Серебряные нити Шардена. Пепел и тис

Я кивнула, принимая поручение, и здесь вставила краткий рассказ о своей вчерашней посетительнице в «Пеплотравах» – Эврен кивнул, попросив нас еще запросить списки тех, кто из студентов, персонала и преподавателей покидал вчера врата Академии – и, на случай, если «будут гнуть пальцы в отношении документов» – бросил Эльсе свою печатку Совета, наказав использовать её только в случае крайней необходимости.

Та поймала кольцо с ловкостью ястреба и серьёзно кивнула, без своего обычного огня, но с ледяной решимостью. Ирис кивнул мне, взгляд – короткий, прощальный, почти мягкий. Потом друг ушёл, тихо, стремительно – как вода, льющаяся по камням.

Эльса задержалась в дверях:

– Идёшь со мной?

– Иди, Эль. Я догоню, – ответила я.

Эльса выпорхнула следом за Ирисом, как ярко-рыжий мотылёк. Я осталась. Тишина кабинета была густой, как воск в храме Этерны. Магистр уже вернулся за свой рабочий стол, опустился в кресло и углубился в бумаги, словно мир снова стал бумажным, а решения людских судеб – всего лишь сухими строчками, подписями и печатями.

– Мирст? Какой-то вопрос? – не глядя, спросил он, черкнув пером по пергаменту и запечатав его.

– Да, – ответила я, медленно подходя к вешалке.

Но не за плащом. Ни шагом, ни взглядом не выдав себя. Мгновенье – и моё тело уже знало, что делать. Я выхватила стрелу из колчана, стоявшего у стены. Тетива Велатра натянулась с тихим, предательски сладким, очаровательным пением. Кончик стрелы взметнулся в воздух – и взял курс на точку между чёрных, густых бровей Эврена Хаэля.

Брови Магистра вскинулись вверх, в глазах вспыхнуло – но не страх, нет, – удивление. Чистое, внезапное, как первый снег на крышах. Но он не пошевелился. Ведь он знал, что я могу выстрелить. Страшно не то, что человек смертен, а то, что он смертен внезапно.

Но Хаэль умён, и он знает, что попусту я угрозами разбрасываться не буду – есть причина. Он лишь замер с пером в руке, ожидая моей речи.

– А теперь, – произнесла я незнакомым, шипящим от недоверия голосом, словно раскалённое железо капало на лёд. – заставь меня поверить, что за кражей артефакта стоишь не ты.

Слова звенели – не громко, но звенели, как звон разбитой чаши, в которой прежде плескался чай, заваренный дорогим человеком. Я хотела верить ему. Всей душой. Я помнила, как он держал меня за руку, когда магия выжигала меня изнутри. Как его голос вытаскивал меня тогда из объятий Этерны.

Магистр молчал, смотря на мою стрелу. Он как будто бы слишком хорошо знал, что я спрошу. Словно репетировал это молчание заранее.

Глава 4. Соболезнования и бессмертная улитка

«Ей уже всё равно, а нам теперь работать.»

– Эльса Верин, с досадой, но исключительно в тональности чистой иронии

В кабинете было слишком тихо. Затаились тени, воздух, свет – всё пространство вокруг словно задержало дыхание. Моё мироздание тотчас сузилось до остро наточенного металлического кончика стрелы. До кончика, который держал на прицеле самого Магистра Тени, Пятого Лика Совета, гвардиана Карал Вельторна – Эврена Хаэля.

Моя рука, натянувшая тетиву, позорно дрожала – и я не знала, была ли этому виной моя нынешняя плохая физическая форма или же взявшая верх эмоция… гнева? разочарования? страха? Я будто сама не до конца осознавала ситуацию, и всё мое нутро, несмотря на внешнюю браваду – противилось. Сердце вопило, переходя на ультразвук – прекрати, картонная ты дурочка! – а глас разума твёрдо вещал – сначала добейся от него правды, и тогда уже решай, что делать.

Я стояла, как пожухший осиновый лист, прибитый к стволу резким порывом ветра. Лист, дрожащий от напряжения, но не сдвигающийся ни на шаг. Мышцы помнили каждое движение – как натягивать тетиву, как дышать ровно, как сосредоточиться. Всё, как учил меня наставник Райс Торенвельд в Тихом Круге, когда вручил мне Велатр. Воспоминание о нём – живое, тёплое, грустное – прошило меня, и рука дрогнула ещё сильнее.

Моя вера куратору – эта хрупкая стеклянная ваза, которую я долго лелеяла на подоконнике своего доверия, – вчера дала трещину. Почему я сомневалась, спросите вы? Ведь он, вроде как, нормальный мужик, пусть даже строг и порой груб. Объясню – как минимум, тонкий разлом на поверхности хрупкой вазы моего доверия образовался потому что именно он обнаружил теневой всплеск сил в Северных древностях. Но – в три часа ночи? Неужели его магическое чутьё столь высоко? Бред – я чувствовала отклик Тени лучше, чем он, и в тот момент я спокойно дрыхла в своей постели – помню, единственное, что меня потревожило той ночью – то, что Торш ну очень громко храпел. И у меня была бессонница.

Почему Магистр не отправился сразу на зов Этерны, а ждал утра, и то, чтобы сообщить элериарху, а не сразу отправиться в лавку? И, конечно, главным триггером моей подозрительности стала печатка Совета. Где гарантии того, что это не его кольцо? Не его рука? Кольца Совета абсолютно одинаковые, и даже если мы будем искать негодяя по размеру кольца – ничего не выйдет, кольца стандартного размера, и магия Совета подстраивает его под окружность пальца обладателя.

Мне было страшно. До одури, до подступающей тошноты. Но не от того, что передо мной стоял Магистр. Я знала – он не причинит мне вреда. Даже если бы захотел – боевое преимущество сейчас было на моей стороне. Страх был другим, глубже.

Я боялась, что права. Что мои подозрения – не мимолётная тревожность, не избитые воображением сценарии. Что я направила стрелу в человека, который когда-то держал мою обожжённую ладонь, не давая мне сойти с ума от боли. В того, кто стал якорем, не позволившим мне утонуть в бездне Этерны.

Пять лет назад. Та самая ночь.

Мне еще даже не исполнилось пятнадцать. Шрамы на руках, ныне невидимые благодаря искусной работе дорогой подруги Лиарен, тогда были свежи, сочась сукровицей из болезненных, до белых вспышек в глазах, болезненных волдырей. Кожа горела, но изнутри – горела страшным серебряным огнём, невидимым взору. В тот момент во мне проснулось что-то страшное, что-то, что я не знала, как подчинить, что-то, что причиняло мне дикую боль, выжигая меня изнутри.

Крик – не мой. Моей мамы. Он рассёк ночь, как острый нож рассекал бы кусок мягкого сливочного масла. Я помню – как будто это было вчера. В их спальню, из пустоты, из воздуха, из самой Тени – вломились они. Двое. Не чудовища, не демоны, не порождения Этерны. Люди. Два мага, скрытые под чёрными капюшонами, мантии их стекали теневыми складками, будто сшиты были из сгущённой ночи.

Моя мать и отец – оба искусные маги Вейлана, – умели призывать огонь, сильный, яростный. Но даже пламя, что плясало у них на ладонях, казалось блеклым перед той магией, которую они пытались отразить. Тень пришла не просто в дом – она вломилась в самую его суть, как гниль пробирается в корень дерева. И против такой Тени… почти никакая сила не имела шанса.

Я, босая, услышав крик, выскочила из комнаты. Ступни слякотно зашлёпали по ледяному полу – и я остановилась, увидев происходящее. Оцепенела, как загипнотизированная мышь перед ударом змеи. Меня будто впаяло в воздух, и в этом воздухе, густом, как ртуть, передо мной медленно проявлялось нечто: вспышки пламени, искры магии, чернота капюшонов, крики.

Невидимая стена ступора встала между мной и родителями – плотная, чужая, зловещая. Я не могла шагнуть вперёд. Не могла закричать. Только смотрела. Маленькая, растерянная, прожигаемая до костей собственным страхом.

Я не бросилась героически спасать родителей, не рванулась вперёд, не закрыла их собой, как это делают в историях про великих героев. Я не отвлекла на себя чужаков – этих теневых тварей в человеческом обличье, не закричала, не взмахнула руками в ярости или отчаянии. Я просто стояла. Словно меня сковал чудовищный монстр по имени ступор, холодный, липкий, невидимый – он оплёл мои запястья, вдавил пятки в пол, вырезал голос. Я стояла – и смотрела. И тогда это произошло.

Два голоса, идеально синхронные, словно шёпот одной многоголовой твари, разрезали воздух:

– Incendium nex ameno Etherna.

Заклинание звучало как приговор. Как смертный звон.

Отец среагировал мгновенно. С криком – коротким, будто удар – он закрыл собой маму. Но тщетно. Напрасно. Запоздало.

На моих глазах, в какие-то жалкие доли секунды, из рукавов мантии незнакомцев вырвались серебряные ленты – узкие, гибкие, текучие, как змеящиеся струи жидкого металла. Они прошили тела моих родителей насквозь, легко, почти изящно, как игла – тонкую ткань. Ленты замерли внутри, затаились. И в ту же секунду – еле слышный треск пламени, как будто подожгли перо.

Мама…Мама успела – на один крошечный миг – взглянуть мне в глаза. И этот взгляд я запомнила навсегда, в нём было всё. Боль. Как будто каждую клетку её души раздирали на клочки. Материнская любовь. Жгучая, безусловная, безмолвная. Надежда. Ослепительная в своей невозможности.

Один миг. И их тела исчезли. Растворились. Всё, что осталось – две невыносимо чёрные горстки теневого пепла на кровати.

А я… Я всё ещё стояла. Мои ступни будто прибили к плитам гвоздями. Язык был чужим куском плоти во рту. Ни звука. Ни крика. Ни истерики. Только белый шум и звон в ушах – пустой, глухой, как вой одинокого волка.

И тупое, неуместное, отвратительно жалкое «почему?..», бившееся в голове, как бабочка о стекло.

Пепел, оставшийся после сожжения человека, был горячим – обжигающе живым, будто в нём ещё пульсировала боль тех, кого он сжёг. И пах – фу, боже, как он пах… Не так, как жжёное дерево или трава, нет. Это был запах смерти, поглощённой Тенью. Его не спутаешь ни с чем. Он впитался в кожу, в волосы, застрял под ногтями и в складках языка.

Я узнала его тогда, когда мантии медленно, с почти театральной изысканностью, повернулись ко мне, а теневой ветер взметнул в воздух пепел с кровати. Мантии как актёры на сцене, знающие, что кульминация близка. Как хищники, смакующие страх своей добычи. Они не торопились. Знали – я не убегу. Не смогу. Я – их следующая сцена. Я не помню, как это случилось. Не знаю, как я это сделала. Всё перепуталось – мысли, звуки, реальность.

Внутри что-то рванулось, зарокотало, прорвало хрупкие стенки моего тела и вырвалось наружу криком. Нет – воплем. Он не был просто звуком. Он был воплощением моей боли, моей скорби, моей пустоты, непонимания, страха… и чего-то большего. Чего-то страшного. Злости. Всепоглощающей, безбрежной, как ночное море, в котором захлебнулась сама луна. Гнева, выкованного из жгучих слёз и крика, обернувшегося чистой, голой, выжигающей нутро яростью. В тот миг мне было всё равно, кто я, что я, что со мной станет. Я чувствовала внутри себя силу. Огромную. Пугающую. Хищную. И она жаждала выйти. Натворить. Отомстить.

Я помню только это чувство – разрывающее меня на части и одновременно собирающее в единую точку света, которую не могло вместить ни тело, ни разум. И вот тогда, посреди этого бурлящего, оглушающего, всепоглощающего безумия, я услышала смех.

Тихий. Красивый. Женский. Смех, похожий на перезвон хрустальных колокольчиков, лёгкий, как дыхание весеннего ветра сквозь тонкие занавеси. Он был не отсюда. Он не принадлежал ни одному из этих магов. Он не мог быть частью происходящего. Но был. И именно в этом – в его неуместности, в этой пугающей элегантности – таился ужас. Он обдал меня холодом. Я замолчала. Моментально. Тишина ударила в уши, как плеть. В позвоночник впились мурашки, будто ледяная рука провела по спине.

И тогда это произошло.

Всё вокруг взлетело в воздух – на одно мгновение, но оно показалось вечностью. Мебель, книги, зеркала, занавеси, родительская кровать с распахнутыми простынями, как крылья – всё, всё сорвалось с места, закружилось в безумном вихре.

И – пепел. Он полетел мне в лицо, ударил в щёки, в губы, в глаза. Я знала – умом знала, – что это уже не мои родители. Что пепел – это просто прах, остаток. Но сердце отказывалось верить. И где-то в самой глубине мне до сих пор нравится думать, что это была их последняя воля. Последний жест. Последняя нежность – не дать мне упасть в одиночестве, поддержать, когда весь мир разрушен. Наказать. Воздать. Совершить правосудие. К праху правосудие – самосуд.

Противный, горький запах пепла обжёг слизистые носа, обволакивая изнутри мерзким вкусом конца. Я едва подавила кашель, сжав зубы до скрежета, и зло – по-настоящему зло – посмотрела на мантии, всё ещё стоявшие посреди комнаты так, будто она принадлежала им. Их лица оставались в тени, но я видела, как руки поднялись в синхронном, отточенном движении – для того самого заклинательного пасса. Я уже видела его однажды. Пять минут назад.

Мысль о том, что моих родителей больше нет, вспыхнула в сознании не просто болью, а слепящим белым пламенем, которое выжгло всё внутри, оставив лишь пустоту, ревущую, глухую, голодную. Это и стало началом конца. Или началом новой меня.

Изнутри, обжигая каждую клеточку, с корнем вырывая остатки прежнего "я", из моего тела вырвались серебряные нити – сотни, тысячи, мириады. Они были живыми, как змеи, как хаотичные мысли, как мой крик. Они кинулись на убийц, с жаждой, с яростью, с ненавистью, оплетая их тела, сдавливая, как удав. Я не думала. Мысли исчезли, растворились, как дым. Я уже ничего не соображала. Не чувствовала себя. Я перестала быть собой. Я не знала, что происходит. Где я. Кто я. Как меня зовут. Всё, что осталось, – это боль. Не просто боль – она была вездесущей. Она вонзалась в меня, как сотни острых, раскалённых ножей, пробивая плоть и душу, перемешивая их в нечто новое, незнакомое. И я – стала этим новым.

Я взвыла. Горько, по-звериному, с надрывом – так, как воют потерянные дети, когда ломается их маленький мир, и некому сказать, что всё будет хорошо. Мой вой был преисполнен боли, безысходной злости, жалости к себе, такой остро-жгучей, что она казалась чужеродной. Я завыла, завыла как волчонок, что увидел, как охотник подстрелил его мать. Единственную. Родную. И я ничего не могла с этим поделать.

В этом вое было всё: мольба, отчаяние, безумие. Я сама себя едва слышала, пока сквозь этот рвущийся изнутри звук не прорвался другой – треск. Треск пламени. Я распахнула глаза, и в то же мгновение реальность меня ослепила. Там, где всего миг назад стояли тела, опутанные моими же нитями – теперь лежали две чёрные, обугленные кучи. Теневой пепел. Такой же, как тот, что остался от моих мамы и папы. Я не сразу поняла.

Мама… Папа… Я… убийца. Я убила. Я убила двух людей. Я. У-б-и-л-а. Я.

Плитка подо мной рванулась вверх, стремительно, безжалостно – это я рухнула на колени, больно ударившись, не чувствуя жара летнего дня, потому что пол подо мной был ледяным, как могила. Я снова завыла – уже в глухую пустоту. Руки сами собой обвили голову, ногти вонзились в виски, оставляя красные следы, и всё нутро моё сжалось в один горящий сгусток: я ничего не сделала.

Я не спасла их. Не успела. Даже не попыталась. Дура. Какая же я дура!

Острые, беспощадные ножи вины, горя, самобичевания вонзались в меня снова и снова, без пощады, без конца, срывая дыхание. Боль ослепляла. Белыми вспышками, как удар молнии, как всполохи агонии. Захрипев, я повалилась назад, ударяясь затылком о плитку – глухой, звонкий стук, как финальный аккорд симфонии разрушения. Мир плыл. Он искажал краски, смазывал формы, превращался в вязкую жижу. Меня трясло. Всё внутри трясло. Что-то было не так. Я умирала? Можно ли умереть вот так – не от заклятия, не от клинка, а от боли? От горя? От ненависти к себе, вспыхнувшей внезапно, как пожар в сухом лесу? Никто не учил меня, как жить после этого. И, кажется, я не знала, как.

Где-то на самых задворках моего пылающего сознания шевельнулась мысль – крошечная, как мотылёк в полумраке, посланная инстинктом, выкованным болью и страхом: вставай… борись… Но я не могла. В одно мгновение меня бросило в леденящий холод – тот самый, что разливается по венам перед смертью. Но за ним пришёл жар. Такой, что мир вспыхнул. Такой, что пол подо мной, недавно казавшийся могильным льдом, превратился в кипящий котёл. Я лежала, будто в кипятке, и только тогда – только тогда почувствовала это.

Как моё нутро запеклось от жара. Как в груди заворочалось нечто – неведомое, огненное, беспощадное. Кожа начала лопаться, словно кто-то прижёг меня утюгом. Сначала одна трещина. Потом вторая. Боль с хрустом пошла по рукам, словно под ней рушились кости. Это не было похоже ни на одно из знакомых мне чувств. Это был ад. Моё тело словно сжигало само себя – тем самым, что с минуту назад обратило в пепел двух живых существ.

"Спасайся! Делай же что-нибудь!" – с истерикой закричал в голове голос. Голос матери.

Мама…

Я хотела позвать её. Закричать, разорвать тишину, завыть, заорать от боли – но язык не шевелился. Лежал в моей пасти, как сухая тряпка. Горло саднило, будто в нём выжгли всё живое, а губы потрескались от сухости. Я закашлялась – вяло, беззвучно. Мне хотелось пить. Хотелось воздуха. Хотелось… спастись.

Но судьба, старая потасканная стерва, решила: я слишком близко к родителям, чтобы не воссоединиться с ними окончательно. Я застонала, захрипела – болью, отчаянием, бессилием. С трудом опустила взгляд на свои руки. О, Вейлан. Милостивый, безликий, прерви мои муки…

Руки – это были не руки, а кошмар из кожи, в которой вздулись волдыри, сочились сукровицей, трескались, открывая мясо. Больно… так больно… Глаза ссохлись, как будто всё влага выжжена. Ресницы обгорели, веки горели, будто облитые маслом. Я не плакала. Плакать было нечем.

И в какой-то момент – даже боль ушла. Не потому, что стало легче. А потому, что моё тело больше не могло чувствовать. Не хотело. Это была настоящая, чистая, абсолютная агония. Когда тебя режут, жгут, ломают – а ты смотришь на это со стороны, и тебе уже плевать.Когда внутри тебя торчит сотня раскалённых ножей, и ты уже не хочешь вытащить ни один.

Моё тело сдалось.

Я закрыла глаза – горячие веки опустились на сухие глазницы.

Твою мать, как же это больно… И вот, наконец – темнота.

Мягкая. Бархатная. Ласковая. Она обняла меня, как родная. Унесла прочь. Мне стало легче. Тьма шептала, как любящая бабушка: "всё прошло, детка… всё прошло". Мир растаял. Мысли улетели.

Кто я? Что случилось? Почему всё сгорело? Почему внутри так пусто? Сколько прошло – не знаю. Минута? Час? День?

Что вообще такое – время? Такое смешное, глупое слово. Время. Вре-мя. И вдруг – звук. Громкий. Резкий. Грохот. Входная дверь. Дверь… тоже странное слово.

Сознание уже ускользало обратно в темноту, но вдруг – удар.

Голос. Как сталь, как ледяной кинжал.

– Борись! – громкий и безжалостный мужской баритон.

Он пронёсся сквозь тьму, как молния сквозь грозу.

Я дёрнулась, как от удара током. И где-то там, в глубине меня – затрепыхалось нечто. Огонёк. Живое. Ещё живое.

Я не хотела бороться. Уже не хотела – я сделала всё, что было в моих силах. Как я могу противостоять тому, о чём не знаю? Как мне себя спасти? От чего… мне надо себя спасти? Мне надо? Спасти? Кого? Почему?

Неожиданно – будто сама тьма, устав терпеть мою беспомощность, со злобой вытолкнула меня на поверхность. Я вздрогнула, вдохнула резко, с хрипом – как человек, слишком долго державшийся под водой. Глаза распахнулись, в них всё ещё полыхал жар, и вместе с ним – боль. Та самая, рвущая, испепеляющая, до крика, до мольбы. Я захрипела, молитвенно обращаясь к любому, кто слышит: пусть мрак вернётся. Пусть снова укроет. Но… что-то изменилось.

Было всё ещё мучительно больно – да, до дрожи, до сухих слёз. Но руки… руки больше не чувствовались ошпаренными солёным кипятком. Я медленно, почти боясь разрушить хрупкую нить сознания, сфокусировала взгляд. Всё вокруг плыло, мир дрожал, но я всё же увидела его.

Высокий мужчина в чёрном. Стоял передо мной, что-то шептал – едва слышно, будто обращался не ко мне, а к самой Тени. От моего тела к нему тянулись тонкие серебряные нити – трепетные, будто жилки света. Он вытягивал их медленно, по одной, словно освобождал… как вытягивают яд из ран.

Я не могла пошевелиться. Только смотрела – стиснув зубы, замерев, приняв. Когда боль становится целым миром, ты перестаёшь сопротивляться. Уже не важно, кто перед тобой – демон, целитель, убийца. Лишь бы легче стало. Лишь бы жить.

За окном, казалось, светало. Первый свет коснулся стен, когда нити иссякли, и боль ушла совсем – так, как уходит отлив, оставляя за собой мёртвый берег. Мужчина выглядел измождённым, словно прошёл через ту же пытку, что и я.

– Кто… ты?.. – прохрипела я, чувствуя, как язык, сухой и шершавый, едва ворочается во рту.

Я лежала на полу, в той самой ночной рубашке, прилипшей к коже, и впервые за вечность вдохнула по-настоящему. Этот воздух – живой, пьянящий, сладкий, как мёд после голода, – обжёг лёгкие, но не обжёг душу. Я была жива. Я – дышала.

– Я – Магистр Тени. Эврен Хаэль. Но давай поговорим об этом позже, когда ты немного восстановишься, – сказал он. И уже откуда-то принёс влажное полотенце – холодное, благословенно холодное, – и с неожиданной, тихой заботой начал протирать мне лицо и руки. Я зашипела от боли, и он, по-дурацки ойкнув, будто сам ошпарился, просто взял кувшин и полил меня водой. Прямо так. С головы. О, боги… Вода – лучшее, что изобрела природа. Ненавижу огонь. Ненавижу.

Словно прочитав мои мысли, он поднёс к губам стакан и дал немного воды. Я закашлялась, захлебнулась, пролила всё на себя, но даже это – было счастьем. На третьей или четвёртой попытке, с его терпеливой помощью, я всё же осилила несчастный стакан. И, опираясь на его руки, села. Голова кружилась, как будто мир рассыпался мозаикой. Я покачнулась, но он успел – поймал меня за ворот рубашки, аккуратно, не обжигая, не причиняя ни капли новой боли.

Я дышала. И этого уже было достаточно.

– Я знаю, что здесь произошло. Я соболезную. Я знал Мирстов – мы работали вместе в Совете. Ты, кажется, Айлин? Пойдёшь со мной. Теперь ты Маг Тени, причём… весьма сильный маг. Маг, который себя чуть не сжёг Тенью. – тихо проговорил он, присаживаясь рядом со мной. Наверное, мы так смешно смотрелись со стороны – растрёпанная, зарёванная, обожжённая донельзя тощая девчонка в ночной рубашке. И рядом он – серьёзный… красивый – про себя подметила я, посмотрев ему в лицо – мужчина.

Я тихо всхлипнула, вспоминая события ночи. Мама… папа… теневики…

– Я не хочу. – дрожащим голосом ответила я, рассматривая ладони с волдырями. – Мне не нужна эта магия. Она опасна. Она страшна. – в голове моментально воспроизвёлся запах теневого пепла. О, как долго он мне потом постоянно мерещился, снился в кошмарах!

– Тогда тебя на пожизненное заключение сошлют в Ауланнар за убийство двоих магов, а ещё – и за использование запрещённого теневого заклинания, – пожал он широкими плечами, плотно обтянутыми в чёрный шёлк рубашки. – Мне, в целом, безразлична твоя судьба, но я даю тебе выбор.

Ауланнар мне не улыбался. Пусть и гады действительно ворвались в мой дом, напали… но как я это докажу? Как я докажу, что родителей… убила не я? От этой холодной, противной, но вполне логичной мысли – предательская слеза противно скатилась по обожжённой, сухой коже – я зашипела от боли, которая причиняла мне капелька солёной воды. Невыносимо! Что мне теперь делать? Как себя лечить? Как быть дальше? Как… жить дальше?

– Там, куда ты меня зовёшь, меня вылечат? И правда не посадят в тюрьму? – шмыгнув носом, я подняла высохшие глаза на… Магистра. Да, точно, Магистр. Магистр Тени. Э…Эврен, да? Боги, как же болят глаза. Как же всё равно жарко и больно. И как же кружится голова…

– Вылечат, – кивнул он. – Я лично проконтролирую. Нет, не посадят. Никогда. Я разберусь, если примешь моё предложение.

Мне ничего не оставалось – дома меня больше ничего не удерживало. Я молча кивнула. Хотя абсурдный вопрос "какого праха ты вообще тут делаешь, мужик?" – абсолютно неуместно вертелся на языке, но мне было так плевать, что я была готова принять помощь от любого. Пусть даже та теневая куча, которая осталась от одной из мантий – восстанет и предложит мне что-нибудь – я возьму, а потом с удовольствием убью его еще раз. Хоть и не хотелось, и страшно не хотелось, и пускай тотчас горькая, противная тошнота подкатила к горлу от страшного звука ужасного слова "убью" – но эти гады заслуживали. Определённо заслуживали.

Так меня приняли в Тихий Круг, который тогда едва начинал своё медленное пробуждение – словно ночная роса на первых весенних побегах. Под руководством основателя, Магистра Тени Эврена Хаэля, этот Круг только делал первые осторожные шаги. Эврен, при поддержке и благословении Совета, продвигал идею контролируемого обучения Магов Тени – учить их не бояться своей тёмной силы, не использовать её во зло и держать её в узде, направлять во благо, а не превращаться в призрачных наёмников, которые таятся в тенях, чтобы убивать без следа и совести.