Весталка

Тишина. Мы ждём.

Первой появляется сова, на рассвете. Она пролетает в западном секторе, издавая глухой, сиплый крик. За ней – чёрный коршун, но его траектория рваная, словно он бьётся с невидимым ветром.

Я не спешу с толкованием, но сердце уже знает ответ. Мы приносим в жертву козлёнка, и дым поднимается, но мгновенно разрывается порывом ветра. Когда жрец разрезает печень, мы видим тёмное пятно, словно клеймо.

Это знак. Чёткий и беспощадный.

Я поворачиваюсь к тем, кто ждёт моего слова. Их лица напряжены, но всё ещё полны надежды. Я поднимаю руку.

– Auspicia mala. – Знамения дурны.

Тяжёлый гул пронёсся среди собравшихся. Сенат не соберётся сегодня. Легионы останутся в лагерях. Даже торговцы внизу, у форумных арок, приостановят крики, словно сам город задержал дыхание.

Небо молчит, но его молчание сегодня страшнее грома.

Я спускаюсь с холма медленно, словно каждый шаг приближает меня к тяжёлой истине. Знамения были дурны, но я ещё могу попытаться умилостивить богов, или хотя бы одну из них: ту, чьё сердце согревает Рим.

Путь к Храму Весты лежит мимо ещё сонного форума. Камни мостовой влажны от ночной росы, шаги глухо отдаются под сводами арок. У входа меня встречает уставшая весталка с ночной смены – уже не молодая, с белой вуалью, тянущейся до локтей. Она знает, что я пришёл не как гость, а как проситель.

Портик встречает меня прохладой. Высокие колонны отбрасывают длинные, тени. В центре двора – каменный путеал, над которым вечно стоит тонкий пар от утренней воды. Я омываю руки ещё раз, хотя делал это всего полчаса назад.

На каменном жертвеннике, стоящем под навесом портика, лежит бронзовая курильница. Я насыпаю туда щепотку ладана, белые крупинки пахнут солнцем далеких восточных земель. К подножию я кладу веточку мирта, и огонь, зажжённый от лампады, кажется, принимает мой дар.

Дым поднимается лёгкой, ровной струёй. Он вьётся, обвивая колонну, и мне кажется, что он тянется к святилищу, к cella, где хранится вечный огонь Весты.

Я шепчу:

– Vesta, custos ignis aeterni, dirige cor tuum ad pacem.

(Веста, хранительница вечного огня, обрати сердце своё к миру)

Весталка молча стоит рядом, её взгляд устремлён на дым. Я знаю, что в эти минуты она молится своим, тайным словам, которые никогда не произнесёт вслух.

Ветер, который ещё недавно рвал дым жертвоприношений, здесь тих и ровен. Ладан горит чисто. Может быть, это знак. Может быть, город ещё услышит благосклонный шёпот богини.

Я стою в портике, вглядываясь в дым ладана, пока он не перестаёт быть просто дымом. Лёгкие завитки сплетаются в фигуры, как если бы воздух сам начал говорить.

В этот момент тишина становится почти осязаемой. Даже город за стенами храма будто замирает. Я слышу только шорох ладана и собственное дыхание.

И тут, в глубине святилища, за колоннами, где начинается cella – пространство, куда мужчинам запрещено входить, – вспыхивает отблеск. Он мягок, как солнечный луч, пробившийся сквозь облако, но я знаю: в это утро солнце ещё не поднялось настолько, чтобы заглянуть сюда.

Весталка рядом со мной вздрагивает. Мы оба видим, как свет разрастается, озаряя на мгновение мраморный пол и золотой венок над дверью святилища. В дыме возникает запах не только ладана, но и свежего хлеба, и тёплого молока – запахов домашнего очага.

Я понимаю, что это signum – знак. Не громкий, не торжественный, а тихий, как дыхание богини. Она услышала.

Весталка опускается на колени, её шёпот почти неразличим:

– Ignis vivit… (Огонь живёт…)

Я кладу руку на сердце и склоняю голову:

– Gratias ago, Vesta… (Благодарю тебя, Веста…)

Свет медленно угасает, и всё возвращается к обычной тишине. Но внутри меня уже нет той тяжёлой тени, с которой я спускался с холма. Я знаю, что дурные знамения ещё можно смягчить.

Сегодня город будет жить в ожидании, а я – в молитве.

***

Долго-ли коротко-ли бушевала в душе моя тревога после ночи в табулариуме, но едва рассвело, я направилась к очагу: туда, где пламя казалось единственным, что ещё подчиняется закону богини, а не чьим-то тайным расчётам и интригам.

Авгур Аттик, явившийся на утренний ритуал (который, похоже, уже закончился), держался особенно важнически-надменно: подбородок задран, губы растянуты в ту самую ленивую усмешку, от которой хочется уронить ему под ноги кочергу. Он щёлкнул пальцами – как надсмотрщик, насвистывающий псам, – и бросил в жар окрашенный стружками кедра ладанник, наблюдая, как смолянистый дым поднимается точно по невидимой прямой, будто подчиняясь одной лишь его воле.

– Вижу, ты всё ещё не на посту, Селена, – протянул он, не утруждая себя даже поздороваться. – Опаздываешь. Я даже начинал думать, что ты способна на большее, чем просто подкидывать виноградные кисти. Видимо, ошибся…

Тон, сладкий, как скифский мёд, но в конце явно отдаёт горечью корицы. Я кивнула лишь настолько, чтобы это не сочли дерзостью, в ответ на его снисходительную ухмылку, подёрнутую тенью презрения.

Он забарабанил костяшками по древним барельефам – жест, от которого всякий истинный хранитель огня содрогнулся бы, и недовольно цокнул языком:

– Копоть. Везде копоть… Наводит на мысли о дыме пожарищ, верно?

«Пожарищ, которые ты, может быть, сам раздуваешь», – отозвался внутри меня голос, и я поймала своё отражение в отполированной бронзой чаше: расширенные зрачки, вспыхнувшие – как угли, на которые дунули слишком резко.

Чуть позже Аттик ушёл, по-царски не прощаясь, оставив за собой тонкую дорожку хулы. Хотелось его придушить. Но я лишь молча поплелась на дежурство. Мраморные стены храма отливали медью от колеблющегося света: иные говорили бы – уют; я же чувствовала хрупко изолированную безопасную точку в бушующем вокруг полумраке.

День пролетел быстро. А ночная темнота застигла меня врасплох: обычно ночи у нас куда светлее…

С огнём можно разговаривать, если знаешь язык потрескивающих сучьев – я слушала, как трещит лозовая веточка, как тихо шипит смола. Так я и заметила, что где-то за мозаикой колоннады мелькнула тень, плащ более тёмный, чем сама ночь. Шаги… слишком лёгкие для стража, слишком бесшумные для жреца. Да и в святилище нет дороги для мужчин, не считая понтифика.

Я медленно провела кочергой вдоль кромки жаровни, изображая обычную проверку – тем временем лёд тревоги уже сдавил мои рёбра. Что же делать? Бежать? Но я не могу оставить огонь…

Тень скользнула меж статуй, остановилась у самого порога очага. Пламя словно на миг поникло из-за постороннего дыхания. Человек поднял руки к капюшону. На секунду я увидела лишь края ткани, потемневшие от кровавой влаги, а затем – лицо.

Обожжённое лицо Аргуса.

То, что когда-то было благородными чертами, теперь казалось неумолимо перекроенным железом и огнём. Левая щека – расплавленный воск, к которому прилипли крошечные искры песка; кожа на скуле скукожилась, как надорванная пергаментная обложка. Правый глаз, затянутый мутной плёнкой белёсого рубца, лишь едва различал свет; другой – чуть прищуренный, потрескавшийся, но горевший янтарём, вдвойне жутко на фоне безбрового, вздыбленного свода лба.

Нос – обугленная колонка с едва заметными ноздрями-пещерками; губы будто облиты смолой – почернели, растрескались, в щелях розовела свежая ткань плоти. От подбородка тянулись серебряные нити – новые шрамы, ещё влажные, мерцавшие, как живые пятиконечные звёзды. Это было просто ужасно!

А его руки…

Пальцы иссохшие, словно древние корни, местами лишённые ногтей; там, где ноготь ещё держался, он вздулся багровым пузырём и треснул, открывая болезненно-розовый надрыв. Кожа ладоней лоскутами облезла, обнажив красно-жёлтый нервный подслой, пропитанный заледеневшей кровью. Запах палёного жира ударил мне в желудок.

Аргус… его имя вспыхнуло, как клеймо над саркофагом. Он вскинул руку с трудом, будто суставы скрипели, и я услыхала рваное, сиплое:

– …Селена. Пламя… ещё дышит во мне.

Я не знала, чего в голосе больше – злости или безумия. Пламя меж тем растянулось, будто тянулось к нему – или от него? Я шагнула назад инстинктивно, и тут же совсем близко почуяла невидимый жар, исходящий от его кожи – словно ожоги не остыли, а продолжали сверкать внутренним огнём. Было очень сложно удержать на месте содержимое желудка: от запаха меня стошнило прямо на вычищенный до блеска пол.

Он улыбнулся – ужасающе, всю челюсть повело.

Порыв ветра – откуда ветер в закрытом храме?– взвился между колонн, едва не погасив пламя. На миг мне почудилось, что в сумрачном проходе, куда вёл задний выход, мелькнул тот же пурпурный край тоги – зыбкий след Аттика.

И вдруг я поняла: он следил. Он ведь поможет мне? А вдруг, его вчерашние и сегодняшние насмешки были не пустой игрой, что, если Аттик знал, чего ждать от ночи, и, видимо, наслаждался предвкушением, как непоседливый ребёнок наслаждается будущим пожаром, строя в уме планы, что же подпалить первым?

– Ты… ждала меня, любимая? – Аргус точно читал мой страх, вдоволь наслаждаясь им. Он протянул вперёд свои обожжённые руки: костяшки дрожали, словно догорающие угли.

Каждое слово отзывалось внутри, как удар гонга.

Аргус вцепился ногтями-обломками в мои ладони, и я тут же вскрикнула от боли, а его кровь, густая и тёмная, капнула на мрамор и зашипела, словно кислота.

Он повалил меня на пол, отчего я сильно ударилась головой о мраморную плитку. В глазах потемнело, вокруг всё загудело и заплясало.

– Думала, я тебя так просто отпущу? – его взгляд был почти звериным. – Да я так долго этого ждал! Ты – моя! Я имею полное право обладать тобой, весталочка. Ты сама виновата, ведь не прекращала наши встречи.

Аргус начал стягивать с меня тунику, но она, уже второй раз спасая меня, не поддавалась. Тогда он стал яростно срывать ткань прямо на мне, и, к моему дикому ужасу, послышался предательский хруст…

Глава 6

Аттик

Ночь в Риме редко бывает по‑настоящему тёмной: факелы у форумных колонн, светильники в лавках, огонь в окнах патрицианских домов всегда оставляют островки света. Но в этот вечер тьма словно сгущалась, как вода в бурном Тибре.

Я сидел на террасе, глядя на звёзды, и в руках держал литуус. Это был не обычный час для авгура, но внутреннее беспокойство не давало покоя. Я решил взглянуть на небо и птиц ещё раз: иногда ночь открывает то, что днём скрыто.

И тогда я увидел их.

Две совы – noctuae – пролетели прямо надо мной, так низко, что я почти слышал шум их крыльев. Это само по себе было дурным знаком, но затем, в стороне, в тени крыши соседнего дома, мелькнул силуэт ворона. Он каркнул один раз, и исчез в темноте.

Я почувствовал, как внутри всё сжалось: такие знаки говорили не о будущем – они кричали о том, что уже происходит.

Я сосредоточился и отметил направление полёта птиц: оно вело на восток, к Форуму… и, кажется, к Храму Весты.

Мгновения спустя я уже мчался по каменным улицам. Сандалии стучали о мостовую, факелы в руках редких стражей оставляли за собой огненные дорожки.

У храма стояла странная тишина. Даже ночная стража не была видна, хотя в последние дня они постоянно здесь рыщут. Я поднялся по ступеням портика, и почувствовал запах. Не ладана, не мирта, а чего‑то тяжёлого, чужого, будто жгли смолу вместе с чьими-то костями.

Что же делать? Я не имею права вторгаться в святилище, вдруг, я ошибся?..

Всё же, ведомый сильным предчувствием неминуемой беды, я шагнул вперёд, открыв врата, и звук моего голоса разнёсся под сводами:

– Quis hic audet?! (Кто смеет?)

Фигура, лежащая на полу, обернулась. Это был мужчина, в глазах которого не было ни капли страха, только холодная решимость. Они новь отвернулся, потеряв ко мне всякий интерес. Под ним что-то было…

Я бросился вперёд. Вбежал в полутёмное святилище, в сердце храма, куда мужчине входить было строжайше запрещено. Но передо мной разворачивалась сцена, пред которой все законы отступали на второй план.

На мраморном полу, в нескольких шагах от очага, лежала Селена, её вуаль была сорвана, огненно-рыжие волосы рассыпаны по плитам. Над ней сидел мужчина в тёмной тунике, лицо которого было скрыто капюшоном. В руке он сжимал бронзовый сосуд с густой, чёрной жидкостью, а другой удерживал девушку за плечо, не давая ей подняться, а заодно и срывая ткань одеяния священной девы.

Её губы шептали молитву, но голос был слаб, как пламя на ветру.

Я ринулся к ним, и звук моих шагов эхом ударил по кругу колонн. Он вновь обернулся. На миг я увидел в его глазах что‑то, чего не ожидал: не страх, а презрение, как будто сам храм и его богиня для него были ничем.

– Отпусти её, пёс! – мой голос был резок, как сталь.

Он усмехнулся, и я понял, что он не просто вор или безумец. Он пришёл сюда с определённым намерением.

– Весты больше нет, – сказал он тихо, но в этих словах был яд. – И скоро её огня тоже не будет. Но сначала я разберусь с ней.

Он посмотрел на беспомощную весталку и потянул руку к её хрупкой шее. Она попыталась вырваться, но он поднял сосуд над её лицом.

– Я хотел потушить огонь этой смесью, но сейчас желание изуродовать твоё милое личико, как ты это сделала с моим, кажется более заманчивым…

Заметив едва уловимый пар, исходящий от жидкости, я бросился вперёд, вырвав литуус из-за пояса: жреческий посох сейчас стал моим оружием. Удар пришёлся по его запястью, сосуд выскользнул и упал на пол, расплескав тёмную жидкость, которая зашипела на мраморе. Кажется, пару капель попало и на саму жрицу, однако несколько мелких ожогов на плече – ничто, по сравнению с тем, что вся эта жидкость могла оказаться на её лице.

Обезображенный ожогами и шрамами мужчина отшатнулся, но не побежал. Он поднял на меня взгляд и произнёс что-то на латыни, слова, которые я не знал, но они были как заклинание, и воздух вокруг дрогнул. Весталка вскрикнула и прижалась к колонне.

***

Гул грянул над мраморными сводами, будто сама Веста ударила в бронзовый щит. Факелы на стенах взвились коптящими языками, и в тот же миг Аттик ворвался в храм, в глазах его была ярость.

Над его головой ещё клубился сизый дым от молнии, ударившей в курию: знак, которого он, похоже, ожидал. Он заметил нас до того, как я успела вскрикнуть. Его глаза, вечно холодные, теперь вспыхнули самым горячим пламенем.

– Отойди от неё, пёс! – голос Аттика резанул тишину, как звон катапульты при осаде.

Аргус – широкоплечий и обычно непоколебимый – инстинктивно заслонил меня предплечьем, но удар Аттика пришёлся быстро и беспощадно. Раздался хруст, и Аргус отпрянул, глотая воздух. Второй, затем третий удар – сухие, точные и беспощадные. Аттик бил так, будто выбивал клинья из старого моста; каждый тяжёлый удар руки выталкивал его ненависть наружу. Он бил его без остановки, ни капли не щадя, будто выплёскивая на него все обиды, что были накоплены за всю его жизнь, и которые никак не были связаны с человеком, что лежал у его ног.

– Ты забываешь, чьё пламя здесь горит, – прошипел он, когда Аргус уже кажется и не подавал никаких признаков жизни. Его лицо, и без того обезображенное, превратилось в натуральное месиво. Меня чуть не стошнило, не то от вида, не то от металлического запаха крови. Аттик выхватил из-за пояса грубый конопляный жгут, одним движением свёл запястья пленника за спину и туго затянул. – Суд префектов решит, какое наказание полагается тем, кто покушается на священных весталок.

Он произнёс это громко, нарочито – так, чтобы стены отразили эхо и донесли до ушей каждого жреца в квартале. Надменность снова прорезалась на его лице, но теперь с примесью фанатичной ревности: к храму, к легенде, или ко мне – он не удосужился уточнить, да и мне, наверное, было всё равно.

Аргус, на моё удивление, сплёвывая кровь, всё же поднял голову, силясь сфокусировать взгляд.

– Ты… не судья… – прохрипел он. – И не тот, чья рука носит истину.

– Я – её клинок, – хладнокровно отрезал Аттик и подтянул узел так, что верёвка хрустнула на коже пленника. Или то была его кость?..

Я стояла, словно выкорчеванное древо: корни – страх, ствол – гнев. Всё нутро вопило, чтобы добавить своему бывшему любимому ещё пару ударов, но любая попытка шагнуть вперёд встревала в предостережение насчёт Аттика: «Не доверяй ему». Серебряный отблеск на его жезле, как и прежде, отдавал холодом подозрений.

Именно тогда ворвался Понтифик. Его багряная тога, казалось, появилась здесь первой, словно порыв ветра занёс в храм кусок закатного неба. На щеках лоснился пот: он тоже услышал удар грома и прибежал, подчиняясь страху перед дурным знаменем.

– Что здесь происходит?! – его голос звучал тяжелее металла.

Аттик, ни на миг не смягчившись, приподнял пленённого за плечи:

– Этот… человек покушался на весталку. Я привожу его к вам, чтобы вы вынесли приговор по законам…

– По моим законам, – отрезал Понтифик. Его взгляд скользнул ко мне. Ох и нехороший же это был взгляд, аж мурашки пробежались по телу. – А ты, Селена, нарушила устав святилища. Весталкам не подобает находиться в таком виде перед мужами, – он указал рукой туда, где в портике мрачно маячила охрана. Надо же, а где они были раньше, когда сюда забрался преступник и чуть не… – В темницу её. Немедленно.

Его слова ударили под дых. Я открыла рот, чтобы возразить, но Аттик шагнул вперёд, поднимая ладонь: видимо, это был жест, который должен был меня остановить. На мгновение наши взгляды скрестились: в его глазах горело что-то, напоминающее тревогу. Неужели он хочет за меня заступиться? Или боится, что я скажу лишнее?

– Понтифик, – голос Аттика чуть дрогнул. – Она лишь…

– Довольно, Аттик, – властно произнёс верховный жрец. – Ты следишь за знаками, но не за нравами. Твоя задача – привести преступника на форум, а не оправдывать тех, чья непогрешимость теперь под большим вопросом.

Охранники шагнули вперёд, но остановились прямо перед входом в святилище. Понтифик, состроив пренебрежительную гримасу, словно он взял в руки таракана, без слов схватил меня за локоть и потащил к выходу. Я неверяще глядела на него пустыми глазами и не могла сказать и слова. Один из стражников ловко щёлкнул на моих запястьях тяжёлыми холодными бронзовыми кандалами. Аттик ничего не сделал. Лишь прижал Аргуса к колонне и не сводил с меня взгляда.

Надменный, насмешливый, ненадёжный – слова недоверия застревали в горле. И всё же я искала в его лице тень сожаления. Нашла ли? Только лиственный отблеск колеблющегося огня, или скрытое чувство, которое он по привычке прячет под панцирем высокомерия?

– Ведите, – приказал Понтифик.

Я шагнула, и эхо цепей, задорно позвякивая, разлетелось по округе. За спиной Аттик тихо вздохнул. Но после он вновь стал хладен, словно гранит. Ни слова оправдания, ни искры поддержки. Ну спасибо.

В мраморном коридоре пути разошлись: Аргуса повлекли к выходу на Форум, меня – вниз, в чрево тюрьмы. Взмах факелов растянул наши тени на колоннах: его – идущей гордо, даже связанным; мою – согбенной, но не сломленной. Между ними тянулась тонкая нить света – наш общий огонь, который Аттик, быть может, хотел удержать… или намеревался поглотить.

Перед тяжёлой железной дверью я обернулась. Он всё ещё смотрел, и в том взгляде блеснула едва заметная укромная трещина: виноватая искра или очередная насмешка? Ответа я не узнаю: дверь захлопнулась, и шёпот пламени остался по ту сторону камня.

Камера – низкий свод из тесаного туфа – пахла тухлым маслом и мокрой известкой. В углу коптела единственная лампада, отбрасывая на стены красно-бурые пятна, словно беззвучно пульсирующие раны. Сквозь заколоченное фрамужное окно сочился тонкий луч лунного света; он растягивался на полу, как клинок, едва не касаясь моих босых стоп. Да уж, не думала я, что когда-нибудь здесь окажусь. Тем более было очень обидно, что и повода то не было. Да, если бы меня застукали за поцелуями с Аргусом – это одно. Но они ведь ничего не знали! Они посадили меня сюда за то, что надо мной хотели надругаться. Но это ведь я тут жертва! Как же это не справедливо!

Дверь скрипнула. В проёме вырос Понтифик – широкие складки пурпура, украшенные золотыми листками лавра, подрагивали от тяжёлого дыхания. За ним, словно тени его власти, стояли два ликтора, щиты которых были приглушены материей. Они остались снаружи. Я знала, что меня ждёт.

Понтифик молча меня раздел, и я знала, что должно быть достаточно темно, потому что нельзя смотреть на оголённое тело святой девственницы. Однако, к моему удивлению и великому разочарованию, мрак не опустил завесу на наши глаза, и я без труда могла разглядеть своё обнаженное тело.

– Чертов извращенец, – подумалось мне, и, будто прочитав мои мысли, либо же завидев густой румянец на щеках, понтифик злобно оскалился, после чего грубо схватил меня за руку, развернул спиной и толкнул вперёд, словно какой-то мешок с картошкой.

Не успела я возмутиться, как почувствовала жгущую боль в области ягодиц. Вскрик застрял в горле, так как за первым ударом сиюминутно последовал другой, а потом ещё и ещё. Слёзы текли градом, но я все же старалась не доставлять удовольствие этому тирану своими криками, отчего слишком сильно прикусила губу. Хотя, признаюсь, металлический привкус, заполнивший мой рот, немного отвлекал от оглушающей боли.

Последний удар пришёлся на спину, чуть ниже лопаток. Хлыст полоснул кожу так сильно, что казалось, будто он впился в ребро, и сумрачную комнату наполнил дикий крик, который пропал так же резко, как и появился. В ушах зазвенело, вокруг начало темнеть, и теперь уже комнату наполнил настоящий густой мрак, который, как я считаю, и должен был быть изначально.

Очнулась я на холодном полу и, прислушавшись, убедилась, что нахожусь в комнате одна. Мучитель даже не потрудился накрыть нагую продрогшую девушку, а про переноску на кресло я вообще молчу.

Стараясь не думать об острой боли, я опёрлась на ладони и села на колени. Немного отдышавшись, встала и подошла к креслу.

– И все-таки он тот ещё извращенец! – даже не побоялась произнесли обвинение вслух, когда увидела одеяния не там, где они были оставлены.

Стена позади привлекла внимание своим видом: на ней были выцарапаны ровные полоски, занимавшие чуть ли не половину пространства.

Надев нижнее белье и с трудом натянув белую тунику, я поплелась к выходу. Каково же было мое удивление, когда я поняла, что дверь не поддаётся. Попробовав снова и потерпев неудачу, я вернулась к стене с царапинами. Меня посетила некая мысль, и я хотела ее подтвердить либо опровергнуть (последнее мне хотелось куда больше). К несчастью, я удостоверилась в правдивости моего предположения, когда сняла повязку с головы и вытащила из неё заколку, которая держала покрывало.

Рука провела металлической заколкой по стене, которая под несильным нажимом раскрошилась. Передо мной красовалась схожая линия, с одним лишь отличием: она была менее аккуратной. Пробежав глазами, я насчитала тридцать девять чёрточек (свою последнюю я, естественно, не брала во внимание). Если считать, что одна выцарапанная палка на стене равняется одному дню, проведённому в заточении, то бедная девушка, что была здесь до меня, оставалась в холодной тёмной каморке больше месяца. Больше месяца! Голова шла кругом, и только сейчас жжение на коже дало о себе знать.

Не покидал лишь один вопрос: зачем держать здесь девушек пленницами, когда они уже понесли наказание плетью? На обучении об этом не было и слова…

Издалека послышались шаги. В место заточения бесцеремонно вторгся понтифик. И хоть обида ещё никуда не делась, я знала, что мне нужно делать…

Я опустилась на колени, цепи звякнули, брызнув холодом по запястьям.

– Отче, – голос дрогнул, но я заставила его звучать ровно, – вы сами признали во мне искру Хранительницы. Освободите меня, прошу! Помогите исполнить предназначение. Без меня пламя… пламя может стать пожаром. Или вовсе погаснуть.

Он шагнул ближе. Лампада вырвала из тени тонкую сеть морщин на его лице.

– Селена, дитя огня… – тихо проговорил он, словно взвешивая каждую букву на весах Фемиды. – Я радовался, когда знак явился на твоём запястье. Думал: «Вот она, чистая искра, которой можно управлять». Ты была… удобной. Верной. Но искра разрослась в пламя, а пламя капризно.

Он опустил взгляд на мои оковы, словно оценивал цепь, которую сам же велел накрепко заклепать. Спина ужасно горела. Надеюсь, мне приведут лекаря…

– Но я нужна вам! – я отчаянно потянулась к памяти о том дне, когда он произнёс надо мной благословение, – я готова вернуть священный свет, пока ночь не собрала все пластины. Позвольте служить – не мне, а Риму.

Понтифик невесело усмехнулся; усмешка эта была сухой, как треск гниющих факелов при храмовом ветре.

– Служить Риму? – Он качнул головой. – Ты всё ещё говоришь, будто мир – это очаг храма Весты, где искорку можно обвести кружком мела и объявить священной. Flamma urbis (город пламени)сегодня – это не огонь богини. Это политика, страх и амбиции. И те, кто держит факел, держат и тень.