Карл Любезный

– Ну вот, – воскликнул обрадованный Карл, – знакомство состоялось, значит, вы будете друзьями, заодно и моими; право, мне всегда этого не хватало!

– Друзьями? Отлично! – весело проговорил Филипп де Рибейрак, придворный, двадцати двух лет. – Согласен, черт возьми, чем более что так пожелал сам король.

Этьен де Вержи явно не понял:

– Его величество? Но когда же это?

– Да только что, будь я проклят! Насколько мне известно, у Людовика Одиннадцатого больше нет сыновей и вряд ли они еще появятся. Но пусть даже и так, все одно королем быть принцу Карлу.

Дофин привстал в седле и вытянул руку в направлении, куда убежала свора:

– А сейчас, господа, вперед! Мы и так уже потеряли много времени. Я хочу посмотреть на этого оленя, пока он еще живой. За мной же, скорее! Ату его, Галаор!

Любимый пес Карла, услышав команду хозяина и увидев его вытянутую руку, сорвался с места и помчался вдоль оврага. Охотники с гиканьем понеслись вслед за ним.

Так Этьен де Вержи приобрел благорасположение дофина Карла, о чем, едва охотники вернулись, сразу же стало известно всему двору, что и подтвердилось льстивыми улыбками кавалеров и многозначительными взглядами дам. Но всего ценнее оказалось знакомство с человеком, «подаренным» ему будущим королем. До самого своего смертного часа будет благодарен Этьен небесам за то, что случай на охоте свел его с Филиппом де Рибейраком, лучше которого, как он говорил позднее, и выдумать нельзя.

Второй случай еще больше укрепил позиции молодого придворного и, разумеется, его нового друга, которого с тех пор называли не иначе как «подарок короля».

Удрученный неудачей на охоте, герцог Орлеанский позвал к себе личного астролога, некоего Эврара Велонна, сведущего ко всему прочему в оккультных науках, и спросил его, каким образом лучше всего отправить на тот свет человека. Астролог, имевший немалый опыт в такого рода делах, счел нужным уточнить:

– Речь идет о знатной особе или же…

– Конечно, о знатной, дьявол ее забери! – вскричал герцог. – Стал бы я ломать голову над тем, как отправить к праотцам простолюдина!

– В таком случае есть несколько способов, – авторитетно заявил Велонн. – Один из них – изготовление восковых фигурок. Епископ Трирский как-то задумал окрестить к Пасхе всех евреев его города; некрещеные должны быть изгнаны. Евреи в ответ на это слепили восковую фигурку епископа и попросили священника окрестить ее. В пасхальное воскресенье фигурка была расплавлена, и епископ упал мертвым возле купели во время обряда крещения.

– Сие не годится, – досадливо махнул рукой герцог. – К особе, о которой идет речь, такое действие неприменимо.

– Обратимся к смерти Жанны Наваррской, супруги короля Филиппа, – бесстрастно продолжал звездочет. – Как известно, в ее кончине обвинили епископа Труа. С помощью ведьмы он изготовил восковую фигурку королевы и, окрестив ее, дал ей имя Жанна. Затем он проткнул куклу иголками в нескольких местах. Спустя некоторое время королева заболела. Однако она никак не желала умирать. Епископ в гневе разломал фигурку, растоптал и бросил в огонь. Прошло совсем немного времени, и королева отправилась в мир иной.

– Чертовщина какая-то, клянусь головой святого Варула! – поморщился герцог.

– К вашему сведению, монсеньор, такой способ избавления от врагов практикуется со времен римлян.

– Я не желаю прибегать к чернокнижию, Эврар, и общаться с дьяволом и духами тьмы. Твои сатанинские методы могут проложить путь к костру. Неужели в твоем арсенале не найдется другого действенного средства, которое, как ты понимаешь, не позволило бы пасть на меня ни малейшей тени подозрения?

Астролог в задумчивости потер рукой подбородок.

– Если бы я знал о пристрастиях того лица, которое мешает вашему высочеству, о его вкусах, его любимых лакомствах наконец…

Герцог вспомнил:

– У него в комнате, на столе, всегда стоит коробочка с миндалем; прежде чем съесть, человек этот замачивает орешки в воде. Понимаешь? Чашка с водой… она тоже на этом столе.

Эврар хищно улыбнулся:

– Тогда все очень просто, ваше высочество. В воде можно незаметно растворить порошок, она сохранит при этом свою прозрачность и напитает все, что в нее положат, в том числе и орехи, и вот если съесть несколько таких орехов…

– Человек умрет? – весь напрягся герцог Орлеанский. – Как скоро? Что он почувствует и сколько пройдет времени: час, день, два?

– Это зависит от прихоти того, кому этот человек мешает.

– Меня устроят несколько дней… два или три. Этого, полагаю, будет достаточно.

– Желание вашего высочества будет исполнено, – кивнул Эврар Велонн. – Не далее чем завтра я принесу вам то, что вы просите.

Через несколько дней юный принц пригласил обоих друзей к себе в кабинет полакомиться миндалем. Все трое вошли, и тут Карл, заглянув в чашку, недовольно вскричал:

– Жерье! Черт возьми, куда подевался Жерье?

В эту минуту в дверях показался комнатный лакей.

– Я слышал, ваше высочество позвали камердинера?

– Ну да! А вы кто такой? И почему я не вижу Жерье?

– Увы! Должен сообщить, что слуга вашего высочества внезапно занемог; узнав об этом, меня попросили на время заменить его.

Лакей, согласно данной ему инструкции, готов был уже назвать имя того, кто его послал, но Карл, далекий от мысли о заговоре, не догадался об этом спросить, иначе в ответ услышал бы имя своего зятя – Пьера де Бурбона.

– Почему же в таком случае вам не дали указания в отношении моих любимых орешков? – И Карл ткнул пальцем в искусно вырезанную из дерева и инкрустированную рисунком из дубовых листьев, прямоугольной формы бонбоньерку с крышкой. – Вот они, видите? – Он поднял крышку. – Каждое утро, когда я еще сплю, Жерье замачивает мне их вот в этой чашке, хотя раньше я делал это сам, с вечера. – Палец вытянулся в сторону чашки. – Почему вы не сделали этого? Я не могу отправляться на прогулку, не отведав миндаля, – так советует мне врач.

– Ваше высочество, я не получил на этот счет указаний, – пролепетал лакей, опуская голову, – но если они именно таковы, то я буду в точности их выполнять.

Едва он это произнес, дофин бросил в чашку горсть орешков и залил их водой из кувшина.

– Поздновато, конечно, – проворчал он, – ну да ничего не поделаешь, придется сегодня нарушить предписания мэтра Молена. В таком случае я полакомлюсь после прогулки. А вы, друзья мои, любите миндаль? У меня его много. Быть может, вам тоже замочить?

– Не стоит, принц, – махнул рукой Рибейрак, – у нас крепкие зубы, не правда ли, Этьен? К тому же, сосуд явно мал и никак не рассчитан на наш аппетит.

И все трое направились к дверям. Этьен, чуть задержавшись, заглянул в чашку и, повинуясь скорее чувству любопытства, нежели желая соблюсти некое правило, пересчитал лежавшие на дне орешки. Еще раз взглянув на чашку, он поспешил за принцем.

Через пару часов они вернулись. Дофин быстрым шагом направился к столу и уже протянул руку за любимым лакомством, как вдруг ему помешал Этьен.

– Остановитесь, монсеньор! – схватил он принца за руку. – Не прикасайтесь ни к воде, ни к этим орешкам.

– Вот так-так, – пробормотал в изумлении Карл. – Но почему?

– Быть может, я излишне осторожен, ваше высочество, – пояснил Этьен, – но, на мой взгляд, воспользовавшись вашим отсутствием, к этому сосуду подползла змея и впрыснула туда яд.

– Яд? В мои орешки?.. – В глазах дофина читался испуг. Оторопело уставившись на чашку, он отступил на шаг от стола. – Но с чего вы это взяли, де Вержи? И отчего вы так пристально смотрите на воду? Кажется, в ней нет ничего необычного.

– Мне показалось странным, что ручка бокала оказалась повернутой. Когда мы уходили, она глядела в сторону очага, а теперь… смотрите, она направлена в угол комнаты!

– Черт возьми, – буркнул Рибейрак, состроив гримасу полного непонимания. – Кто же это мог передвинуть чашку? И зачем?

– Это сделал тот, кто приходил сюда перед нашим уходом и теперь уже не вернется, – убежденно произнес Этьен. – Не удивлюсь, монсеньор, если сейчас сюда войдет, абсолютно здоровый, ваш камердинер Жерье. И вот лишнее подтверждение тому, что мои подозрения не лишены оснований: посчитайте, сколько миндалин на дне чашки.

Оба, дофин и Рибейрак, склонились над столом. И оба в один голос растерянно протянули:

– Их восемь.

– А было двенадцать!

– Куда же подевались остальные четыре? – задал вполне резонный вопрос юный принц.

– Убийца вынул их, дабы ваша смерть не наступила слишком быстро, что явно не входило в его планы.

– Убийца?..

– Вас хотели отравить, монсеньор! Это был тот человек, что выдал себя за комнатного лакея. Но он всего лишь исполнитель, и у этого исполнителя есть хозяин – тот, кто заказал убийство.

– Кто же это?.. Как вы думаете?

– Тот, кому это было выгодно. Тот, кому вы мешаете. Тот, кто мечтает возложить себе на голову корону Франции.

– Герцог Людовик Орлеанский, клянусь муками ада! – в волнении вскрикнул Рибейрак, инстинктивно хватаясь за рукоять меча.

– Другого объяснения я не вижу, – после внезапно наступившего недолгого молчания проговорил Этьен.

Филипп де Рибейрак бросил озадаченный взгляд на собеседников:

– И если вспомнить о том, что произошло недавно на охоте…

– Нет, он не посмел бы, – как-то обиженно выпятив губы, попытался встать на защиту родственника дофин. – Ведь он Валуа, и он мой дядя. И он знает, что мой отец сурово накажет его, коли дело обстоит именно так, хотя царственным особам и не следует порочить честь собственного дома, дабы не вызвать этим недовольство подданных… Однако, де Вержи, – внезапно оживился Карл, – всё это лишь догадки, вам просто могло показаться. Я вполне доверяю своему дяде. Он не может желать мне зла.

– Корона, как и смерть, не выбирает жертву, – изрек Рибейрак. – Король Ричард, возжелав сесть на трон, попросту взял и утопил законного наследника, причем сразу двух, не прибегая к ядам.

– Возможно, герцог Орлеанский поступил бы так же, не будь жив еще король Людовик, ваш отец, принц, – прибавил Этьен. – Но поскольку вы уверены в невиновности вашего дяди, то кто, по-вашему, передвинул чашку и вытащил из нее четыре миндалины? И, главное, зачем?

Вновь наступило молчание.

– Но все это нетрудно проверить, – по-прежнему не сдавался Карл. – У меня в клетке есть одна больная птица – вялая, не поет; что с ней делать, не знаю. Если подтвердятся ваши опасения, шевалье…

– Бедную птичку будет не жаль, – сделал заключение Рибейрак.

Дофин приказал, чтобы принесли клетку. Маленькую светло-желтую канарейку, сидящую на жердочке, похоже, давно мучила жажда, поэтому она тут же опустила клювик в поилку, которую Этьен осторожно наполнил из чашки. Не прошло и нескольких секунд, как канарейка свалилась на бок, вся задрожав, и, дернув еще пару раз лапками, застыла с раскрытым клювом и закрытыми глазами.

– Вот вам первое доказательство, монсеньор: вода отравлена, а стало быть, яд добрался и до миндалин.

В это время дверь раскрылась и вошел какой-то человек.

– Жерье! – бросился к нему Карл.

– Ваше высочество, прошу простить, – виноватым голосом заговорил верный слуга, – меня задержал внезапно заболевший сосед; такой славный человек… А орехи?.. Мне, право, очень жаль: я не смог выполнить своих обязанностей…

– Вот и второе доказательство, принц.

Карл молчал, словно все еще не веря в очевидное и не желая, таким образом, бросать тень на члена королевской семьи. Потом вяло проронил:

– Однако прямого подтверждения причастности к злодеянию моего дяди нет.

– К сожалению, монсеньор.

Карл подошел к Этьену и растроганно произнес, горячо пожимая ему руку и не мигая глядя в глаза:

– Я дважды обязан вам жизнью, сир де Вержи, а потому объявляю вас своим самым близким другом. Отныне вы станете моим телохранителем, советником и камердинером и получите самые высокие привилегии, которые не снились даже принцам крови.

– Готовься к защите, Этьен, – рассмеялся Филипп, – с этого дня дамы пойдут на приступ твоего сердца. Любимец короля – это звучит громко, чтоб мне провалиться в преисподнюю!

– А вторым моим другом будет Филипп де Рибейрак из рода д'Арманьяков! – прибавил Карл, цветя улыбкой.

– Ваш раб навеки, монсеньор! – поклонился Рибейрак. – Преданные друзья все же лучше, нежели корыстолюбцы и льстецы, не правда ли?

– Еще бы! Ах, мне всегда не хватало друзей.

Когда они вдвоем вышли из кабинета принца, Этьен сказал:

– Врагов не бывает только у евнухов и мертвых, у королей же их всегда предостаточно. Но уже то хорошо, что враг живет в доме дофина, вскорости уже короля.

Нарочито громко вздохнув, его приятель изрек на это:

– Какая все же непослушная корона – никак не желает водвориться на голове первого принца крови, то и дело сваливается оттуда.

– Может быть, Филипп, когда-нибудь ей надоест сваливаться.

Рибейрак только пожал плечами.

Глава 2. Как влюбить в себя дочь короля

Тянулись дни, один мрачнее другого. Двор все так же собирался в зале амбуазского замка, а известий из Плесси все не было.

Двор напряженно ждал. Никто уже не сомневался, что дни короля сочтены, и умы будоражил вопрос: кто станет регентом при юном монархе? По закону им должен быть первый принц крови, троюродный брат короля Людовика, герцог Орлеанский. С другой стороны это означало, что фактически на время регентства власть окажется в руках средней ветви царствующего дома Валуа. Выходит, новая метла. Как и в какую сторону пометет? Целых восемь лет будет мести, пока Карлу не исполнится двадцать один год. Да, но она ли? Быть может, другая? Но другой нет, исключая Карла Ангулемского, второго принца крови младшей ветви. Стало быть, как ни крути, Людовик Орлеанский? Вот перед кем надо лебезить, кому угождать, с кем быть в самых хороших отношениях. И многие недоумевали, видя, как кое-кто, вопреки очевидному, не стремится к общению с герцогом, а, напротив, словно не замечая его, держится ближе к дофину. Первый – Оливье ле Дэн, брадобрей короля, его верный пес; за ним Этьен де Век, Луи де Тремуй, Грасьен де Герр и другие. Да, еще два фаворита дофина, его всегдашние спутники повсюду – Этьен де Вержи и Филипп де Рибейрак. Эти-то чем думают, особенно первый? Дофин прямо-таки не отходит от него. Конечно, с этими двоими тоже следует дружить, но не более того: когда это они войдут в силу? Лишь через восемь лет. Стоит ли так долго ждать? Да и кому ведомо, что может произойти за это время: ползут слухи о слабом здоровье юного принца.

Таковы темы ежедневных пересудов двора.

Герцог Орлеанский тем временем, не видя необходимости в том, чтобы слоняться по залам и коридорам замка, большую часть времени проводил в борделях и в домах горожан, имевших пригожих дочерей. Когда ему это надоедало, он возвращался в Амбуаз и прогуливался по парку в компании своих неизменных спутников: Дюнуа (Франсуа де Лонгвиль), Вилье, Рамфора, Сенвиля и других. За ними шлейфом тянулись придворные дамы и кавалеры; ряды их, надо сказать, неуклонно пополнялись, так что очень скоро вблизи покоев дофина осталось совсем немного придворных.

В один из таких дней томительного и тревожного ожидания известий из Плесси-ле-Тур Этьен вышел из покоев принца, неторопливой походкой миновал зал и направился в Галерею Флоры. Придворные почтительно расступались, давая ему дорогу, иные коротко кланялись. Эти смотрели дальше, нежели те, что бродили по парковым аллеям. Королем-то все одно быть этому, а не тому, со «шлейфом» льстецов и бездельников, и Этьен де Вержи вот-вот станет «хозяином» нового короля. А вслед за ним и его приятель Рибейрак.

Этьен не мог не замечать добродушно приветствовавших его и старался запомнить лица и имена, особенно тех, кто не пытался выжать из себя улыбку, здороваясь без лести, без фальши в голосе, в выражении лица. Эти надежные; как бы ни повернулась судьба, на них вполне можно положиться; они верны короне, и юному Карлу следует назвать имена: сир Гуго д'Обижу, сеньор де Бальзак, Альвен де Пьен…

Пройдя до конца галереи, Этьен остановился у арочного проема и, скрестив руки на груди и безо всякого интереса созерцая причудливые фигуры, образованные парковым кустарником, погрузился в размышления.

– Чтоб мне оказаться в преисподней! – раздался вдруг совсем рядом громкий голос. – Я так и знал, что найду тебя здесь.

Этьен улыбнулся. Размашистым шагом к нему шел Рибейрак.

– Какого черта тебе вздумалось созерцать красоты парка? Догадываюсь, предался мечтам? Лучше бы поиграл в мяч с юным королем. Где он, кстати?

– Они с Бурре читают в оригинале Овидия.

– А ты, значит, оттого и грустен, что не силен в латыни? Либо иная печаль тяготит твою душу? Поделись со мной своим горем, как знать, не помогу ли я тебе развеять его?

– Ах, Филипп, – тяжело вздохнул Этьен, – ты же знаешь, я влюблен в Анну де Боже.

Рибейрак усмехнулся:

– Ничтожный повод для того, чтобы впасть в меланхолию. Однако влюбиться в дочь короля – непростая штука, черт побери. Но что ты понимаешь под словом «любовь»? Для тебя это страсть, влечение или попросту тесное сближение тел? Что важнее? Что стоит, я бы сказал, на первом месте?

– Думаю, влечение: мысль неустанно витает вокруг объекта твоей любви – женщины, которую ты боготворишь, ибо в твоих глазах она – лучшая на свете!

Рибейрак хмыкнул, состроив гримасу, позаимствованную им, надо полагать, у Мома[6].

– И это всё? Помилуй, как можно боготворить то, чего еще не видел? Нельзя любить то, чего нет, как нельзя не любить женщин.

– Не пойму, о чем ты?

– Заставь свою Диану раздеться, мой Актеон, только тогда ты поймешь, стоит ли обожествлять женщину, ибо телом она может оказаться схожей с Химерой. Как можно ложиться в постель с таким чудищем? Что ты будешь с ней делать, переводить на французский «Метаморфозы»? Клянусь папской тиарой, от твоей любви меньше чем через минуту не останется и следа.

– А если она прекрасна душой, своей любовью, лицом?

– Словом, схожа с Изольдой? Не скрою, женщина с ликом Авроры или Клеопатры не может иметь тело дочери Тифона; в этом есть своя закономерность.

– А душа?

– Эта капризная особа стремится к любви, но, как и тело, ее прежде всего интересует объект страсти, а уж потом она станет выбирать: любить или нет. Вообще, мой друг, идеальная любовница – та, в ком нет ни малейшего изъяна. Душа здесь, как правило, на вторых ролях; на первых же – лицо и тело; будь иначе, то, беседуя с душой, ты будешь всякий раз отворачиваться. Но вот, представь, она разделась и легла в постель. Приступая к работе, ты станешь накрывать свою милашку простыней, оставляя лишь то место, куда жаждешь вонзить копье. Ненадолго же тебя хватит, боюсь, всего на один перегон, да и тот можно не осилить: вообрази, тебе захочется смены декораций, и тут простыня предательски вильнет в сторону или упадет на пол. Застыв в задумчивости и в ужасе, ты неизбежно услышишь вопрос: «Дорогой, ты меня больше не любишь?» Нет, друг мой, гораздо слаще, когда тебе скажут, лаская тебя томным взором: «Ах, милый, как я рада, что ты без устали любишь меня».

– И это, по-твоему, любовь?

Рибейрак, выставив ногу вперед и подбоченившись, продолжал философствовать:

– Любовь – гармония, вызывающая страсть, из чего следует влечение к сближению тел, которое невозможно, если с подушек на тебя плотоядно взирает одна из Кер[7], и никакая простыня здесь уже не поможет, ибо мозг дает команду телу бежать сломя голову от этакой фурии. В этом смысле меня не удивляет поведение герцога Орлеанского, супругу которого Людовик Одиннадцатый лепил, вероятно, будучи в дурном расположении духа и не из того сорта глины. Господь Бог пришел бы в ужас, увидев такое творение, и наверняка воскликнул бы, схватившись за голову: «Знай я, что родится на земле такое чудовище, не стал бы крушить ребра моему мальчику. Пусть бы жил один».

– Что же, сестра Анны де Боже столь дурна собой? – с удивлением спросил Этьен.

– Дурна? Жанна? – рассмеялся Рибейрак. – Слишком мягко сказано, друг мой. По-моему, она просто сущий урод. Герцог потому и не показывает ее двору, держит взаперти в замке Линьер, где мне однажды довелось побывать. Хочешь знать, что я увидел? Вот ее портрет. У нее пустое, безжизненное лицо. Светло-серые тусклые глаза не выражают, да и не могут выражать ровным счетом ничего; таким отсутствующим взором на нас глядела бы, скажем, протухшая рыба или вековой давности дуэнья перед тем как вздохнуть в последний раз. Далее – нос. Ну, это, пожалуй, можно оставить… впрочем, нет: он хоть и ровный, но неимоверной длины; на нем вполне могла бы разместиться стая ворон. Ниже – рот. Он у нее не в меру широк; нетрудно представить себе объем этих врат Левиафана, едва эта дама поднесет ко рту ложку или зевнет. В полном соответствии с этим ее губы – мясистые, вялые, бледные, цвета мышиного помета. Тем не менее временами она пытается изобразить улыбку на своем потухшем лице; при этом вызывающе обнажается ее верхняя десна.

Этьена передернуло:

– Боже! Вероятно, любая из горгон улыбнулась бы милее.

– Вне всякого сомнения. Но это еще не всё. Выражение лица у этой дамы – как перед очередным посещением отхожего места при расстройстве желудка. Нет нужды говорить о волосах – пук соломы. Но она предпринимает отчаянные попытки выставить этот пук в кудрях, что еще более безобразит ее. Далее. Эта женщина не умеет смеяться. Слышен сам смех, но нет при этом улыбки, иными словами, совсем не раздвигаются губы, просто наполовину открывается рот. Начинаешь озираться по сторонам, ища, кто же это смеется, но других женщин, кроме этой, нет, а смех явно женский.

Этьен, улыбаясь, качал головой, радуясь в душе, что жизнь подарила ему такого веселого, неунывающего и, чего там греха таить, в какой-то мере беспутного приятеля.

– А голос? Ее голос, Филипп? – полюбопытствовал он.

– Голос? Хм! Слышал ли ты, друг мой, чтобы ворона выводила соловьиные трели? Увы! Медузе не заговорить голосом прекрасной амазонки, как Арахне уже не обратиться в женщину, вызвавшую на состязание Афину Палладу. Я обратил внимание также, что она припадает на левую ногу. Вначале я подумал: результат ранения или, быть может, ушиба. Оказалось – ни то, ни это: одна нога у бедной принцессы короче другой.

– Черт побери, Филипп, да это же настоящее чудище! Двор покатился бы со смеху, увидев жену герцога.

– Ее счастье, что она дочь короля; будь иначе, она давно бы окончила свои дни в сточной канаве.

– Со счету можно сбиться, сколько уже было Жанн-хромоножек, – заметил Этьен.

– Однако, друг мой, – кивнув, продолжал Рибейрак, – даже у непривлекательной женщины порою есть неотразимое оружие – ее тело. Совершенное, разумеется. Невзрачное лицо мгновенно исчезает в дурмане, едва дама сбросит свои одежды и предстанет перед тобой в костюме Евы. Она сделает это для тебя! Полотно будет доступно лишь твоему взору! Твоему, понимаешь? Нет ничего сладостнее сознавать, что все это твое, в твоей власти! И сколь желанна эта сцена, сколь волнительна и полна очарования! Ах, Этьен, поверь, нет на свете ничего увлекательнее, чем смотреть на женщину, которая раздевается для тебя. А ее ножка? Видел ли ты что-либо прекраснее?

Этьен положил руку Филиппу на плечо:

– Ты несколько противоречишь сам себе, но, без сомнения, ты прав: нет для мужского глаза ничего восхитительнее такого зрелища.

– Спешу добавить: кто не считает, что лучше женской ножки ничего и быть не может, тот никогда не видел этой ножки и не влюблялся в нее, а если и видел, то не способен ценить красоту. Да здравствует сия прелестная часть женского тела!.. При этом, однако, не следует путать ножку с ногой. Но мы с тобой отвлеклись. Помнится, разговор зашел о графине де Боже. Согласен, она красива, но это сверху, а вот снизу… Любопытно, черт возьми, какая у нее ножка?

– Филипп! Здесь не тот случай.

– Случай всегда и везде одинаков, ведь, в конце концов, всякой любви предопределено ложе, созданное для нее. Что же касается Жанны, то мне, откровенно признаться, искренне жаль ее; но, будь она даже лишена всех своих уродств, все одно она оставалась бы одинокой при столь распутном муже. И, как и всякой женщине, ей хотелось бы страстно любить. Найти такую женщину, которая мечтает полюбить и, будучи хороша собой, но не любимая никем, мучается душой и телом, – большая удача, друг мой.

– Любовь – сладостное безумие, наполняющее жизнь смыслом, – многозначительно изрек Этьен де Вержи.

Рибейрак вскинул брови:

– Без любви, по-твоему, нет жизни, ибо она в этом случае бессмысленна? Глупости! Я, к примеру, не влюблен ни в одну женщину.

– Выходит, ни одна до сих пор не забралась в твою постель?

– Зато не осталось ни одной дамской, куда не забрался бы я, исключая, впрочем, королевских дочерей и особ полувековой давности. Однако влюбиться, и притом в дочь короля, которая к тому же замужем, да еще и любит другого… здесь и вправду не тот случай. Но, если хочешь, прими мой дружеский совет: выкинь эту дурь из головы. После коронации женщины гроздьями станут вешаться тебе на шею; их сердца ты станешь складывать в короб. Но не вздумай открывать этот ящик Пандоры, дабы не обрушились на тебя людские пороки и страдания.