Крокодилий остров

– Триаб, сын Огасфена, – идентифицировала его Глафира, сверяясь с записями. – 64 года.

Ксантия заглянула внутрь амбара, не имевшего двери, и крикнула:

– Здесь еще трое!

– Братья-близнецы Огиг и Перефан, 18 лет. А с ними раб писца Дримак. Все погибли от удушья.

Дорога огибала деревню, устроившуюся полукругом на острове. Глафира насчитала всего пятнадцать подворий, состоявших из небольших одно- и двухэтажных домиков, сараев и огородов, окруженных заборами. Для сорока-пятидесяти человек места вдоволь, но если здесь поселить еще десяток-другой, все бы сидели друг у друга на головах. Не этим ли объясняется неприязнь к чужакам и агрессивное стремление зачистить внутренние ряды?

Маслобойни – основные достопримечательности острова – представляли собой навесы с тремя стенами, какими обычно бывают кухни в крестьянских домах. Внутри – несколько маленьких печей с жаровнями, в которых плавало масло, покрытое шевелящейся пленкой из увязших в нем насекомых, весы, полки с пузатыми металлическими гидриями для кипячения воды, низкие скамеечки, черпаки с донышками из бронзовых нитей для процеживания масла и длинные столы. Снаружи – расписные глиняные ванночки для мытья семян, крупные сита и жернова с ярмом для упряжки волов. И почти у каждого предмета лежит или сидит зловещий тряпичный болван без лица.

Глафира читала имена, пытаясь представить, какими были погибшие люди при жизни. И Мегакл, и Орней, и Неоптолем описывали их, как злобных склочников, но пока что они вызывали только сочувствие.

Закончив осмотр маслобоен, девушки перешли к домам, и в первом же обнаружили на кровати двух тесно прижавшихся друг к другу кукол. Влюбленные уснули вечным сном.

– Сагарис и Аскания, – прошептала девушка.

– Муж и жена? – мимоходом поинтересовалась Ксантия, обшаривая взглядом комнату.

Пространство делилось на две части: слева – полки, сундуки, стол и кухонная утварь, справа – широкая кровать, резной ларец и несколько дешевых безделушек. Пол устилала плетеная тростниковая циновка с выцветшим изображением птицы.

– Наверно. Или любовники.

– Что ж, печь на улице, одеялом они не укрывались, следовательно, холода не ощущали.

– Собирались есть, судя по всему, – добавила Глафира, с отвращением разглядывая заплесневелую кашу и протухшие вареные овощи на блюде.

– Денег у них нет, – Ксантия захлопнула крышку сундука. – Ни одного обола. Наверняка стражники стащили, когда уносили трупы. Надеюсь, в поиске монет они не нарушили обстановку и не прихватили чего-нибудь важного для расследования.

Глафира поежилась. Грабить мертвых – последнее дело, хотя ей не раз говорили, что она так думает только из-за своего богатства, позволяющего обзавестись глупыми принципами. Для рядового горожанина пара медяков – это обед и возможность купить необходимую вещь. Но как ни маскируй мародерство, какие оправдания не придумывай, его суть так и лезет наружу во всей своей неприглядности.

– Что дальше? – спросила Ксантия.

– Кузнец Пуреной и его семья.

Они вышли на улицу и повернули направо. Обмазанное глиной здание кузницы не имело окон, а вход занавешивала толстая бычья шкура, так что Глафире пришлось поднять ее и держать над головой, пока Ксантия осматривала круглую печь с приспособленными к ней мехами. На наковальне лежал плуг, рядом аккуратно прислонились молот и клещи. Ни единой куклы, и все инструменты на своих местах.

– Думаю, они умерли вечером, – сказала Ксантия. – Все указывает на это. Масло успели сбить и везли на склад, кузнец, очевидно, закончил работу, распустил подмастерьев и пошел ужинать.

– По крайней мере, хоть здесь нет трупов, – отметила Глафира.

Но в доме, будто в качестве компенсации за пустую кузницу, их поджидали две куклы: одна забилась в угол между пифосами, вторая растянулась на полу рядом с большой миской лущеных бобов и опрокинутым табуретом. Перевернутый стол загораживал проход, остатки еды превратились в склизкую кашицу. Наверняка вонь стояла немилосердная, но обоняние Глафиры уже притупилось.

– Пуреной и его жена Анигра, – прочла она. – О… ого!

– Что такое?

– Анигра умерла не от удушья. Слушай: «Раздроблен череп, сломаны пальцы рук, разорвана печень, на шее, плечах и бедрах синяки» – так записано у Орнея. Ее убил муж!

Кожа девушки покрылась мурашками. Впервые она почувствовала, как нечто зловещее прикоснулось к ней. Ни кровавая затока, ни горы тел не тронули ее так, как отвратительная сцена убийства. Какое-то зло обитало на острове, и это не было преувеличением запуганного лекаря и пьяного начальника полиции.

Ксантия пнула куклу, изображавшую хозяина дома, и достала из-под нее окровавленный молоток.

– Что ж, кое-кого смерть постигла заслуженно.

– Слишком быстро, – насупилась Глафира. – И слишком мягко. Урод даже не понял, что подыхает. Где, интересно, находились их дети? У них двое мальчишек-подростков.

– Может, во дворе?

Они миновали пустой птичник и оказались перед маленьким, трудолюбиво взрыхленным огородом. По обе стороны росли мальвы и всего два дерева: старая финиковая пальма и яблоня. Вокруг последней высились холмики – свежие и поросшие травой.

– Что это? – удивилась Глафира.

– Напоминает могилы. Подай-ка лопату.

Небольшой острый заступ нашелся у сарая, служившего семье чем-то вроде кладовой и хранилища всякого ветхого хлама. Глафира заглянула в приоткрытую дверь и едва не наступила на мертвую кошку. На полу в сидячей позе притаилась кукла.

– Один из мальчишек здесь, – крикнула она, сверяясь со свитком. – Телефа, 14 лет. Кажется, играл с кошкой…

Она осеклась. У ног куклы лежал скребок, деревянная ручка пропиталась кровью, а на тельце животного четко просматривались глубокие раны. Он не играл. Он убивал. Глафира сделала то, чего не позволяла себе много лет, соблюдая реноме лучшей ученицы самого знаменитого лекаря – крепко зажмурилась и выскочила из сарая.

– Держи, – она подала лопату подруге. – Кажется, я знаю, что там будет.

Ксантии понадобилось меньше десяти минут, чтобы раскопать холмики. Под слоем земли покоились мелкие кости кошек, собак и птиц.

– Живодер, – прошептала Глафира.

Ее губы дрогнули, а ладони вспотели. Видимо, все переживания отразились на лице, потому что Ксантия сказала:

– Неизвестно, что еще мы тут найдем. Давай прервемся и отдохнем немного?

Глафира энергично замотала головой. Сама мысль о том, чтоб задержаться здесь хоть на мгновение дольше необходимого, приводила ее в ужас. Для обретения душевного равновесия она предложила следующим осмотреть дом Мелиссы – единственной спасшейся женщины. Хоть за кого-то можно порадоваться для разнообразия.

У ее калитки рос невысокий гранат, широко раскинув ветки. Лепестки облетающих цветков мягко кружили, приземляясь на тряпичную куклу, лежавшую в такой позе, словно человек, почувствовав приближение смерти, полз к своей цели.

– Эол, – представила его Глафира. – Сын старосты, поэт, соперник Мелиссы. Интересно, что он забыл у ее двора?

– Судя по тому, что мы видели и слышали, едва ли он вознамерился извиниться и объявить перемирие.

Вместо забора дом поэтессы окружали плотно посаженные кусты жасмина. Белые цветочки как могли, перебивали запах тлена и разложения, витавший над островом. Однако чего-то не хватало, и Глафире понадобилось некоторое время, чтобы понять – нет пчел. Мошкара, мухи и черви быстро оправились от внезапного мора, а вот трудолюбивые сборщики меда не вернулись.

– Мелисса любит цветы, – сказала она, осторожно дотрагиваясь до бархатных лепестков распустившейся красной розы, обвивающей арку над калиткой. – И птиц. Здесь повсюду кормушки.

– И дом у нее приличный, – заметила Ксантия. – Просторный, двухэтажный, сопоставимый только с жилищем старосты. Подходящий объект для зависти.

Дверь красиво оплетал розовый вьюнок. Глафира тут же припомнила, что его корни и семена ядовиты, могут вызывать панику и помутнение рассудка, но Ксантия огорошила ее другой новостью:

– У поэтессы был ребенок.

Действительно, в большом зале, рядом с неприбранным обеденным столом, одиноко стоял детский стульчик для кормления – керамическая ваза с прорезями для ножек на массивной тумбе. Глафира быстро пробежала глазами по именам на свитке.

– Рим, шесть месяцев. Тело не найдено, скорее всего, упал в реку вместе с матерью и утонул. Боги, какое несчастье! А я еще радовалась, что Мелисса спаслась. Что с ней станет, когда она поймет, что сын погиб?

– Да, хуже не придумаешь, – подтвердила Ксантия, рассматривая большую глиняную табличку, закрепленную в стенной нише. Круглый календарь с выбитыми на нем числами. Последнее отмеченное – четвертый день падающей луны.

Чуть ниже примостился низкий столик с круглым зеркалом и откидной крышкой. Обычно такие ставят в спальне, но, видимо, хозяйка сочла его слишком красивым, чтобы прятать наверху. Внутри лежали гребни, диадемы, шарфы и сетки для волос, деревянный флакончик с духами. Ксантия вынула пробку, и по комнате поплыл знакомый запах фиалки и османта.

– Надо же! – сказала Глафира. – У нее такие же духи, как у меня. Жрец из храмовой мастерской благовоний не зря уверял меня, что это самый модный аромат сезона.

Она заинтересовалась свитками. В доме поэтессы не было отдельной комнаты для библиотеки, зато во всю стену зала тянулись полки с книгами и личной перепиской. Немного поколебавшись, девушка развернула одно из писем и прочла:

«Мелиссе желает здравствовать Луций Атилий. Ноябрьские ноны, год консульства Агенобарба и Пульхра[2], Рим.

Прошу прощения за вмешательство. Ты писала моему близкому другу, Валерию Катуллу, и я с глубокой скорбью сообщаю, что он умер. Это было большим потрясением для всех нас, ведь он не достиг еще и 35 лет.

Если мне позволено рассуждать о содержании письма, предназначенного не для меня, то я восхищен твоими стихами и совершенно уверен, что они пришлись бы по душе моему бедному другу. Я скоро приеду в Александрию и могу привезти тебе что-нибудь из его поэтических сборников – уже заказал переписчикам книг несколько копий…»

– Только представь, Катулл тоже умер! В прошлом году, – крикнула Глафира. – Я нашла письма от его друга. Ты где?

– В кладовой, – отозвалась Ксантия. – Забирай их все и иди сюда.

Мелисса явно была женщиной аккуратной: все вещи лежали на местах, одежда покоилась в сундуках, пересыпанная от моли сухими листами грецкого ореха, пол подметен. Но в кладовой наблюдался некоторый беспорядок: пифосы, кадки и узлы сдвинуты вправо, а слева – абсолютно пустое пространство.

– Здесь что-то стояло, – сказала Ксантия. – Судя по липкой лужице, масло, и довольно много. Не меньше дюжины кувшинов.

– Так и поэтесса занималась контрабандой?

– Стол не убран, – не обратив внимания на замечание подруги, продолжала Ксантия. – Почему? Остальные не успели – смерть застигла их прямо за ужином, но Мелисса находилась не в доме в тот момент.

– Очевидно, что-то ее отвлекло. Мегакл говорил, островитяне напали на нее утром.

– Н-да… – Ксантия захлопнула дверь кладовой и уселась за обеденный стол. Взгляд ее лениво изучал календарь, и Глафира вдруг вспомнила, где видела точно такой же.

– Внутри тайник! – воскликнула она. – Работа механика Горония, он делал похожую штуку по заказу дяди, в подарок нашему стратегу. Попробуй нажать на предпоследнее изображение луны.

Пластины действительно разъехались, а внутри оказались тонкие свитки и несколько восковых табличек: счета от торговцев, долговые расписки и письма.

«Мегакл из Аполлонополя шлет привет несравненной Мелиссе…»

Буквы запрыгали перед глазами Глафиры. «Мегакл», «несравненной», «шлет». Как ни читай, смысл не меняется. Он знал поэтессу и умолчал об этом.

– Тоже возьмем с собой, – заключила Ксантия, не прибавив ни слова.

***

«Лесхей, сын Регнида – 39 лет. Окровавленный труп со множеством ножевых ран найден в сарае для уток, куда покойного заманили двоюродные племянники: Пор (15 лет), Полидор (13 лет) и Гигин (12 лет). Их тела найдены рядом с ним».

– Еще одно убийство, – прошептала Глафира и сунула папирус Ксантии. – Малолетние племянники зарезали дядю.

– А обескровленных трупов не было? – внезапно спросила она.

– Ни одного, – подтвердила Глафира. – Видишь ли, именно благодаря крови и определяется смерть от угара.

– Но затока почему-то бурая, и запах специфический… Итак, у нас два убийства, пропавший младенец и массовая гибель при неизвестных обстоятельствах.

– Как поступим?

– Заглянем в капелею, послушаем, о чем там болтают. Поговорим с Мелиссой, если это возможно. Найдем зеленщика, обнаружившего трупы. Поболтаем с крестьянами – не продавал ли кто оливки у всех под носом. Навестим составителя табличек с проклятиями. Прочтем письма. Вот, собственно, и весь план.

– Звучит так, словно нам придется мотаться по городу, свесив языки.

Тень улыбки скользнула по лицу Ксантии.

– Зато у меня есть способ заставить тени мертвых говорить.

[1] яхчал – большое конусообразное сооружение для получения льда в жарком климате, аналог холодильника

[2] год консульства Агенобарба и Пульхра – 54 г. до н. э.

Глава 11. Капелея Сида

Летополь,

4-й день растущей луны месяца панемос (4 июня), вечер

Полностью осмотреть остров удалось только к закату. Глафира ощущала внутреннее опустошение и легкую дрожь. Она укуталась в гиматий и тихо сидела в лодке, сопровождаемая все тем же крокодилом. Он спокойно плыл рядом, и девушка разглядела длинный шрам, рассекающий его тело от пасти до задних конечностей.

– Ты ему явно понравилась, – усмехнулась Ксантия, подводя суденышко к пристани. – Как себя чувствуешь?

– Хорошо. Утром я презирала начальника полиции нома за пьянство, но, клянусь всеми богами, сейчас я бы отдала что угодно за глоток вина. Видел бы меня Никандр. Непростительно так расклеиваться.

– Каждый имеет право на слабость, – мягко ответила Ксантия, подавая ей руку.

– Но ты никогда ее не проявляешь.

– Я это я.

Глафира нервно хихикнула. Самомнение Ксантии стремилось к небесам, и при этом никто не смог бы сказать, что она ошибается в оценке собственной личности. Ум, красота, необыкновенные таланты в самых неожиданных сферах – не восхищаться просто невозможно.

– Что ж, идем пить вино, – Ксантия тащила ее за руку мимо рыбацких лодок, костров, разведенных караванщиками и шумных балаганов, пока они не добрались до капелеи, украшенной вывеской «Лучшее вино у Сида» и барельефом в виде кисти винограда.

Туда шли, бежали и ползли вечерние посетители: еще трезвые и уже пьяные, потные, орущие и норовящие толкнуть. Но они все были живыми, и Глафира ощутила прилив благодарности к каждому из них. Пусть ругаются и даже наступают ей на ноги – так они отгонят безмолвных призраков с Крокодильего острова.

Внутри капелея тоже показалась девушке уютной: ярко горел огонь в жаровнях, рабы чинно разносили еду и выпивку, лавируя между прямоугольными деревянными столами и длинными лавками, игроки в кости спорили, кому делать следующий ход.

– Мы сядем вон там, в углу, – сообщила Ксантия хозяину пивной. – Неси вина, что получше.

Сид почесал в затылке, подозрительно покосился на ножны с мечом и спросил испуганно:

– Ты же не из тех? Ну, не из бывших римских гладиаторш или понтийских наемниц?

– Тебе-то какое дело? – Ксантия смерила его холодным взглядом.

– Да была тут одна давеча. Ростовщик Титий к ней пристал, доказывал, что она не сможет попасть ему в глаз кинжалом с двадцати шагов. Ну и проспорил. Так бедолагу унесли ногами вперед, а из правой глазницы торчала рукоятка моего лучшего кухонного ножа. Свой-то наемница марать не захотела. И ей хоть бы что – села пиво допивать. В полицию ее не забрали, господин стражник сказал, коли Титий сам побился об заклад, так ее винить не в чем. А я остался и без клиента, и без заемщика. Женщины сюда редко заходят, так что к ним всегда особое внимание.

– Не наша проблема, – пожала плечами Ксантия и протянула ему серебряную драхму. – Неси, что велено.

Деньги, уплаченные вперед, совершенно преобразили хозяина: он разулыбался, усадил их за незаметный стол в темной нише и с почтением водрузил на него килик с вином.

– Аркадское, десятилетнее, – провозгласил мужчина.

– Сойдет, – одобрила Ксантия и подала чашу Глафире.

Та хлебнула и сразу почувствовала, как напиток согревает ее, унимая дрожь. Она пообещала себе никогда больше не осуждать людей, пьющих с горя. Мало ли, что они увидели и пережили.

– Письма Мелиссы навели меня на мысль, – сказала Ксантия, закусывая вино мягким овечьим сыром. – Мы соберем всю корреспонденцию, связанную с островом, и попробуем восстановить картину событий.

– А если кроме поэтессы никто не отправлял и не получал писем?

– Не беда. Есть как минимум шестьдесят три проклятия, записанные составителем табличек со слов островитян. Это прольет свет на их отношения. Писец Яхмос тоже кое-что фиксировал на папирусе – вообразил себя знаменитостью, чью биографию непременно стоит прочесть, – Ксантия сбросила с плеча узел со свитками.

– Когда ты успела их забрать? – поразилась Глафира. – Я даже не заметила!

– Ты устала. Зрелище и впрямь удручающее.

– Думаешь, природный катаклизм?

– Предполагала, пока не побывала там. Теперь больше склоняюсь к версии убийства. Слишком много боли эти люди причинили друг другу, да еще влезли в аферу с маслом. Может, существует какой-то яд, испаряющийся с поверхности воды? Затока как-то связана со смертью, я убеждена.

– Никогда о подобном не слышала, – вздохнула Глафира, делая еще глоток. – Но спрошу у Никандра.

– Ты забыла про различных ведьм, шарлатанов и знахарей. Воды затоки пахнут кровью, а кто еще, как не доморощенные колдуны, проводят с ней всякие ритуалы? Мы ищем яд на основе крови. Вдобавок, Тирия пропала, а ведь раньше она промышляла подобным.

Боги! – встрепенулась Глафира, – Мы совсем забыли про нее!

– Завтра с утра займешься поисками.

– А ты?

Вопрос повис в воздухе. Ксантия прижала палец к губам и мотнула головой вбок. Глафира увидела пьяного вдрызг египтянина, пытавшегося встать из-за стола. Его удерживали собутыльники, уговаривая сыграть еще три кона в кости.

– Да не м-могу я. Гворю же, мне в храм пора.

– До рассвета еще часов десять, не меньше.

– Д-ык, речь надо з-заготовить.

– Какую еще речь? – хохотнул его приятель. – Ты всего лишь младший жрец.

– М-меня облачил… обличил доверием сам, – он поднял палец вверх. – В-верховный. Ходить по улицам и рассказывать о ч-чудовище.

– Какое такое чудовище?

– Под Крокодильим островом живет великая матерь крокодилов, – со всей серьезностью заявил египтянин. – Она-то и сожрала нечестивцев. Л-люди должны ж-жертвовать больше и м-млить богов о прощении.

– Еще жертвовать? А рожа у твоего верховного поперек не треснет? Вы и так целыми днями болтаетесь по улицам и клянчите все подряд.

– И никто никого не сожрал, – влез старик в длинной мятой тунике с разодранным краем. – Архитектор иноземный всех передушил.

– Не болтай чепуху, Флефий. На кой архитектору островитяне?

– Так он шпион Аристона, афинского тирана и его приспешников, – пояснил старик с видом человека, посвященного в государственные тайны, и бросил косой взгляд на фигуру, укутанную с головой в дорожный плащ и сидящую спиной ко всем, как бы спрашивая, не возражает ли таинственный незнакомец, что кто-то озвучит его историю.

Но тот не обернулся и не принял участия в разговоре. Очевидно, не хотел привлекать к себе внимания, а вышло наоборот. Глафира сразу же им заинтересовалась, хотя с ее места разглядеть можно было только руки незнакомца, крошащие хлеб (нервы, что ли, шалят?), да ноги, обутые в обычные котурны.

– Эвона, куда хватил, – в дверях показался Кадмий – раб Неоптолема. – Аристона отравили лет тридцать назад. Архитектор в те времена еще кашу по щекам размазывал да слюни пускал.

Даром, что невольник, а говорит свободно. Он явно на особом счету, как у самого стратега, так и у горожан.

– Кадмий! – радостно вскрикнули все хором. Сид тут же бросился к нему с кувшином пива и зачастил:

– А вот ты нам и расскажи, что произошло на проклятущем острове. Что хозяин-то твой говорит?

– Болеет, бедняга. Так его скрутило от этой истории, что и смотреть страшно. Ничего не ест, глину пьет и желудком мается.

– Зачем же архитектора арестовали, ежли он невиновен? – не успокаивался Флефий.

– Пасандр его схватил, потому что больше некого, – ответил Кадмий, с неохотой отрываясь от кружки. – Но мой хозяин разберется, что к чему, уж будьте покойны.

– А правду ли говорят, что там зараза завелась? Эконом подался в самую дальнюю деревню, опасаясь болезни.

– Он трус, что с него взять, – бросил Кадмий. – Вы, почтенные, глупости не слушайте и других поправляйте. Нам тут паники не надо, мы люди разумные. Это в Верхнем Египте принято закатывать истерики чуть что случится. Вот, совсем недавно получил хозяин донесение: в Аполлонополе народ всполошился из-за якобы проклятой вазы.

Все разразились хохотом.

– Боги свидетели, я не шучу: утверждали, что ваза ходит по городу и умерщвляет всех направо и налево.

Еще один взрыв смеха. Чувствовать себя героями за чужой счет – что может быть приятнее. Глафира, в отличие от остальных, находилась в то время в самом Аполлонополе и знала, чего люди испугались: неизвестности. Когда об убийце и его целях нечего сказать, каждый думает, что станет следующей жертвой.

– А я даже рад, что остров опустел, – храбро выступил Сид. – Ко мне заходил один из них. Вина попросил, расплатился. А когда к нему пекарь подсесть задумал, чтоб, значит, выпить в компании, он из-под плаща топор вынул и приказал убираться. Каково? Кто ж из нормальных людей топор-то в капелею берет?

– О, помню-помню, – подхватил Флефий. – Сагарис. Он в город приехал к эпистату, чтоб завещание заверить. Брат у него помер, и покойника звали Сидом, как нашего любезного хозяина.

Все дружно хрюкнули от смеха.

– Ему тоже это показалось смешным. Хотя он и не смеялся вовсе: такой мрачный, волосы светлые, глаза водянистые, и бровей почти нет, а губы тонкие, злющие.

– А я еще одного знал, – похвастался краснощекий пухляш в ярко-зеленом гиматии с желтыми кистями. – Тоже с острова. Эол, сын старосты, пытался мне свои песенки продать. Прямо навязывался, не отставал. Только мне они без надобности, у меня представления веселые. Так и сказал ему: «Если желаешь публику этакой страхотищей пугать – пожалуй в театр, там трагедии любят, а я народ развлекаю».

– Что же это б-были за пессни? – поинтересовался жрец, окончательно передумавший уходить. – Нескладные?

– Да жуть кромешная, – балаганщик плюнул на пол. – И срам. А ко мне люди с детишками идут. Так он, верите ли, прицепился, как клещ к собачьему хвосту: его-де задело, что мои девочки исполняют «Колыбельную» Мелиссы. Я ему втолковываю: ты, брат, нашел, что сравнивать. Ее стихи – услада для сердца и уха, а твои сплошь про насилие и смертоубийство.

– Эола мы часто видели, – подал голос Сид, видимо, любивший находиться в центре внимания. – Он постоянно в городе бывал, ему-то не запрещено остров покидать. Престранный тип, и компания у него нехорошая. Он здесь якшался с сыном вдовы Авентины, что выращивает цыплят. Торговец краденым.

– Ну, это только слухи, – вмешался Флефий. – Их распространять негоже. Можно и того… Нож в бок получить.

– И то верно, – пробормотал Сид, и все разом замолчали.

Глафира готова была поклясться, что спина незнакомца в плаще напряглась, а шея вытянулась. Кто же он такой, раздави его колесница Гелиоса?

Раб стратега простился со всеми и ушел. Публика вновь ожила.

– Разберется он, как же, – фыркнул Флефий, мигом растеряв подобострастие. – Стратег наш давно мышей не ловит. Я почти каждый день ужу рыбу на старой пристани и вижу, как на Крокодилий остров то и дело приплывают лодки: привозят лес, кирпичи, посуду. Нечестивцы жили лучше нас, словно им сам Сет открыл кормушку. Если хотите знать мое мнение, они крали масло.

– Заткнись! – испуганно шикнул хозяин капелеи и замахнулся на него тряпкой. – Кто о таких вещах болтает?

– А что? – вскинулся старик, обводя помещение осоловелыми глазами. – Тут все свои, верно я говорю?

Судя по лицу Сида, он так не думал: испуганно засуетился, предлагая посетителям еще вина, прикрикнул на рабов и всем своим видом демонстрировал деловитость. Остальные преувеличенно бодро схватились за килики, и общая беседа развалилась. Таинственный незнакомец оставил на столе несколько монет и тихо покинул капелею.

– Надо бы выяснить, кто он, – шепнула Глафира, на что Ксантия невозмутимо ответила:

– Нет нужды. Это римский ветеран.

– Как ты догадалась?