Учительская монстра

– Это не твоё дело, Ральф.

– Ошибаешься, – мягко сказал он. – Она написала мне письмо. И знаешь что?

Он достал из кармана маленький, сложенный вчетверо лист бумаги.

– Девочка пишет о каких-то звуках, зеркалах, голосах. Я думал, ты принимаешь давным-давно решения, а ты всё ещё сражаешься палкой в песочнице.

Я почувствовал, как кровь стучит в висках.

– Ты следишь за ней?Почему она пишет тебе, и почему письма, а не сообщения?

– Она уже самой себе не верит, не то, что телефону, и я берегу её от тебя, племянник.

Он подошёл ближе. Встал почти вплотную. Я чувствовал запах дорогого одеколона и старой кожи от его нового ремня. Дядя смотрел мне прямо в глаза.

– Ты боишься ее и поэтому хочешь, чтобы она сломалась раньше, чем ты. Что в ней такого опасного, Кристофер, что сам ты выделил время на эти игры с ней?

Я молчал. Он не должен ни хрена знать. Ральф повернулся к Кэндону и сказал с ледяной вежливостью:

– Не трогай её больше. Я тебя предупреждаю один раз.

И ушёл. Просто.

Без эффектного финала.

Без угроз.

А я стоял.

В коридоре, полном теней, в доме, который больше не чувствовался моим.

И впервые за долгое время я понял: я не управляю этой игрой. Я не спал.

Ральф ушёл, как уходит шторм – не громко, но с ощущением, будто внутри всё сдвинулось. Я пошел в свой кабинет, налил себе виски, к которому так и не притронулся. Просто сидел.

Тишина была почти чистой, если не считать тикающих часов на камине. Я всегда любил этот звук. Он заземлял, давал ощущение контроля, а сейчас он раздражал.

Я встал, прошёлся по комнате. Пальцы машинально легли на ящик стола. Открыл. Бумаги. Планировки. Записная книга. Ровно. Как всегда. И только одна вещь была лишней. Тонкая белая лента, завязанная бантом, слишком знакомая. Я вытащил её, дотронулся.

Это был тот самый бант, которым была перевязана её рубашка на первом ужине с моими инвесторами в качестве моей невесты ещё тогда. Я помню, как она нервно поправляла его, как улыбалась – вымученно, сдержанно. Как пахла жасмином.

Я точно знал: она не заходила в мой кабинет. Не могла. У неё нет ключа. У неё нет доступа. Но бант – здесь. На дне ящика, под бумагами. Как знак. Как вызов. Как признание: "Я знаю, что ты делаешь. И теперь ты тоже – под наблюдением."Внутри что-то сжалось, очень медленно, не страх, не ярость, что-то иное. Признание.

Она не боится.

Она играет.

Я опустился в кресло. Положил бант на ладонь. Он был тёплым. Или мне казалось. И впервые за всё это время я подумал: что, если я проигрываю? Или походил не так?

Дом спал. Но я – нет. Тишина стелилась по коридорам, как тонкий слой снега: чуть ступишь – и звук слишком громкий.

Я шёл босиком. Не знаю зачем. Просто… не мог больше сидеть в кабинете. Слишком много воздуха. Слишком мало себя. Когда подошёл к повороту лестницы, она уже стояла там.

Амелия.

В одной из своих длинных сорочек, с распущенными волосами. Освещённая только мягким светом ночного бра. Он делал её почти призрачной. Почти нереальной.

Я остановился на верхней ступеньке. Она – на нижней. Между нами была только лестница. И всё, чего мы не сказали.

Она не испугалась. Не сделала вид, что удивлена. Просто посмотрела. Спокойно. Почти… мягко.

В её взгляде не было вопросов. Но было знание.

Она знала.

Про кабинет.

Про бант.

Про всё.

Я хотел сказать что-то, хотел обвинить, уязвить, спровоцировать, но язык будто прилип к небу. И она улыбнулась. Не издевательски. Не вызывающе. Тонко, почти с жалостью, или – с пониманием. Затем прошла мимо. Медленно, тихо, как ветер в пустой комнате. Её плечо чуть коснулось моего. Тёплое. Живое. И в этой короткой тишине я понял – она не просто играет.

Она ведёт, а я – догоняю.

Я стоял на лестнице ещё минуту. Или десять. Смотрел, как исчезает её силуэт в полутьме. Услышал, как закрылась её дверь – не громко, но достаточно, чтобы оставить отзвук в моих рёбрах. Словно удар в замедленном времени. Я знал, что должен развернуться и уйти. Забыть. Успокоиться. Подумать логически. Но я чувствовал запах. Её. На себе. И тепло от касания её плеча всё ещё жило на коже.

Она ничего не сказала, но её молчание звучало громче, чем любые слова. Я прошёл обратно в кабинет, зажёг настольную лампу. Посмотрел на бант – он всё ещё лежал на столе. Слишком аккуратно. Как символ. Я потянулся к нему, хотел убрать, стереть.

Но вместо этого… Поднёс к лицу. Закрыл глаза. И вдохнул.

Жасмин.

Он снова пах жасмином.

Как раньше. До того, как мы начали подмену ароматов. Как тогда, когда она впервые вошла в дом – не как жертва, а как обещание. Где она взяла этот аромат снова? Наверное, пожаловалась своему ублюдку-Алексу, который для меня неприкосновенен, и тот ей купил новый крем.

Я откинулся в кресле.

Это уже не игра. Это – что-то другое. Что-то, чему у меня нет имени. Вдруг зазвонил телефон. Экран мигнул: Кэндон. Я не ответил. Потому что уже знал: то, что собираюсь сделать, – ошибка.

Я встал. И пошёл к её двери. Я не знал, зачем стою здесь, зачем и для чего пришел, чего от неё хотел. Мне нужны были ответы на вопросы, которых даже ещё не было. Я перехотел её игнорировать, потому что она стала играть в ответ.

Она, возможно, спит. Или ждёт. Моего падания? Того, что я испугался банта? Или того, что у неё есть доступ к моему кабинету, или она может ходить сквозь двери? Впервые я почувствовал: не я держу контроль.

Я – в её зоне.

На её территории.

И мне это не нравилось.

Но и не отталкивало.

Я поднял руку… Постучал. Три удара. Неуверенных. Как будто я – не я.

За дверью было движение. Тихие шаги. И её голос – глухой, через дерево:

– Ты пришёл по плану или без?

Я молчал, потому что не знал, что ответить.

– Тогда войди, – сказала она. – Посмотрим, кто кого сведёт с ума первым.

Странная фраза для той, кто не в своем уме. Или она пытается заигрывать? Что это вообще? Мне нужно знать обстановку изнутри.

Глава 7

Амелия

Он сидел на краю моей постели, спиной к свету, лицом – ко мне. Скрещённые руки, прямая спина. Всё в нём было собранным. Натянутым, как струна. Он молчал. Значит, будет допрос.

Я не боялась. Я ждала. Ведь с каждым днём, как я общалась с Ральфом и Алексом, я как будто становилась смелее. Алекс заставил поверить меня, что я имею права на голос насчёт любого вопроса и то, что я говорю – не недостойный бред. Он показал мне, что я красива, и что могу не теряться среди людей. А дядя Кристофера научил меня держать самообладание, и заставил поверить, что мне нечего бояться ни перед кем, потому что за мной сразу же встанет он.

– Ты слышишь её по ночам? – спросил он, ровно, глядя на мои руки. Не в глаза.

Я медленно кивнула. Мне нужна игра, как меня учили.

– Да. Она приходит, садится у стены. Я чувствую её дыхание. Она говорит, что скоро мы поменяемся местами.

Он напряг подбородок.

Я видела: он не верит. Или верит, и это ещё хуже.

– Ты боишься её?

Я подумала.

Сделала вид, что задумалась по-настоящему. Свести с ума, не сойти самой.

– Нет. Она – тишина. Иногда… я хочу, чтобы она забрала меня с собой.

Он медленно выдохнул.

– Ты рассказываешь это Алексу? – вдруг спросил он.

Голос – всё ещё спокойный. Но я уловила: треснуло. Странно, что после той сцены в кафе Кристофер не угрожал Алексу, его отцу. Что, казалось бы, было бы в духе Билфорга. Он больше не сказал ни слова за время, которое я виделась с сыном посла. Хотя, возможно, дело в том, что я больше не забывала свою охрану дома.

Я пожала плечами.

– Нет. С ним – по-другому. Там как будто… ничего не ломается. Всё замолкает. Когда я рядом с ним, она не приходит.

Пауза. Он смотрел в одну точку, апотом поднял глаза на меня.

– Значит, он тебя лечит?

Я улыбнулась.

– Возможно. Ты же хотел, чтобы я стала нормальной. Вот… Он помогает. Иногда я даже забываю, что с ума схожу.

Что-то внутри него сдвинулось. Не внешне. Он сидел всё так же, холодный, как мрамор. Но в глазах – что-то тёмное пошевелилось.

– Ты влюбляешься в него? – тихо, почти шепотом.

Я встретилась с ним взглядом. Долго. Что это ещё за вопросы? Кристофер, конечно, мой муж, но… Он буквально отбил у меня права на шанс с ним. Да и подкрепил это тем, что пытается от меня избавиться.

И медленно, мягко ответила:

– Может быть.

Он резко встал. Не взорвался. Не закричал. Просто встал. Резко. Как будто если бы остался ещё на секунду, что-то бы сломалось. В нём, или мне бы так хотелось.

Он подошёл к окну, храня молчание.

– Он не знает, кто ты, – наконец сказал. – Не знает, на что ты способна. Он видит фасад, а ты сама начинаешь верить в него.

Я встала с кровати. Подошла ближе, как будто хотела успокоить, но не дотрагивалась. Хотя, смысл его успокаивать? За то, что он считает меня безумной? За то, что оскорбил сейчас?

– А ты ведь хотел, чтобы я исчезла, Кристофер, – эти слова, как моё маленькое радение. Этот мужчина хотел избавиться от меня, при чем самым жестоким образом. – Я почти исчезла. Просто… в другом человеке.

Он обернулся.

Его лицо было спокойным. Без тени эмоций. Там не будет ничего ко мне. Ни ревности, не жалости. Но я хочу, чтобы хотя бы раз могла увидеть в этих глазах хоть каплю уважения.

– Знаешь, что интересно, Амелия? – сказал он, тихо, – Я мог бы сломать ему ноги. Перебить пальцы. Убрать его из нашей жизни навсегда и никто не посмел бы даже рта открыть. Но я не сделал этого.

Я вздрогнула. Он подошёл вплотную. Его голос едва слышен:

– Потому что ты должна это сделать сама. Должна перестать чувствовать себя живой рядом с кем-то, если это не я. И тогда… вернёшься туда, где всегда была – под моё крыло. Сломанная, такая, как и была.

Я не отвела взгляда, дерзнув:

– А если я не вернусь?

Он наклонился к самому моему уху.

– Тогда я снесу тебе крылья, Амелия. Чтобы ты не летала туда, где тебя могут потерять.

Угроза Кристофера кружилась в моей голове до самого утра. Сна не было ни в одном глазу. Я постоянно прогоняла в мыслях все, что произошло. Все, что мне приходится делать, чтобы отстоять место в доме, который должен был даровать мне защиту и покой.

К утру мне удалось поспать, совсем недолго. Но, видимо, достаточно, чтобы прислужник Криса пробрался в комнату и поставил на стол тарелку с апельсинами. На их кожуре местами были вырезаны своеобразные мордочки, даже как будто нацарапаны. Это я проигнорировала, решив подождать, пока Кэндон не зайдет проверить, все ли замечено. Я отослала дяде Ральфу сообщение о том, что сегодня планирую сцену, которую мы с ним обговаривали. Он выехал, а я села читать роман, который начала недавно.

Помощник Кристофера зашел где-то через час. Кэндон – с идеально выглаженными манжетами, аккуратно поставленным портфелем и тем вежливым выражением лица, которое носил, будто униформу.

Голос у него – ровный, гладкий, как по стеклу. Но за ним всегда сквозила сталь. «Сказал, как отрезал» – это было про него.

– Доброе утро, миссис Билфорг, – сказал он. – Как вы себя чувствуете?

Я посмотрела на него из-за книжки, не опуская глаз.

– Сегодня слышу только один голос в голове, и тот шепчет рецепты маринада. Думаю, неплохо, – мягко и непринужденно говорю, как будто ничего странного нет.

Он не отреагировал. Улыбка осталась на месте, но в глазах мелькнуло что-то сухое, протокольное.

– Господин Билфорг обеспокоен вашей… эмоциональной нестабильностью. И особенно… Окружением. А конкретнее, одним человеком.

Я отложила книгу. Смело. Осторожно.

– Алекс. Он – слабое звено, – сказал Кэндон. – О нём никто ничего не знает. В случае, если он решит вас… Допустим, "спасти", – ситуация может стать проблемной.

Я встала и медленно подошла к столику с апельсинами, взяв один. Начала чистить аккуратно, без спешки, не обращая внимания на вырезанные мордочки с другой стороны.

– Вам передали, чтобы я прекратила с ним встречи?

Кэндон склонил голову.

– Нет, конечно. Но есть более… Действенные меры.

Я замерла, а он осмелился подойти ближе.

– Мы можем сделать так, чтобы мистер Алекс сам больше не захотел вас видеть. Пара фотографий, небольшая постановка, правильные слова, и он решит, что вы… не так стабильны, как казались.

Я медленно обернулась к нему. Апельсин был в руке, кожура повисла лентой.

– То есть, вы хотите сломать единственного человека, рядом с которым я не слышу музыку из шкафа?

– Мы хотим уберечь вас от последствий, миссис Билфорг.

Я смотрела на него.

Тихо.

Долго.

А потом…

Щёлк.

Что-то внутри меня резко сдвинулось, и я широко улыбнулась.

– А вы знали, Кэндон, что шкаф разговаривает по-французски?

Он приподнял бровь.

– Простите?

– Он там всегда говорит «je t'aime» в три утра. Я думала, это Кристофер, что он хочет свести меня с ума, но потом поняла, что нет, это шкаф. И знаете, что он мне ещё сказал?

Прикладываю на пару секунд апельсин к уху, как будто это телефон, и я кого-то слушаю, а потом разжимаю руку. Апельсин упал на пол и покатился в сторону. Я шагнула к Кэндону почти вплотную.

– Что он следит за вами. Через люстру. Вы ведь знаете, да? Люстры – они самые коварные.

Я начала смеяться. Сначала тихо. Потом громче. И громче. До визга.

– Люстры! Боже мой, если бы вы только знали, что они делают, когда мы спим!

Кэндон замер, все ещё вежливый, но уже отступающий назад от моего обострения. Он достал телефон.

– Я вызову медсестру.

– Вызовите всех! – прокричала я. – Пусть принесут клетку. Я туда залезу. Мне будет удобно. Там тесно, а теснота держит голову вместе, знаете?

Я повалилась на пол. И, сев, засмеялась снова, но теперь тихо. Кэндон вышел очень быстро. И когда дверь закрылась, я осталась в комнате одна.

Тишина.

Я поджала колени, обняв их руками, и посмотрела на люстру.

Она, конечно, молчала.

И это было так приятно.

Потому что, когда ты сам управляешь своим безумием, оно становится оружием. Покой в голове – это скучно. А вот контроль над собственным безумием, – это почти свобода.

Прошло не больше получаса, но дом за это время превратился в улей. Сначала пришёл Кэндон – с той самой холодной улыбкой, за которой скрывался приказ: убрать, закрыть, нейтрализовать. Потом – двое врачей в одинаково серых костюмах и невыразительных лицах. А затем появился он.

Кристофер.

Он вошёл последним, но его присутствие автоматически стало главным. Все замолчали. В воздухе – напряжение. Я сидела на диване, сложив руки, спокойная, почти даже ленивая.

– Где она? – тихо спросил он, оглядывая комнату.

– Здесь, – ответила я. – В полном сознании, без фантомов, голосов и шкафов, говорящих на французском, и Кэндон напрягся.

– Она была в истерике, – сказал он врачам. – Кричала о люстре, разговаривала с апельсином, у меня есть запись.

– Запись? – переспросила я, как будто не в курсе, что за мной неделями наблюдали.

Кристофер смотрел на Кэндона, как будто уже чувствовал запах гари.

– Да. Комната под наблюдением, внутренняя камера. Сейчас покажу, – Кэндон достал планшет и быстро нажал несколько кнопок. – Вот здесь должно быть…

Он замолчал, а я знала, что там ничего нет.

– Сейчас. Секунду… – голос стал резче. Он промотал. Промотал ещё.

Экран чёрный. Пусто.

Я мягко улыбнулась.

– Камеры?

– Какие камеры?

Врачи переглянулись. Один из них обернулся к Кристоферу.

– Простите, мы не знали, что за девушкой ведётся скрытое наблюдение. Это юридически…

– Да не ведётся! – сорвался Кэндон, понимая, что все идет к краху перед его идолом, – Она… она была, я сам подключал. Почему нет записи?

– Может, вы устали? – мягко сказала я. – Или… Перенервничали? Кэндон, подышите.

Я встала и подошла ближе к врачам.

– Вы же специалисты. Скажите, разве у неуравновешенной пациентки могут быть чёткие мысли, логичный ответ и нормальное давление?

Один из врачей кивнул. Второй посмотрел на Кристофера.

– На данный момент признаков острой психиатрической нестабильности нет. Пульс в норме, зрачки нормальные, речь чистая.

Кэндон резко повернулся к Кристоферу.

– Я клянусь, сэр, она только что визжала, сидела на полу, говорила о шкафах и люстрах. Это было!

– А теперь вы – единственный, кто об этом говорит, – я склонила голову, – Получается, странно ведёте себя именно вы.

Тишина повисла. Кэндон сжал губы, его лицо потемнело, как небо перед бурей. Он посмотрел на меня, и я поняла: он понял.

Я знала о камерах.

И о том, что они ничего не пишут.

Потому что кто-то отключил запись. На днях. Специально.

Кристофер подошёл ближе.

– Вы сами всё видели! – Кэндон срывался. Голос его дрожал, и я впервые замечала у него пот на лбу. – Вы все были здесь! Она час назад каталась по полу, визжала о люстре, разговаривала с… С апельсином!

Доктора переглянулись. Один поднял бровь, а второй отступил на полшага.

– Апельсин? – с наивной улыбкой переспросила я. – Какой апельсин?

– Вы что, забыли?! – Кэндон повернулся к Кристоферу. – Она держала его в руках, прижимала к уху, как телефон. Господин, я клянусь, я сам это видел!

Кристофер стоял, не двигаясь, он ничего не говорил, не останавливал, только смотрел на нас обоих.

– Можете показать? – ласково спросила я.

Мужчина корчится.

– Апельсин, Кэндон? – Мягко говорю, – Принесите его, покажите врачам.

Он замер, потом резко метнулся к столику, к подоконнику, к моим вещам. Стал шарить, двигать коробки, приподнимать подушки. Всё в резких, нервных движениях. Пульс у него, кажется, был слышен всем.

– Я… он был… – он почти шипел. – Только что! Он был здесь! Прямо здесь, вы же его держали, Амелия! Я помню!

Он начал откидывать шторы, поднял одеяло, заглянул под кровать, показывая врачам то, что они и должны были увидеть.

– Он правда верит в апельсин? – шёпотом сказала я врачу, и тот вздрогнул, медленно кивнув. – Посмотрите на него… Он ищет плод, с которым, по его словам, я разговаривала. Вам это не кажется странным?

Кэндон швырнул стул.

– Они были здесь! Где они?! Она их спрятала! Она всё подстроила!

– Кто «они»? – переспросила я, мягко. – Апельсины?

– Она сводит меня с ума! – Кэндон развернулся к Кристоферу. – Сэр, она играет! Она знает! Камеры! Апельсины! Я видел!

– Достаточно, – сказал один из врачей уже жёстче, – Господин, ваш помощник явно переутомлён. Мы не можем продолжить осмотр, пока он…

– Я в порядке! – Кэндон сорвался. – Она… она знает про потайную комнату! Она знает про проход! Она всё придумала!

Бинго.

Я опустила голову, чуть прикусив губу, скрывая усмешку, мысленно обращаясь к родственнику:

«Спасибо, дядя Ральф. Ты оказался прав: когда надавить достаточно сильно – даже самые преданные трескаются».

– Про какую комнату вы говорите? – невинно поинтересовалась я. – У нас тут обычные комнаты.

Врачи смотрели на него теперь уже с осторожностью. Один отступил ближе к двери, второй достал планшет, чтобы что-то записать.

– Ты же сказал, что были записи? – вмешался наконец Кристофер. Его голос был ровным, почти равнодушным. – Где они, Кэндон?

– Я… не знаю… Они были… Они… – он будто задыхался. – Господин, она… она переиграла меня.

Снова тишина.

– Вы же врач, – я обратилась к мужчине в сером. – Скажите честно. Кто сейчас кажется вам опасным для себя и окружающих – я или он?

Доктор опустил глаза.

– Мэм… сейчас вы выглядите абсолютно психически стабильной. А он…

– Он не спал? – тихо вставил Кристофер.

– Похоже на острое истощение. Психоэмоциональный срыв. Агрессия, бредовые утверждения… – врач пожал плечами.

Кэндон бросил на меня последний, полубезумный взгляд – и вышел. Почти выбежал, не оборачиваясь.

Дверь захлопнулась. В комнате снова стало тихо. Я медленно выдохнула, и только тогда позволила себе мысленно развернуться.

Апельсины лежали в том самом потайном коридоре, за фальш-панелью у стены.

Их было трое. Один – с нацарапанной ручкой рожицей. Дядя Ральф знал, куда вести, и что делать в секунду, когда я сказала про апельсины.

И я поймала себя на мысли, которая показалась опасно-приятной. Может, иногда действительно стоит прикинуться сумасшедшей. Потому что когда «едешь крышей» – у тебя есть право делать всё.

Прошло секунд двадцать. Я уже слышала, как врачи перешёптываются, собирая свои вещи. Один из них подошёл ко мне, что-то спросил – но я даже не вслушивалась.

И тут крик.

– АПЕЛЬСИНЫ!

Кэндон.

Я вскинула голову. Крик был снаружи, за дверью. Затем – глухой стук. Что-то упало.

– Вы все! Все идите сюда! Они тут!

Врачи переглянулись. Один побледнел. Второй сразу направился к выходу. Кристофер остался стоять. Смотрел на меня. Я вежливо подняла бровь, как будто спрашивала: а что теперь?

Мы вышли в коридор. На узкой деревянной тумбочке стояла белая фарфоровая тарелка. В ней три апельсина. Один с нацарапанной рожицей и криво прилепленной наклейкой от банана. Они выглядели… Весело. И абсурдно.

И невероятно реально.

– Вот они! – Кэндон едва не тряс указующим пальцем. – Она! Она их туда положила! Это она!

– Она хочет, чтобы я сошёл с ума! Она играет! Господин, скажите им! Скажите, что я не сумасшедший!

Я сделала шаг вперёд. Остановилась на приличном расстоянии, склонила голову чуть вбок, как будто рассматривала экспонат в музее.

– Мистер Кэндон, – тихо, почти сочувственно сказала я. – Откуда здесь апельсины?

Он замер.

– Вы же знаете.

– Но я же не выходила из комнаты сейчас, а вы выходили.

Молчание..

Врачи начали переглядываться. Один из них уже достал бумажник с удостоверением, будто готовился к экстренному решению. Другой отступил к телефону на стене.

– Простите, – я обратилась к ним, теперь уже мягко, деловито. – Могу я кое-что предложить?

Они обернулись на меня.

– Пожалуйста, только с разрешения моего мужа, – кидаю взгляд на Кристофера, и тот без эмоционально кивает, – Я думаю, мистеру Кэндону стоит пройти у вас короткую профилактическую госпитализацию. Наблюдение. Всего несколько дней. Он… выглядит переутомлённым. И явно под давлением.

Я перевела взгляд на Кристофера.

Он молчал. Как всегда. Смотрел. Взвешивал.

– Отведите его, – сказал он, давая докторам добро.

– НЕТ! – выкрикнул Кэндон, отступая. – Господин, вы же не можете… я же…

– Это всё она. Она сводит всех с ума!

Я чуть склонила голову.

– Или вы себя, мистер Кэндон?

Дальше всё было просто: врачи подошли с мягкими словами, предложили успокоительное, один из них осторожно взял его за локоть.

Кэндон начал кричать.

По-настоящему. Не истерично, а как человек, который осознал, что всё кончено, и кто-то ещё это видит.

– Это она! – заорал он, – Она всё подстроила! Она играет! Господин, скажите им!

Я подошла ближе, но не к нему – к тарелке. К несчастным апельсинам. Улыбнулась. Чуть-чуть. Ровно настолько, чтобы его это разорвало изнутри.

– Как жаль… – сказала я тихо, почти ласково. – Что беззащитных людей так внезапно настигает безумие. Особенно, когда они столько сил потратили, чтобы довести до него кого-то другого.

Он замер. Я видела, как в его глазах дрогнуло что-то животное. Что-то обречённое. Это было лучше любого извинения.

Я повернулась к врачам, улыбнулась:

– Я уверена, мистер Кэндон будет в надёжных руках. Он просто… устал. Так бывает. У каждого своя точка невозврата, разве нет?

С позволения Кристофера (он всё ещё молчал, что было куда громче слов), врачи увели Кэндона. Он сначала бормотал что-то, потом вдруг обмяк, будто понял: бесполезно. И я стояла, смотрела.

Когда он исчез за дверью, я медленно подошла к перилам на втором этаже. Отсюда весь холл – как на ладони. Входные двери, лестница, колонны. И – Кристофер. Он шёл рядом с врачами. Не глядя ни на кого. Но я знала – он всё слышал. Всё понял.

А рядом с ним появился дядя Ральф, который только что зашел через парадный вход. Уверенный, ироничный, как всегда.

Он посмотрел наверх первым и улыбнулся. Как будто сказал: «Я знал, что ты сможешь».

Кристофер поднял взгляд следом. Вот он не улыбался, но в его глазах не было привычной холодной стены. Была… пауза.

И почти – страх.

Я стояла на верхней ступеньке. С прямой спиной. В легком платье ниже колена. Но сейчас – я была не жертва. Я была угроза.

Они оба смотрели на меня.

И только я знала, что именно с этого момента всё по-настоящему начнётся.

Глава 8

Кристофер

Я не поздоровался с Ральфом. Не потому что не хотел. Не потому что не заметил. Просто – не смог. Всё внутри было слишком… громким. И одновременно оглушающе пустым.