел на мраморной плите показался мне подозрительно серым, словно кто‑то мешал его железной кочергой. Хвала Богине!

– Селена? – голос Августы дрогнул у входа. – Ты ли это? Что ты делаешь здесь среди ночи?

В горле пересохло. Я убрала руки за спину, пряча дрожь.

– Решила проверить, не ослабло ли пламя, – соврала я. – Мне приснился кошмар…

Старшая жрица вздохнула и подошла ближе. В её руках дрожала лампа.

– Кошмары приходят, когда сон сильнее веры, – произнесла она наставительным тоном. – Отдохни, дитя. Утром тебя ждёт служба.

Она развернулась, и тогда я заметила красную ленту, торчавшую из складок её пояса.

Кровь ударила в виски. Я сделала шаг, другой… но не решилась.

Пока храм погружался в тишину, я подняла взгляд к своду и прошептала молитву, которой нас учили в первые дни ученичества:

«Vesta, custos ignis aeterni, dirige cor meum…» (Веста, хранительница вечного огня, направь моё сердце…)

Слова застыли на губах. На алтаре тянулись вверх три тёмные крупинки пепла – будто коршуньи когти пробирались сквозь дым. Я прижала ладонь к груди. Сердце билось быстрее танца огня.

Неожиданно дверь распахнулась и в священное место ворвались те двое, которых мы с Аргусом видели совсем недавно.

– Что вы себе поз… – Августа, с ужасом уставившись на незваных гостей, кинулась к ним, но те без церемоний оттолкнули весталку с такой силой, что та отлетела на несколько метров и ударилась об стену так, что на её голову даже посыпалась отделка.

Я закрыла собой алтарь и стала читать молитву, сначала тихо, а потом всё громче и громче:

Веста, хранительница вечного огня, направь моё сердце,

чтобы я жила в чистоте и в молчании слышала волю богов.

Сохрани пламя веры в моей груди,

чтобы оно не угасло во тьме времён…

Заговорщики с хищными улыбками двинулись ко мне.

– Туши огонь, а я поворкую с красавицей, – произнес высокий трибун, пожиравший меня развратным взором, таким, будто умел одним лишь воображением срывать с невинных девушек всю одежду.

Он сделал ленивый шаг вперёд, и в мутном свете ламп на груди заблестели полосы железа, стянутые кожаными ремнями.

– Мы же понимаем друг друга без лишних слов, – протянул он, будто дегустируя каждый звук, – я вижу даже сквозь ткань твои… прелестные формы.

По спине пробежали ледяные мурашки. В неровном свете угадывались следы шрамов на его скулах – тонкие, будто чернилами проведённые строки чьих-то глупых ошибок. Так как он открыл шлем, стало ясно, что передо мной был именно младший военный: один из шести штабных офицеров легиона, но единственный, принадлежавший не к сенаторам.

Второй нарушитель, сутулый писарь, обвёл храм медленным, заведомо победным взглядом, словно вся обстановка – белые стены, затёртая до блеска утварь, даже святой алтарь Богини с её вечным пламенем – принадлежала ему по праву. Ярость окутала меня с головой. Я продолжила кричать молитву, хоть и знала, что с секунды на секунду сюда ворвётся верховный жрец и мигом наведёт порядок:

Будь светом в ночи, теплом в стуже…

Мерзкий трибун в два шага преодолел расстояние между нами и без слов впечатал меня в стену одной рукой, мощной, как металлический таран. Говорить было очень сложно, но я продолжала тихо хрипеть, ибо вера в Богиню наполняла всё моё тело.

и защитницей моего дома и народа Римского…

Он стал наносить мощные удары по лицу, видимо для того, чтобы я замолчала. Было тяжело, но я всё равно пыталась изо всех сил, хоть и половину слов я просто проглатывала, кряхтя и хрипя. Дверь распахнулась именно в тот момент, когда в глазах начало темнеть: удушье давало о себе знать. На пороге я увидела Аргуса, и волна облегчения прокатилась по всему телу.

Через твою благодать…

Военный откинул меня в сторону и вновь начал наступать. А писарь, про которого я уже почти забыла, поднял над очагом небольшую бочку, что держал всё это время в руках.

– Вы что, ещё не закончили? Скоро прибудет стража… – Я не могла поверить… Этот голос… Его густой бас превратился в упрямый раскат грома… Аргус?.. Нет, этого просто не может быть!

В каждой паузе, в каждом полудыхании была слышна тень пороховой гари и чувствовался привкус старого дуба, будто за столь короткое время этот тембр впитал и маршевые команды, и хрип батальных труб… Как же так? Неужели Аргус с ними заодно? Нет, это какая-то ошибка!

Трибун с узкой полосой сел сверху, сильнее прижав меня к полу. Он заломил мои руки над головой, крепко держа их одной ладонью, а другой бессовестно начал стягивать тунику. Хвала богине, что одеяния не поддавались, видимо, из-за неудобного положения. Но мыслями я до сих пор была не здесь…

Ну не мог, не мог он меня предать! А как же его нежность, бархатная, как тёплый лунный шёлк, как же его прикосновения, лёгкие, будто крылья мотылька, и страстные поцелуи, превращавшие кровь в сверкающий лавовый поток?

Я вспомнила, как его широкие, надёжные, словно створы древних ворот, ладони смыкались на моей талии, оберегая от всех проблем мира. Его голос, глубокий, как подземный орган собора, обвивал меня мерцающей нитью желаний и обещаний. Разве подобный голос способен на такую низость? Разве тот, кто так трепетно прятал мою дрожь в изгибе своей улыбки, может пустить в моё сердце столь острый кинжал?

– Тит! Сейчас главное – потушить пламя, а с этой девкой успеешь поразвлечься и позже. Естественно, после меня. – Аргус улыбнулся, бессовестно показав все свои зубы. – Я уже давно жду свою очередь.

После его мерзких слов послышалось страшное шипение: мужчина в тоге, что всё это время стоял в стороне, вылил жидкость на очаг…

Мысли превращались в жалящих ос. И это его благодарность за спасённую жизнь? За то, что благодаря мне его голова не покатилась на пыльную дорогу из камней? А ведь я никогда ничего не просила у него взамен и никогда даже не смела намекнуть на то, что он чем-то мне обязан и что-то должен. Я… я ведь искренне любила его. Всем сердцем. Внутри стало пусто, но лишь на миг: в мгновение ярость поглотила меня целиком. Я чувствовала внутри невероятную мощь и слышала лишь сладостно-певучий женский голос: «Закончи обряд, дитя моё». И я повиновалась:

да воцарится мир в моём сердце.

– Не дай ей договорить, кретин! – Аргус со всех ног помчался ко мне, но было уже поздно.

Конец молитвы прозвенел как гром среди ясного неба:

Да будет так!

Голос был словно не мой: взрослее, сильнее и… злее.

Мелкий огонёк, что практически потух на мокром алтаре, стал разрастаться. Как только я завершила шёпот молитвы и воззвала к Весте-Хранительнице, пламя, ещё мгновение назад доживавшее последние искры под тяжёлым водяным отливом, дрогнуло…и внезапно проросло золотыми корнями прямо сквозь холодный мрамор. Сначала это был едва заметный язычок, но затем он вспыхнул, будто вдохнув само солнце: алый столб огня поднялся к сводам, распахнул огненные крылья на весь периметр храма и, словно послушный зверь богини, обвил колонны сияющими змеями света.

Жар был так силён, что воздух завибрировал, будто стекло при плавлении, и всё-таки ни одна искра не тронула ни меня, стоявшую с побелевшими от благоговения губами, ни старшую весталку, безмятежно лежавшую у подножия жертвенника: священное пламя обходило нас мягким вихрем, оставляя ткани и кожу нетронутыми, словно признавая своим сердцем и сосудом.

Но те, кто осмелился поруганием осквернить святилище, ощутили совершенно другую «милость». Пламя переливалось гибким зноем, взметнулось навстречу нападавшим, и каждый нарушитель увидел, как рубиновая стена огня будто сама различает виновного. Тряпьё туник мгновенно занялось; шлем трибуна заполнился гулом раскалённого воздуха, превращаясь в кузни страдания. В истеричных криках двое, писарь и Аргус, вырвались наружу, прямо в лиловый сумрак предутреннего форума, корчась от боли, они размахивали руками, чёрными и кипящими от огня. На их коже мгновенно лопались пузыри, источая едкий запах горелой меди и плоти.

А молодой трибун, что затеял жесточайшее насилие над священной девой, остался стоять у самого сердца храма, словно пригвождённый невидимой силой. Пламя сомкнулось вокруг него подобно раскалённому панцирю, вычерчивая на его лице огненные руны возмездия. В последний момент он рванулся к выходу, но каждый шаг лишь звенел огненными цепями: богиня не дала пути к спасению тому, чьи руки успели осквернить чистоту и чей разум был окончательно потерян. Его крик оборвался так же внезапно, как взлёт искры, и тело рухнуло, превратившись в пепельную статую, что рассыпалась под собственным дыханием.

Когда же жар отступил, а клубы дыма поднялись в рассечённый светом купол, я опустилась на колени у старшей весталки. На шум, крики и огненное представление сбежалась стража с понтификом во главе. Они потеряли дар речи.

На мраморе ещё сияли отблески крови и воды, превращённые пламенем в бурлящий янтарь, но сам храм был цел и невредим, а огонь принял свою обычную форму, мирно колыхаясь на алтаре. Как будто то был не пожар, а торжественная эфемерная вспышка божественного гнева, явившаяся только нечистым сердцам.

И в тишине, наполненной тяжёлым дыханием угасших факелов, слышно было лишь ровное, едва уловимое дыхание спасённой старшей весталки и шуршание огненных искр, которые, повинуясь последнему взмаху руки богини, сложились обратно в мирный, священный очаг Весты.

С первого взгляда было ясно: они не воспринимали произошедшее как чудо: скорее, как угрозу, которую не в силах объяснить ни закон, ни меч.

Понтифик, ещё пахнущий улицей и конским потом, опустился передо мной на колено, но это был не поклон, а скорее жест того, кто вглядывается в бездну и пытается узнать, не отражается ли там его собственный страх. Он коснулся края алтаря, будто проверяя, действительно ли камень остыл, после чего прошептал тихо, но чётко:

– Ignis te elegit… (Огонь выбрал тебя).

Фраза эхом отозвалась в куполе. Я почувствовала лёгкое жжение на внутренней стороне запястья. Опустив глаза, увидела алую отметину: тонкий, идеально круглый след, словно свежий оттиск той самой печати «M.», что я спрятала в нише. Но как… ведь рука даже не касалась пламени?.. Я торопливо спрятала ладонь в складках туники, пока никто не заметил странной отметины.

– Селена, – голос понтифика стал твёрдым, – на рассвете придёшь ко мне в Регию. Без сопровождения, без лент и обетов молчания. Мы оба знаем: о случившемся нельзя кричать на Форуме, но и скрыть это уже не получится.

Он вскочил и, не дожидаясь ответа, отдал сухой приказ преторианцам:

– Никто не выходит из храма до моего возвращения.

Стражи сомкнули копья у дверей. Треск факелов показался слишком громким в этом новом, хрупком безмолвии. А я склонилась к Августе, которая, к моему великому счастью, открыла глаза и слабо улыбнулась, словно глубоко внутри уже поняла то, что мне ещё предстояло узнать…

– Дитя, – прошептала она, – Богиня всегда забирает то, что дарует. Будь готова платить, иначе расплата найдёт тебя сама в самый неподходящий момент…

Её веки снова опустились. Я поднялась, ощущая, как под туникой пульсирует незримый жгут огня. От угла алтаря зеркально отражался свет, и на мраморе, в месте, где прежде лежала бочка с водой, темнела крохотная бронзовая пластина. Я подняла её: с одной стороны было чёткое изображение лавра, а с другой – буквы S. P. Q. R. и крохотный знак triginta tres – тридцать три.

Тридцать три…

Из-за колонны донёсся шорох. Я обернулась, но там осталось только тёмное перо, упавшее на мрамор, будто оно пролетело за кем-то невидимым, за тем, кто умел ходить, не оставляя шагов…

Я сжала бронзовую пластину, и алый оттиск на запястье снова обжёг кожу.

–Vesta, dirige cor meum… – выдохнула я. (Веста, направь моё сердце)

Пламя на алтаре дрогнуло, словно давая какой-то ответ. И в этот миг я поняла: ночь закончилась, но это – лишь начало…

Глава 4

Flammae silentium loquuntur (Огонь говорит без слов)

Сверкающее безмолвие рассвета плыло над Римом, словно тонкое стекло, готовое треснуть от первого крика чайки. За мраморными стенами храма ещё витал запах гари и палёного металла, но алтарное пламя уже снова мерцало мирным янтарём, будто произошедшее было всего лишь ночным кошмаром.

Я стояла у восточной колоннады, ощущая, как холод камня медленно оттягивает жар, всё ещё пульсирующий под кожей запястья. Алый и чёткий оттиск круга горел незримым углём, и каждый удар сердца отзывался в нём короткой вспышкой боли.

Ignis te elegit… (Огонь выбрал тебя…)

Слова понтифика стучали в висках громче, чем бронзовые таранные трубы на Марсовом поле.

Стража, расставленная у входов, то и дело переглядывалась, но никто так и не решался приблизиться. Перед ними стояла не обычная обезумевшая весталка – перед ними стояла жрица, которую сам огонь признал своей. А значит, любое необдуманное движение могло разбудить дремлющее божество и повторить ночную страшную литанию…

Я опустилась на корточки к Августе. Её дыхание стало ровнее; будто приглушённый ветром колокол, оно отзывалось лёгким шорохом в моей голове. Пальцы наставницы слегка сжались вокруг моей кисти, словно напоминая, чьи мы дочери и чьё молчание хранит нас.

– Non te relinquam, mater… (Я не покину тебя, мама)– прошептала я, коснувшись её холодного лба.

Первая пробоина в ночи открылась тонкой полоской розового света: где-то за дальним холмом вспыхнула утренняя Венера, и мне показалось, что даже пыль над форумом засветилась в ответ. С этой же восточной стороны грозно раздался скрип петель: двери Регии отворились, будто под напором неведомого ветра.

– Селена!

Голос преторианца прозвучал сдержанно, но в нём вибрировала сталь приказа. За спиной копьеносца маячила высокая фигура в тёмной тоге с каймой понтифика. Он сделал тонкий жест, словно соколиный клевок, и охрана расступилась, образуя узкий коридор в сторону палладиума, где я осталась одна, учащённо дыша, словно стояла на обрыве перед прыжком в ледяной источник.

Каждый шаг по прохладному мрамору отзывался в груди гулом барабанов: так, так, так, словно кто-то невидимый отмерял мне оставшееся время. Своды едва серели над головой, и казалось, что сам храм выдохся после ночной бури, но всё же терпеливо ждал следующего удара судьбы.

– Ты готова? – спросил понтифик, когда я подошла. Его глаза, серые и тяжёлые, как гранитные блоки Целлы Юпитера, пожирали меня, выискивая трещины.

– Я должна быть готова… – неуверенность сорвалась с моих уст слабым эхом.

– Не «должна», а «готова», – сухо поправил он. – Со времён основания поклонения Весте порой случаются знамения, но столь явного возгорания по молитве одной жрицы… Flamma loquitur, Селена. (Огонь говорит)

Он повернулся, приглашая жестом следовать. Стоило нам выйти из тени арки, как в лицо ударил утренний тёплый, пахнущий пережжённым кипарисом и мокрой глиной, ветер. Вдалеке, за границей священной территории, слышались стуки копыт коней и сонные выкрики хлеботорговок. В этом хрупком безразличии города мне было странно осознавать, что прошлой ночью погиб человек, хоть он и был ничтожным, и что ещё чуть-чуть – и на Рим опустилась бы непоправимая беда. Ведь горящее пламя сохраняет мир в нашем городе.

Мы миновали узкий коридор, где лампы слегка мерцали, словно боясь наступающего света. В самом конце тянуло холодом известняка: дверь в личный кабинет понтифика была приземистая, обитая железом, настолько древняя, что на заклёпках виднелись римские числа династии Скал. Когда я относила сюда Фил, я практически не обращала внимания на такие детали, однако сейчас была прекрасная возможность рассмотреть всё вблизи.

Внутри был письменный стол из красного дерева, залакированный так густо, что отражал мою бледную кожу словно зеркало. На столешнице аккуратно лежали два предмета: свиток, перевязанный бело-алым шёлком, и позолоченный пугио с изображением лаврового венца на рукояти.

– Сюда, – понтифик указал на свободный табурет из тёса. Ни стражи, ни слуг. Только он, я и звенящая тишина. – Прежде чем мы начнём, – продолжил он, – я задам один вопрос, и от твоего ответа будет зависеть не только твоя судьба, но… возможно, и судьба Рима.

Слова повисли, как руна на острие кинжала. Я почувствовала, как отметина на запястье вспыхнула сильнее, заставив пальцы дёрнуться.

– Я слушаю.

– Кто научил тебя этой молитве?

Меня будто бросили в забытую цистерну: стены резко ушли в бесконечность, и каждое эхо отдавало отзвуком шипящей лавы. Я ясно слышала шорох пера – того самого, чёрного, что упало из-за колонны; слышала зов женского голоса, сладкий, но беспощадный. Я правда верила, что читаю обычную вызубренную молитву, но слова были совсем другие…

Понтифик взглядом напоминал римского ювелира, проверяющего монету на лезвии ножа. Скажи «никто» – и он сочтёт ложью; скажи «сама богиня» – и он заподозрит безумие, а безумие жриц наказывается комитетом.

Я втянула воздух.

– Это было откровение, – прошептала. – Во сне, давным-давно, ещё до того, как я стала весталкой. Голос… тёплый, зовущий. Он повторял слова молитвы, пока они не вплелись в мою память.

Понтифик не сводил сс меня глаз.

– Sacrum arcanum… Священная тайна. – Он осторожно разрезал шёлковую ленту на свитке. – Тогда послушай и ты моё откровение.

На пергаменте были чёткие строки указа Сената:

«De ignis prodigio et custode flammae» – О чуде огня и хранительнице пламени.

– Сенаторы уже знают. До полудня к Регии явится делегация. Они хотят увидеть тебя. Одни – чтобы объявить пророчицей, другие – чтобы предать суду для расследования святотатства. Я обязан защитить тебя, если сумею. Но для этого… – Он вынул из-под стола ещё один предмет: маленькую бронзовую пластину с лавровым листом и числом XIII. Абсолютно такую же, как та, что до сих пор лежала в моём кулаке.

Моё сердце ударило трижды, повторяя цифры.

– Откуда…

– Так же, откуда и у тебя – по чистой случайности. Их тринадцать. Выкованы из трофейных мечей этрусского царя Порсена. Говорят, что каждая из пластин найдёт наследника в день, когда город окажется на грани пламени.

Я непроизвольно выпрямилась. Ощущение непрочной реальности стремительно рушилось, как обвал в катакомбах: легенда стала обретать смысл.

– Тебе придётся выбрать, – тихо произнёс понтифик. – Принять роль Custos verae flammae – Истинной хранительницы огня – или отказаться и позволить Сенату навязать тебе их волю. Если откажешься, они скорее всего сочтут вчерашнее проявление «чудом страха», а тебя – опасной ведьмой и богохульницей.

Мой взгляд скользнул по рукояти пугио, этого изящного кинжала. В золотом венце застыли отблески полуденного будущего. А за дверью уже слышались тяжёлые, мерные шаги… сенаторская делегация приближалась.

Я закрыла глаза, ощущая, как внутри оживает пульс огненной метки. И будто в отдалении услышала шум крыльев, мрачных и невидимых.

Vesta, dirige cor meum… (Веста, направь моё сердце…)

Когда я открыла глаза, понтифик всё ещё ждал ответа. Голоса за стеной гудели, как далёкий прибой, и рассветное стекло уже лопалось в голубизне неба.

– Я приму. Но на моих условиях.

Понтифик впервые позволил себе едва заметную улыбку.

– Условия хранительницы огня, – кивнул он, – будут выслушаны. Только помни: иногда то, что кажется выбором – лишь пламя, влекущее искру. Будь осторожна.

Я поднялась, мысленно удивившись такой переменчивости понтифика: он всегда был озлобленный и недовольный, а сейчас казался вполне добродушным и даже понимающим. Дверь передо мной распахнулась, выпуская в прохладу коридора тяжёлый запах ладана и меди. Стража посторонилась. А я шагнула навстречу неизбежному, чувствуя, как на запястье вспыхивает новый, едва ощутимый импульс: знак того, что пламя уже всё решило за меня.

Шёпот шагов снаружи превратился в уверенный гул, когда тяжёлая створка открылась окончательно. В помещении появились трое: плотный, словно высеченный из булыжника, сенатор Марк Луций Скант, молодой, ещё не отточивший маску безразличия, народный трибун Квинт Фабий Нерва и – в полутени, будто собственная тога скрывала его от света – жрец-авгур Криспий Аттик, тонкогубый, с цепким взглядом хищной птицы.

Понтифик поднялся, коснулся груди в знак приветствия, и я заметила, как его пальцы дрогнули: даже ему было нелегко держать равновесие перед такой разношёрстной коалицией амбиций.

– Salvete, patres conscripti, (Приветствую вас, сенаторы!)– сухо произнёс он, делая шаг в сторону, предоставляя собранию шанс съесть меня с потрохами.

– Вот она, – Марк Луций запрокинул голову, словно оценивая статую. – Жрица-искра. Говорят, одна её молитва обратила вооружённых мужчин в пепел.

Я почувствовала, как отметина на запястье пульсирует: ровно, размеренно, будто подыгрывая биению их сердец. Вообще-то лишь один из них превратился в пепел, остальные лишь заживо поджарились, оставшись калеками на всю жизнь… Я не смела встревать в их разговор, пока они сами ко мне не обратятся, поэтому молчаливо потупила голову, тихонько ожидая свой приговор.

– Мы пришли выяснить, – заговорил Нерва, и юношеская дрожь в его голосе едва прикрывалась официальной риторикой, – несёт это знамение Риму благословение… или угрозу.

Аттик, не отрывая от меня взгляда, провёл ногтем по краю своего дубового литууса.

– Вопрос уже не в том, что случилось, а почему…

Понтифик сделал знак ладонью, пресекая дальнейшие прелюдии:

– Селена готова ответить. Но сперва – мои условия, как Верховного жреца и хранителя ius divinum (божественного права).Подтвердите, что слушаете её слова не как обвинители, а как свидетели чуда.

Сенатор Скант хмыкнул, но кивнул:

– Слушаем. Пока что.

Я вышла из-за стола, чувствуя под сандалиями шершавую поверхность, на которой отражалась прозрачность рассветного утра. Сердце стучало громко, но ровно, словно оно отбивало гимн барабанов под шаг легионов.

– Во-первых. Старшая весталка Августа будет немедленно доставлена в Дом дев, где ей окажут должную помощь и охрану. Врачи, назначенные Сенатом, не коснутся её без разрешения понтифика и меня.

– Диктуешь условия? – ухмыльнулся Скант. – Кто дал тебе право?

Отметина обожгла кожу, и я шагнула ближе. Пламя лампад вздрогнуло, будто вдохнуло лишнего воздуха.

– Ignis, – ответила я тихо, – me elegit. (Огонь меня выбрал)

Тишина стала неприятно вязкой. Аттик прищурился, переводя взгляд на колыхнувшийся фитиль: огонь действительно дёрнулся, едва уловимо, но достаточно, чтобы суеверный ум понял предостережение.

– Во-вторых. Аргус и писарь, выжившие после кощунства, будут переданы суду concilia sacrarum. Их участь решат они, а не сенаторские карманы.

Аттик постучал жезлом по ладони:

– Их пока не поймали. Но обычно подобных преступников держат в Преторианских казармах. Враг народа – удобная забава. Но будет шум, если они заговорят о том, кто их нанял.

Я вскинула подбородок:

– Пусть заговорят. Пламя любит правду.

Марк Луций пересёк зал за два тяжёлых шага, его сандалии скрипнули о камень:

– И в-третьих?..

Я вытянула руку вперёд, раскрывая ладонь. На бледной коже вспыхнул тонкий алый круг – тот самый след, проявившийся после нападения. Из складок туники я вынула бронзовую пластину с числом 13 и положила сверху. Металлический звон показался слишком громким в этом тесном мире интриг.

– В-третьих. Я принимаю роль custos flammae, истинной хранительницы огня. Но чтобы защитить храм и город, мне нужен доступ к tabularium secretum – скрытому архиву Марсова холма, где хранятся древние литании и протоколы о прошлых огненных чудесах.

Сенатор вскинул бровь:

– Эти свитки не открывали со времён Гракха… и не откроют юной жрице без…

– …Согласия Сената, – спокойно закончила я. – А также без пламени, которое может коснуться любого из вас, если истина останется за запертой дверью.

Я не собиралась угрожать – лишь констатировала: богиня уже выбрала меня проводником. Утаившим же знания грозил хаос: в глубине души это понимал каждый, стоявший здесь. Надеюсь.

Понтифик тихо кашлянул, будто разбивая напряжение:

– Огонь показал, что его гнев разрушителен, но милость – велика. Выберите милость, патрес консрипти.

Наступила пауза. Марк Луций глянул на трибуна, тот – на авгура. На мгновение мне показалось, что их глаза слились в один общий взгляд – зрачок Рима, оценивающий выгоду и дальнейшие перспективы.

– Ключи от табулариума получишь сегодня к закату, – наконец произнёс сенатор, – но под надзором авгура Аттика и двух преторианцев.

Аттик холодно улыбнулся, будто только этого и ждал: