Мандала распада

Артём выхватил из кармана камень с дыркой, будто это пистолет. Прижал к глазу. Сквозь отверстие, словно через прицел, проступило:

Максим в семь лет. Больничная койка. На груди – чёрный песок, высыпавшийся из свинцового контейнера.

Его собственное отражение в зеркале 2023 года: седина у висков, шрам-спираль на шее, как петля.

– Мы не можем его оставить, – голос Артёма звучал как скрип ржавых петель.

Ольга вскочила, лицо исказилось:

– Ты… ты даже не спросил, чего хочу я! Ты программируешь это своими видениями! Обрекаешь его!

Она швырнула тест в раковину. Пластик отскочил, упав в спиральную лужу.

Ольга рванулась к столу, схватила чертёж «Северного моста».

– Ты спасаешь тысячи на работе, но собственного ребёнка называешь ошибкой?! – она ткнула пальцем в схему, будто это обвинительный акт.

Артём подошёл, провёл ногтем по углу чертежа. Под слоем расчётов проступила дата: 2025.

– Он умрёт здесь. В этом году. В этом месте.

Бумага рванулась с треском. Обрывки упали на пол, выстроившись в спираль.

– Ты сломался, – прошептала Ольга. – Твои «видения» – просто страх. Твой безумный страх!

Артём замахнулся камнем, как пращой. Зеркало взорвалось осколками, и в каждом – отразилась могила 2025.

– Уходи. Или я сама стану твоим проклятием.

Он выбежал под ливень. Лужи на асфальте пульсировали, повторяя узор мандалы. Сорвал с чёток 37-ю бусину – трещина разрезала её пополам. Швырнул в воду.

Ольга прижала к груди обрывок чертежа. Красный кружок вокруг «2023» расплылся от слёз, как кровь. В разбитом зеркале её отражение дробилось на десятки лиц – мать, вдова, жертва.

После ссоры Артём пришел к Доржо.

Старик разлил тушь для ритуальной мандалы, чёрные капли поползли по дате «1986».

– Я переписал отчёты по Чернобылю, – голос его дрожал. – Думал, задержу распад на сутки. Но радиация уже была в них. В молоке, что пила дочь. В воздухе, которым дышала жена. Каждое предвидение – это взгляд в бездну вероятностей, и бездна смотрит в ответ, меняя смотрящего.

Он схватил Артёма за руку:

– Ты спасаешь сына – убиваешь его душу. Сансара требует плату за каждую украденную секунду. E=Karma². Энергия взрыва равна квадрату невыплаченных долгов.

Артём прижал камень к виску. Сквозь отверстие проступило: Доржо в защитном костюме чертит сложную диаграмму монацитовым песком у четвёртого энергоблока Чернобыля. Ветер сносил узор, но учитель шептал формулы на санскрите, что-то о циклах и распаде.

– Ты переписываешь прошлое, как глупый монах, – сказал Доржо, внезапно появившись в дверях. – Он хотел остановить реку, построив плотину из чёток. Но вода нашла трещины. Тогда стал бросать в поток зёрна, меняя русло. Сегодня эта река зовётся Припятью.

Артём сжал камень так, что трещины впились в ладонь:

– Значит, всё бесполезно?

– Нет. Значит, каждое зерно – выбор. Но урожай соберёт сансара.

Ольга сидела на кухне, сжимая в руках УЗ-снимок. Тёплый свет лампы падал на чёрно-белое пятно – будущего Максима, уже обречённого по пророчеству. «А если он прав? – думала она, глядя на спираль трещины в потолке. – Если наш сын…» Она резко встала, опрокинув чашку. Чай растёкся по столу, повторяя контуры Байкала на карте в гостиной.

– Нет, – прошептала она, вытирая лужу. – Это просто страх. Его страх.

Глава 13. Свадьба-мандала

ЗАГС, поздний вечер.

Дождь стучал по разбитому окну, оставляя на полу блики, словно рваные лоскуты тьмы. Артём и Ольга стояли у двери, как два случайных прохожих, застигнутых ливнем. На ней – простое платье без фаты, на нём – мятная рубашка, пахнущая машинным маслом. В руках – справки, подписанные за минуту до закрытия. Сотрудница ЗАГСа, щурясь через очки, протянула кольца.

– Ты уверен? – Ольга не поднимала глаз. – Это не спасёт его.

– Но спасёт нас. Хотя бы сейчас.

Артём взял кольцо. Взгляд скользнул по настенным часам: стрелки застыли на случайном времени.

Пустая квартира после церемонии.

Бутылка дешёвого шампанского пылилась на столе, нераспечатанная. Вместо одной из спиц – зияла глубокая трещина, словно от удара. Доржо говорил, что такая трещина символизирует разорванную карму, насильственное вмешательство в естественный ход событий, которое создаёт непредсказуемый отголосок в будущем. Ольга коснулась его, и холод металла обжёг пальцы.

– Это… чтобы напоминать о цикле? Или о том, что его можно сломать? – спросила она, заметив в отблеске тень: мальчик лет трёх, сидящий в центре мандалы.

– Чтобы помнить, что выход есть. Даже если он ведёт в ад.

Она надела кулон. Металл прилип к коже, как проклятие.

Ольга спала, сжимая кулон в кулаке. Артём ворочался, рубашка прилипла к спине от пота. Во сне он видел:

Мальчик в центре мандалы из чёрного песка. Его голос звенел, как разбитое стекло: «Папа, ты опоздал». Стены комнаты трескались, из щелей сочилась радиоактивная пыль, оседая на губах горьким привкусом урана.

Он проснулся с криком. Кровь стекала из носа на подушку, оставляя спираль – точь-в-точь как на песке у Доржо.

Ольга застала его за стиркой окровавленной рубашки. На столе лежал камень с дыркой, его трещины слабо, неравномерно пульсировали голубым светом, словно дыша нестабильной реальностью.

– Опять кровь? – её голос дрогнул. – Может, хватит играть в пророка?

– Это не игра. – Артём вытер лицо. – Каждый раз, когда я вижу его, теряю часть себя. Но остановиться не могу.

Ольга сорвала кулон, швырнула в раковину. Металл зашипел, прожёг эмаль.

Артём поднял кулон. В трещине вместо спицы проступила дата: 22.07.2025. За окном прогрохотал грузовик, брезент на кузове колыхался, как крылья демона.

Артём прижал камень к виску. Сквозь дырку увидел: себя у могилы, сжимающего обручальное кольцо.

Доржо чертит мандалу на полу, смешивая песок из Бурятии с чёрной пылью. Пламя свечи вспыхивает зелёным:

– Этот песок – прах тех, кто пытался обмануть сансару. Теперь он будет твоим щитом и петлёй.

В дыму возникает реактор «Анатолия», трещины на нём повторяют спираль Максима. Доржо бросает горсть песка в огонь:

– Гаруда клюёт свои крылья, чтобы родиться в пепле. Но ты не птица, Артём. Ты – искра, которая подожжёт мир.

Глава 14. Обман

Лампа под потолком мигала, отбрасывая мерцающие тени на стопки чертежей. Артём сидел за столом, вдавливая синий карандаш в бумагу. Перед ним лежали поддельные медицинские справки – «хроническая болезнь лёгких из-за промышленной пыли». Его пальцы дрожали, когда он выводил подпись главврача.

«Переведут на объект “Рассвет” – там нет кранов, бетонных плит, этой чёртовой пыли… Максим будет в безопасности. Хотя бы там», – думал он, но голос Доржо отозвался в памяти: «Бегство – это ещё один виток колеса, Артём».

За окном завыл ветер, принося запах влажного песка с берега реки. Где-то в темноте скрипели тросы подъёмного крана.

Артём достал камень с дыркой, прижал его к документу. Трещины на камне слабо засветились – не от радиации, а от его страха, густого, как смог.

Видение:

Максим, пять лет, строит замок из песка на площадке у объекта “Рассвет”. Внезапно трос крана лопается. Металлическая стрела рушится, вздымая облако пыли. Земля трескается, песочница проваливается в чёрную бездну. Артём видел не просто картинку, а схлопывающуюся волновую функцию вероятности, где гибель сына – пик этой функции. «Папа!» – крик сына тонет в грохоте.

Артём дёрнулся, выронив камень. Кровь хлынула из носа – результат перегрузки его "квантового сенсора" – капли упали на справку, растекаясь в очертания Читы – кривые улицы, река, их дом.

Ольга стояла у окна, сжимая в руках испачканный кровью документ. На обороте, среди чертежей фундамента, Артём машинально нарисовал спираль – как будто искал в ней спасение.

– Ты стал чужим, – её голос звучал холодно, как металл. – Как тот монах из твоих рассказов. Даже ложь свою украшаешь узорами.

Артём попытался выхватить бумагу, но она отстранилась:

– Это не узоры. Это… попытка всё удержать.

Она ткнула пальцем в кровавое пятно, превратившее Читу в кляксу:

– Удержать? Или ты сам превратился в ту пыль, что нас душит?

Через неделю Артёма перевели на «Рассвет» – тихий объект на окраине, где строили лишь малоэтажные дома. Но на въезде его ждал грузовик с потрёпанным брезентом. Тень от ткани колыхалась, сливаясь с трещиной в камне, – те же крылья, что преследовали его с детства.

В кармане завибрировал телефон:

SMS от Ольги: «Ты сбежал от кранов. Но трещины-то внутри тебя».

Голос Доржо звучит из пустоты:

– Сансара пишет одни и те же иероглифы на песке и стали. Твой сын – её перо.

Артём проводит пальцем по спирали – на столе остаётся кровавый след.

Артём листал отчёты в архиве ТЭЦ. Между страниц выпала пожелтевшая вырезка: «Черниговский: радиация как инструмент познания». На фото – мужчина в защитном костюме, за ним силуэт девочки с чёрными косами. В тексте мелькнула фраза: «Профессор Черниговский предполагал, что определенные изотопы могут служить 'ключами' к скрытым измерениям или временным слоям, позволяя считывать эхо грядущих событий».

– Знакомое лицо? – Прораб указал на ребёнка. – Говорят, дочь его теперь в Питере крутится. Что-то с реакторами делает, продолжает дело отца, видать. А отец-то его, Черниговский, на каком-то секретном объекте погиб, говорили, взрыв был, и всё списали на халатность. Но ходили слухи, что там государство что-то мутило, и он им мешал. Говорят, какой-то Крутов курировал этот проект в 80-х, шишка из Москвы. Жёсткий был мужик, говорят.

Артём сухо кивнул, но в кармане сжал камень с дыркой. Сквозь отверстие мелькнуло: Елена в лаборатории, её руки в перчатках с трезубцем радиации, на столе – сложные схемы, напоминающие одновременно и чертежи реактора, и фрактальные узоры.

Глава 15: Рождение и смерть

Яркий свет неонатального бокса резал глаза. Артём стоял, прижавшись лбом к холодному стеклу, за которым в пластиковом коконе инкубатора лежал его сын. Максим. Крошечное, хрупкое тело, опутанное проводами, как жертва в паутине. Датчики мерцали зелёным и красным, их ровный писк сливался в монотонный, гипнотический гул – звук жизни, которая едва теплилась. На экране над кювезом пульсировала кривая ЭКГ, неровная, как трещина на байкальском льду.

– Аппарат ИВЛ третьего поколения, – тихо пояснила медсестра, поправляя что-то на панели. – Контролирует каждый вдох. Мы делаем всё возможное.

Артём кивнул, не слыша её. Он видел другое. Он видел, как провода сплетаются в спираль, а пульс сына отсчитывает секунды не до следующего вдоха, а до роковой даты, выжженной у него в сознании. «Мой дар – это не предсказание, – билась в голове отчаянная мысль, отголосок учений Доржо. – Это чувствительность к вероятностным полям. Каждое моё видение – это коллапс волновой функции, фиксация одной из ветвей будущего. И каждое такое вмешательство, даже пассивное, имеет цену».

Он прижал ладонь к прозрачному куполу, и мир рассыпался.

Видение нахлынуло, как приступ мигрени. Жизнь Максима разлетелась на семь мерцающих осколков, семь витков колеса. Первый виток: годовалый сын тянет к нему пухлые ручки, его первый смех. Третий: ссадина на коленке, похожая на алую спираль. Пятый: падение с велосипеда, кровь на асфальте. Седьмой: больничная палата, та же, что и сейчас, только тело сына съёжилось под трубками, как иссохший лист, и монитор пищит длинно, непрерывно. Это были не просто картинки. Это были квантовые отпечатки ключевых точек его судьбы, уязвимые, тающие, словно мандала из песка под порывом ветра.

Артём отшатнулся от инкубатора, рухнув на колени. Кровь хлынула из носа – привычная плата за взгляд за грань. Он неловко вытер её рукавом, оставляя на белой ткани бурый след. Медсестра бросилась к нему, но он уже не слышал её испуганных вопросов, поднимаясь на ноги. Он должен был идти к Ольге.

Он нашёл её в палате. Она сидела на кровати, бледная, измученная, и смотрела в окно на серое читинское небо. Она не плакала. Её горе было сухим, выжженным.

– Ты видел это, да? – её голос был тихим, лишённым всяких эмоций. Она не обернулась. – Его смерть. Ты… ты даже здесь не со мной! Ты там, в своих кошмарах.

Он подошёл, хотел обнять её, но она дёрнула плечом, отстраняясь.

– Оля, это можно изменить. Сансара – это цикл, его можно разорвать…

– Перестань! – она вскрикнула, и её лицо исказилось от боли. – Перестань видеть! Хоть раз – просто будь отцом! Обычным!

Её слёзы, которые она сдерживала, наконец прорвались и упали на больничное одеяло. Артём смотрел на неё, и ледяное кольцо сжималось вокруг его сердца. Он был здесь, чтобы разделить с ней горе, а стал его причиной.

Через день, когда Ольгу перевели в обычную палату, медсестра принесла документы.

– Гринев? Нужно подписать для свидетельства о рождении.

Артём взял бланк. Руки дрожали. Имя, отчество… всё было на месте. Но в графе «Фамилия» стояло аккуратно выведенное: Соколов.

Он замер. Мир сузился до этого одного слова. Он вошёл в палату. Ольга кормила Максима из бутылочки.

– Что это? – тихо спросил Артём, протягивая ей бланк.

Она даже не посмотрела на бумагу.

– Это его фамилия.

– Он мой сын, Оля. Он Гринев.

В её глазах на секунду блеснула ярость.

– Фамилия Гринев – это проклятие! – прошипела она. – Оно убило твою сестру. Оно сводит с ума тебя. Я не отдам ему это. Он будет Соколов. Это его щит. Щит от тебя, Артём.

Он смотрел на неё, и слова застревали в горле. Она была права. Он и сам уже не знал, где кончается он и начинается его дар. Он молча положил бланк на тумбочку. Он ничего не подписал, но знал, что это не имеет значения. Решение было принято. В этот день у него родился сын, и в этот же день он начал его терять. Имя этой трещины было – Соколов.

Ночью он не мог спать. Он прокрался в неонатальное отделение, где в полумраке светились экраны мониторов. Он встал у инкубатора Максима. В его кулаке был зажат мешочек с читинским монацитовым песком, который он всегда носил с собой – частица дома, частица его силы и его проклятия.

«Семь лет – не срок, Артём. Это семь витков колеса. Каждый – шанс изменить узор, – прозвучал в памяти голос Доржо, чертившего палкой на песке у дацана. – Но узор всё равно замкнётся».

Артём не мог смириться. Он открыл маленький технологический люк в стенке инкубатора и осторожно, почти не дыша, высыпал щепотку тёмного песка на пелёнку рядом с сыном.

– Что вы делаете?! – раздался за спиной шёпот дежурной медсестры.

– Заряжаю время, – пробормотал он, не оборачиваясь.

В тусклом свете больничной лампы песок едва заметно засветился слабым, призрачным голубым светом – эффект Вавилова-Черенкова от остаточной радиоактивности микроскопических частиц. Это было безумие, отчаянный ритуал на стыке науки и мистики. Он пытался защитить сына, влить в его хрупкую временную линию частицу своей собственной энергии, своей земли.

Внезапно на экране ЭКГ вспыхнуло предупреждение: АРИТМИЯ. Сердце Максима сбилось с ритма. Артём в панике прижал к стеклу инкубатора свой талисман – камень с дыркой.

И сквозь него он увидел снова.

Семь лет. Максим в песочнице. В его руках – игрушечный реактор, который Артём принёс ему со стройки. Мальчик роняет его. И песок под ним не рассыпается. Он взрывается беззвучной чёрной дырой, которая начинает затягивать его. «Папа, помоги!» – кричит сын, но его голос тонет в безмолвии.

Артём отшатнулся от инкубатора, ударившись о стену. Его руки покрылись мелкой красной сыпью, как после слабого облучения. Плата за вмешательство. Он понял. Его попытка защитить сына сделала его ещё более уязвимым, связала его судьбу с тем, что было сутью работы Артёма – с реактором, с распадом.

Он стоял на крыше больницы, под холодными звёздами. Ветер трепал его волосы. Он поднял камень к глазу. Дар показал ему два пути, две ветви будущего, ставшие теперь предельно ясными.

Отказаться от дара. Закрыться. Перестать видеть. Максим доживает до двадцати лет, но его глаза пусты, как у ветерана, вернувшегося с войны. Его душа выжжена, потому что отец отрёкся от своей сути, чтобы купить ему годы безжизненного существования.

Принять цикл. Семь лет смеха. Семь лет рисунков спиралей на обоях. Семь лет любви, за которую придётся заплатить последним вздохом сына в больнице и трещиной на кулоне-колесе в кармане у Ольги.

– Монах спросил реку: «Почему ты течёшь в пропасть?». Она ответила: «Я учусь огибать скалы», – снова голос Доржо, как шёпот ветра.

Артём сжал камень в руке. Он не мог отказаться от сына. Он не мог отказаться от себя. Он выбрал. Он выбрал семь лет. Он выбрал путь вдоль пропасти, надеясь научиться огибать скалы. Он выбрал любовь. И смерть.

Это было его рождение как отца. И его приговор.

Глава 16. Кран

Кран ККС-10, ржавый динозавр 1980-х, скрипел под порывами ветра. Его тросы давно не меняли – экономили на «неперспективных объектах». Стрела крана вздымала бетонную плиту, как гигантская рука, держащая гроб. Тросы скрипели под тяжестью, а ветер с реки гнал песок, заставляя рабочих щуриться. Артём стоял внизу, сжимая в кармане камень с дыркой. Его пальцы ощущали пульсацию трещин – не радиацию, а страх, густой, как смог.

Видение:

Трос лопнул. Плита рухнула на бытовку, где пятеро рабочих пили чай. Крик, взрыв бетонной пыли, алые брызги на стенах. Из разлома плиты высыпался чёрный песок, знакомый до мурашек – тот самый, что он видел у Доржо в Бурятии. Артём видел не только сам момент падения, но и расходящиеся волны последствий – горе, расследования, его собственную вину, если он промолчит.  И на мгновение, в тени падающей плиты, ему почудилась фигура Олега Крутова, наблюдающего за происходящим с холодным расчётом, словно проверяющего что-то. Это был не Крутов из его настоящего, а более молодой, властный, тот самый, что курировал объект "Заря-1". Его лицо было непроницаемым, но в глазах Артём уловил тень… не то предвидения, не то приказа.

– Остановите кран! – закричал Артём, но его голос потонул в рёве двигателей. В висках застучало, будто молоток бил по наковальне. Первая волна мигрени сжала череп.

Артём рванул к пульту управления, спотыкаясь о кабели. Камень в его руке раскалился, трещины светились голубым – активация через страх, а не уран. Он вырвал ключ у механика, перезагрузив систему.

В сознании вспыхнули нейтроны, одетые в шафрановые халаты монахов. Они перестраивали цепь событий, как чётки в руках Доржо. Плита сместилась, рухнув в кучу песка, подняв облако, в котором мелькнула дата: 22.07.2025.

Доржо, будто прочтя его мысли, произнёс в пустоту:

– Крылья – это петля сансары. Чем выше взлетишь – сильнее ударишься. Эти "крылья", Артём, не только на брезенте грузовика. Это твой страх перед фатализмом, перед тем, что ты не можешь ничего изменить. Ты видишь их повсюду, потому что сам их создаёшь.

Артём рухнул на колени. Кровь хлестнула из носа, окрашивая песок. В ушах зазвучал голос Доржо, словно из глубин реактора:

– Ты разорвал паутину. Теперь паук придёт за тобой.

Рабочие хлопали Артёма по плечам: «Спас, чёрт!». Но их голоса звучали как под водой. Перед его глазами плыли:

Чёрный песок из плиты, ползущий по полу, складываясь в цифры 2025.

Тень крана за окном, превращающаяся в грузовик с крыльями. В кузове – Максим, строящий замок из песка. «Папа!»

– Давление зашкаливает, – медбрат наложил жгут. – Алкоголь? Стресс?

Артём вытер кровь рукавом, оставив на бинте спираль:

– Сансара… Она всегда перегружена.

На каталке, под вой сирены скорой, Артём сжал салфетку. Йод и кровь смешались в ржавый оттенок. Он вывел мандалу:

В центре – трещина, как на камне.

По краям – цифры 22.07.2025, обведённые в кольцо.

– Вам к психиатру, – врач забрал салфетку, смяв её. – Это… не нормально.

Врач щёлкнул ручкой по анализам:

– Лимфоциты 18% при норме 30. Капилляры – как паутина. Вы в детстве с радиоактивными материалами работали? Каждое ваше «предвидение», если это то, о чем я думаю, – это микроинсульт, плата за взгляд за грань.

– Песок… монацитовый. В Бурятии.

– Бета-излучение, – кивнул врач. – Разрушает эндотелий. Ваш дар имеет свою цену, инженер. И похоже, вы платите авансом.

Артём глядел в окно. На парковке грузовик с брезентом завёл мотор. Тень от ветра колыхала ткань, рисуя крылья – точь-в-точь как в день смерти Лиды.

Глава 17. Развод

Свет лампы дрожал, как огонёк в бурю. На столе лежал брачный договор, испещрённый пометками – красные линии пересекали пункты, словно трещины. Максим спал в соседней комнате, прижимая к груди игрушечный кран – подарок отца, уже сломанный. Ольга перебирала чётки Артёма, щелкая бусинами.

– Ты раздавил нас своими «спасительными» видениями, – её голос звучал плоско, как лезвие. – Даже здесь, в чётках, нет 108-й бусины. Только дыра. Доржо говорил, что 108-я бусина замыкает круг, символизирует полноту и выход из сансары. Твои чётки разорваны, Артём. Как и твоя жизнь.

Артём смотрел на трещину в окне, сквозь которую пробивался ветер. Она напоминала спираль, нарисованную Максимом.

– Я пытался…

– Пытался быть Богом, – перебила Ольга. – Но мы – не твои нейтроны в реакторе. Ты не можешь нас перезагрузить.

– Ты превратил нашу жизнь в уравнение! – кричала Ольга, швыряя в стену кулон-колесо. – Максим – не переменная в твоих формулах!

Артём молча поднял осколок. На срезе серебра виднелась гравировка: E=K².

– Доржо прав, – сказал он. – Энергия кармы… Она не исчезает. Я пытался…

– Перестань! – она закрыла лицо руками. – Ты даже сына видишь сквозь эти чёртовы формулы!

За окном деревья гнулись, как спицы колеса, уносящего последние слова в ночь.

Ольга перебирает фото, останавливаясь на снимке Максима со спиралью:

– Знаешь историю о монахе, который носил воду в решете? Он думал, что святость залатает дыры. Но вода уходила, оставляя только ржавчину.

Она тычет пальцем в рисунок:

– Ты – этот монах. А мы – вода. Ты пытаешься удержать нас, но мы всё равно утекаем.

Артём молча смотрит, как спираль на фото мерцает монацитом – тем же песком, что в фундаменте реактора.

Ольга упаковывала чемодан, швыряя вещи слепо, будто хоронила прошлое. Максим плакал, цепляясь за модель грузовика с брезентом – тот самый, что давил Лиду.

– Отдай! – вырвала игрушку Ольга. – Мы больше не играем в его кошмары.

Артём стоял на пороге. На полу, где капли дождя просочились сквозь щель, змеилась спираль – точь-в-точь как мандала из песка, которую Доржо рисовал у Байкала.

«Каждый узел кармы развязывается болью, – подумал он. – Но этот… он рвёт кожу».

Пустая квартира, ночь.

Артём швырнул в костёр фотоальбом. Пламя лизало снимки: свадьба у Байкала, где Ольга смеялась с кулоном-колесом на шее; Максим в коляске, тянущий руку к крану; их первая квартира, стены ещё без трещин.

Видение через дым:

Доржо бросал рис в костёр, и зёрна взрывались миниатюрными сверхновыми. «Спасти всех – значит сжечь себя», – сказал он, а пепел сложился в дату: 22.07.2025.

Одно фото выскользнуло из альбома. Пламя слизало лицо Ольги, оставив силуэт и надпись на обороте: «Максим, 2 года. Спираль».

Артём поднял фото. На обороте детская рука вывела спираль восковым мелком – линии повторяли трещины на его камне.

Флешбэк Доржо:

«Спираль – не ловушка. Это лестница, где каждая ступень – выбор. Но ты всё время спотыкаешься», – учитель чертил узор на песке, который тут же смывало волной.

В пепле костра светились зёрна монацита из Бурятии – те самые, что мать дала ему перед отъездом. И среди них – частицы того самого чёрного пепла, который Доржо использовал в своих ритуальных чашах, предсказывая катастрофы. Артём с ужасом понял, что песок, который он считал защитным, и пепел предзнаменований – суть одно. Артём собрал их в мешочек, ещё не зная, что они станут частью реактора в Турции.