Весталка

Он развернулся, открыв дверь, но тут я вскрикнула – кажется, впервые за все годы службы нарушив безмолвие терпения.

– Ты обещал! Обещал, что защитишь нас – тринадцать! Без Хранителя круг не завершится.

Тишина стала почти осязаемой. Он медленно обернулся, и в янтарном отблеске лампады глаза его сверкнули сталью.

– Я обещал Риму безопасность. Но теперь вижу: твоя искра привлекает молнии. Аттик уже пустил слухи – толпа шепчет о «пробуждении огня». Сенаторы нюхают дым и задумываются, кому он выгоден. Мне не нужен новый пожар.

Я поднялась, цепи натянулись и врезались в кожу; боль, как горячий гвоздь, пробила запястья, но дала голосу твёрдость.

– Неужели ты боишься искры в руке девы сильнее, чем плана тех, кто крадёт пластины? Они хотят поджечь город! Я – ваш щит. Без меня…

– Без тебя, – перебил он, – я сохраню спокойствие улиц. Тебя объявят нарушившей клятву воздержания, а твой символ – забвением. Никто не сложит легенды из пепла отступницы.

Его слова глубоко ранили. Но я всё-таки выдохнула:

– Тогда пусть история запомнит другое: что понтифик отверг огонь богини, и когда сгорят ваши мраморные портики, люди спросят: «Кто потушил последнюю искру, что могла спасти Рим?»

Он дёрнул подбородком, будто пощёчина ветра ударила его гордость. На мгновение я увидела в его взгляде трещину – страх? вину?– но он поспешно закрыл её надменностью.

– Ликторы, – устало приказал он. – Завтра на рассвете её переведут в Сellula. До суда не допускайте свиданий. Ни с Аттиком, ни с кем-либо из жриц.

Он уже уходил, когда я шепнула тихо, почти неслышно:

– Пламя всю помнит.

Понтифик замер на пороге, однако обернулся не сразу; только кивнул, словно принял эту истину как неизбежность, и вышел. Дверь глухо сомкнулась, отрезав меня от лунного луча. Лампада мигнула, будто раздумывая, стоит ли ей гореть дальше, и всё-таки упрямо затрепетала вновь. Я опустилась на каменный пол; кровь отошла от пальцев, но в груди вспыхнуло новое, более яркое тепло.

Если они не видят пользы в огне, огонь найдёт, как показать им свою правду.

В тишине темницы я услышала собственное сердцебиение – гулкие удары, будто далёкие гонги, закрывающие врата. Я широко улыбнулась.

Его благостная маска сенаторского достоинства, горделиво-отстранённое «мы выше простых смертных», и эта тонкая нить холодной иронии, которая тянется из его речей, как дымок из жертвенной чаши. Я поняла: понтифик – словно человек, который держит на ладони уголь; с виду холоден, но стоит прикоснуться – обожжёшься до самой кости…

Я едва успела подняться на ноги, когда скрипнули засовы. Прошло пару секунд, минут, или часов? Время здесь имело свой ход…

Два ликтора – тяжёлые, как и дубовые двери, за которыми они скрывались, – шагнули в камеру. На их плечах темнели клетчатые плащи, и в полумраке иллюзию клетки создавали даже складки ткани: будто они сами стали ячейками решётки, сотканной из власти.

– Время, – произнёс младший, не глядя мне в глаза.

Оковы на моих запястьях звякнули, когда он уверенным движением пристегнул к ним короткую цепь-поводок. От тяжести металла плечи невольно опустились, но я выпрямилась, пока больное тело ещё слушалось. Да уж, нашли опасную преступницу! Мало того, что меня сопровождает два бугая, так ещё и в цепях. В воздухе висел терпкий запах смолы и пыли – те же ноты, что когда-то сопровождали факельные процессии в честь богини, но теперь они горчили, как дурман.

Мы прошли узким коридором и поднялись витой лестницей, где каждая ступень отражала шаги глухим эхом, будто храм сам считал удары моего сердца. Интересно, а в этот раз богиня мне поможет? Я мысленно усмехнулась: и когда я стала такой верующей! Чем ближе к поверхности, тем громче становился шёпот Рима: далёкие голоса, ржанье мулов, бряцание цепей скованных рабов. Город не спал, но и не видел, как его же стражи позорно тащат весталку, словно клеймёного преступника.

Во внутреннем дворе претория факелы колыхались на ветру, подобно языкам шепчущих оракулов. Там уже ждала клетка: массивная, кованая из железных прутьев, установленная на каменной платформе, словно зверинец, приготовленный к утреннему зрелищу. Благо она была не на открытой улице, а спрятанная в стенах Её двери открыли заранее – гостеприимство, достойное жертвы. Спасибо за заботу, что ещё сказать!

– По приказу понтифика – до рассвета, – буркнул старший ликтор, подтолкнув меня вперёд.

Внутри было не очень тесно, но ощущалось так, словно стены подступали к самому лицу. Пол был устлан охапкой грубой соломы – она хрустела под ногами, выдавая каждое движение, даже которого я не делала. Прутья наверху сходились в купол, оставляя круглое отверстие – око ночи; луна заглядывала внутрь холодным серебром, превращая мою белую тунику в призрачный саван.

Щёлкнул засов, и мир сузился до размеров клетки. Стражи остались снаружи, крепя длинный замок, похожий на гадюку, прикусившую собственный хвост.

Я прислонилась к решётке, не столько ради опоры, сколько чтобы ощутить металл кожей: реальность проще выносить, когда она холодна и ощутима, а не призрачна.

На верхнем ярусе галереи мелькнули чьи-то тени.

Одна – точёная, высокая, словно вытянутая струнная тень кивории: Аттик. Узнала по характерному излому плеч, по тому, как он держит литуус – будто остриё копья, направленное в небо. Он остановился, опершись на парапет, и долго смотрел вниз. Луна высветила его лицо, и короткая вспышка боли прошла в его глазах – будто небо, отражённое в потемневшей воде.

– Завтра, – тихо произнёс он, едва заметно качнув головой. – Дождись рассвета.

Слова утонули в ночном гуле, но я читала их по губам. Хотел ли он утешить? Или предупреждал? Стражи шептались, не обращая внимания: они привыкли, что жрецы говорят с богами – или с призраками совести.

Когда шаги Аттика стихли, я опустилась на колени. Солома колола кожу свежими ранами, но воспалённая спина всё равно горела сильнее. Я вытянула перед собой окованные руки – на левом запястье багровел знак.

Я закрыла глаза и, впервые за долгие часы, позволила себе шёпот молитвы. Не громкой – огонь не любит крика.

Ignis custodit, ignis probat. (Огонь хранит, огонь испытывает)

Каждое слово отзывалось пульсом в ране. Где-то над Forum Romanum плакала ночная птица; ей вторил отдалённый звон караульного колокола. Казалось, Рим окутала тонкая плёнка холода – и в то же время жар прятался под этой коркой, готовый вспыхнуть от единой искры.

Пусть завтра они решат мою судьбу.

Сегодня – я просто отдохну. Так много всего произошло с момента моего просвещения. А я вообще не хотела становиться весталкой, и вот к чему меня это привело! Но хоть сейчас я и не могу ничего сделать, так просто я не сдамся. За свою жизнь я буду бороться до конца, чего бы мне это не стоило.

Искра не тухнет в железе. Она лишь собирает дыхание, чтобы на рассвете стать пламенем, которое увидят все. Я это гарантирую!

Я попыталась повернуться на другой бок – и сразу же пожалела об этом.

Острое, словно каленое железо, жжение разлилось по всей спине: каждый рубец, оставшийся после плети, отзывался больным импульсом. Казалось, удары понтифика запечатлели в коже не кровавые полосы, а жаркие клейма; стоило шелохнуться – и следы вновь раскалялись докрасна.

Лежать на соломе было просто невозможно: стебли, пропитанные чужой пылью и потом, врезались в открытые раны, будто мелкие стрелы. Но вставать тоже не выход – как только я поднималась, железные кольца на запястьях тянули руки вниз, и в плечи впивалась тупая судорога. Цепь была короче, чем нужно, чтобы выпрямиться во весь рост, и длиннее, чем нужно, чтобы забыть о ней: идеальная мера мучения. И лекаря ко мне так и не привели. Значит и ждать его бесполезно.

Ноги затекли до онемения. Холод каменной платформы высасывал из пяток тепло, будто сам Тибр пробирался под кожу ледяной водой. Я переместила вес с колена на колено, и только тогда поняла, что суставы ноют – будто каждой косточке достался отдельный удар. Отбывать наказание во сне – изощрённая пытка: тело должно отдыхать, а вместо этого без конца напоминает о своей хрупкости.

Я сжала зубы – на губах всё ещё солёный привкус крови, оставшийся с первых хлестких ударов. Горло саднило от безголосых криков, которые так и не сорвались наружу: кричать всё равно было бесполезно. И всё же с каждым вдохом меж рёбер вспыхивал тупой огненный шип: словно воздух обтекал не лёгкие, а сами раны.

Сколько ещё до рассвета?

Время в железной клетке вязкое, как смола. Лунный круг переместился всего на пол ладони, оставив на моих запястьях новую полоску света. Каждый его миллиметр казался часом, прожитым в отдельном сосуде боли. Я впервые испугалась, что не смогу дожить до суда – не потому, что меня казнят, а потому что тело предаст раньше.

Я растянула тунику, чтобы ткань хоть чуть-чуть отлипла от расползающихся ожогов. Материя прилипла к лопаткам, а когда я шевельнулась – отслоилась с влажным чмоканьем, вырывая вместе с собой крошечные корочки запёкшейся крови. В глазах потемнело так, что звёзды, видимые через отверстие купола, поплыли и превратились в рой искр.

– Ignis custodit… (Огонь охраняет)

Шёпот сорвался сам собой. Но судорога пронзила грудь, и слова встали комом: даже молитва резала глотку. Я смолкла, переводя дыхание вспоротыми лёгкими, и позволила молчанию накрыть меня, как влажный плащ. Пальцы онемели, я попыталась согреться собственным дыханием, но оно само было таким же холодным, как цепи.

В какой-то миг я провалилась в беспокойный полусон. Казалось, что рядом шуршат сестры-весталки, взбивают мои подушки из мягкой шерсти; но стоило дёрнуться, чтобы принять поднесённый ими кубок тёплого напитка, – и острый хлесткий жар вернул меня в клетку. Сон обрывался, оставляя только удушье, липкий пот и хрустящие суставы, которым нет покоя ни в яви, ни во сне.

Я втянула воздух сквозь стиснутые зубы и заставила себя сесть, как учили при медитации у очага. Боль подалась новой волной, но я вцепилась в неё, будто в поручень: если уж тело горит – пусть будет моим факелом, моим напоминанием, зачем я жива до сих пор.

– Искра не тухнет в железе, – повторила я мысленно и, даже дрожа, улыбнулась.

Пусть дрожат плечи, пусть горит спина, пусть ноги ломит до костей. Я дождусь рассвета. А там – пусть решают, что важнее для Рима: моя боль, или тот огонь, который всё ещё пульсирует в каждом расколотом позвонке.

Сквозь жужжание боли я различила – едва-едва – другое жужжание: короткий щелчок, будто коготь по камню, затем протяжный вдох во тьме.

Я замерла: даже сердце забилось тише, чтобы не выдать слух. Сначала подумала, что это крыса возится в соломе – но звук повторился, выше, за пределом решётки, там, где лёгкие доски настила галереи выдавали каждого стража скрипом. Сейчас скрипа не было. Был шёпот ткани, осторожный, знающий. Кто-то стоял и смотрел. Может, это Аттик героически пришёл меня спасти? Это уж вряд ли…

Луна уходила за крышу претория, и купольное отверстие в клетке превратилось в серое око. В этом полусвете я увидела – или вообразила – тонкую руку, ухватившуюся за край перил, и тусклый отблеск бронзы на пряжке плаща. Силуэт сливался с тенью, но я чувствовала взгляд, как прохладный палец между лопаток: скользит по ожогам, нажимает на больные позвонки.

– Кто здесь? – хрип вырвался прежде, чем я сообразила, что звать стражу бессмысленно: если это дозор, он уже бы вышел из-за колонны.

Ответа не последовало, и лишь та же рука разжалась, бесшумно исчезая. Секунду спустя я уловила запах – не дыма факелов, а чего-то свежего, хвойного, как смола сосны. Такой аромат приносили в храм только гонцы из Сабинских лесов.

Хруст соломы под моими коленями показался громом; я привстала, цепь натянулась, звеня. Боль, как кнут, хлестнула по спине – впервые я благодарила её: жжение не позволило рухнуть и лишиться сознания.

– Quis es? (Кто ты?)– прошептала я, силясь удержать равновесие.

Вверху снова мелькнул блик: крошечная капля света скользнула и упала между прутьев – обожгла ладонь, как светлячок. Я, бессознательно схватив то, что упало, разжала руку и осмотрела находку: там был ключ.

Я подняла взгляд – галерея была пуста. Луна окончательно скрылась, унося тень незримого гостя. Лишь запах смолы ещё витал, будто воспоминание.

Я попробовала открыть замок, но тщетно. Ярость заполнила моё тело: что это за шутки? Зачем так обнадёживать пленницу!

Колени дрожали; я медленно опустилась обратно, позволяя цепи лечь на колени. Спина выла, ноги будто налились свинцом, руки продолжали дёргаться от судорог, но боль уже не владела мной целиком. Кто же это был? И ушёл дли он, или наблюдает исподтишка, находясь здесь до сих пор?..

Глава 7

Ключ жёг ладонь так, словно был выкован из самой