Музыкальный интеллект. Как преподавать, учиться и исполнять в эпоху науки о мозге

Влияние психологического истеблишмента на американскую государственную политику, вынужденно начавшееся в годы войны, в двадцать первом веке стало настолько повсеместным, что практически ничем не примечательно. О его проникновении в нашу частную жизнь свидетельствует высокое и устойчивое потребление книг по самопомощи и практических рекомендаций, самые популярные из которых – это руководства по диете и воспитанию детей. Психология в современную эпоху – это не просто академическая дисциплина или профессиональное сообщество, но и, как утверждает Херман, «кредо нашего времени»[54].

А что насчет этой революции? Пока влиятельные ученые из области психологии спорят о деталях места и времени рождения, нужно ли всем нам беспокоиться о том, породила ли революция наше нынешнее мировоззрение или нет?

Нас должно это волновать по крайней мере по двум причинам. Во-первых, если революция произошла, мы вполне можем задаться вопросом, как это делают гражданские в военное время, безопасно ли нам находиться на поле отгремевшего сражения. Еще более важной является изначальная причина революции, а именно сущность, реакцией на которую она явилась. В случае когнитивной революции этим антагонистом был бихевиоризм. А понимание последствий распространения поведенческой психологии является ключом к пониманию наших мотивов и слабостей, которые в настоящее время проявляются на всех поприщах музыкальной деятельности, идет ли речь о студентах, учителях, родителях или практикующих музыкантах.

Неразумный бихевиоризм

На заре двадцатого века американская экспериментальная психология стремилась присоединиться к естественным наукам, систематизируя наблюдения с помощью «экспериментального самоанализа», который использовался как способ взломать код сознания. Оно, в свою очередь, простодушно описано историком психологии Дэниэлом Робинсоном как то, что «каждый мужчина, женщина и ребенок знает наверняка в течение каждого часа бодрствования своей повседневной жизни»[55] (Спойлеры! Несмотря на эти грандиозные усилия, сознание как таковое всё еще остается Святым Граалем науки о мозге). В течение столетия вместо того, чтобы сосредоточиться на этом стремлении, многие силы как внутри психологии, так и за ее пределами объединились, чтобы отойти от философии, неумолимо вытесняя интроспекционизм и ментализм и заменяя их бихевиоризмом в качестве доминирующей школы психологической мысли. И хотя Робинсон отмечает, что «трудно выделить факторы, ответственные за ранний успех бихевиоризма», в этой главе уместно будет выделить некоторые из них. [56]

Огромные волны иммиграции в Соединенные Штаты на рубеже и в первые десятилетия двадцатого века соответствовали массовому переходу коренного населения от сельской аграрной жизни к городской. Последовавший за этим рост населения во многих американских городах был взрывным – и нервировал их постоянных жителей. В то же время новые теории образования и развития ребенка в комбинации с влиянием дарвинизма и заложили благодатную почву для новой психологии, которая сместила акцент с личности на рассмотрение граждан в целом. И вместе с этим появилась заманчивая перспектива (и, как утверждали некоторые, необходимость) контроля над групповым поведением.

Наблюдения немецкого психолога Курта Коффки, прибывшего в Корнеллский университет в 1924 году в качестве приглашенного профессора, представляют из себя проницательный взгляд стороннего наблюдателя на американский интеллектуальный климат того времени, который он находил

прежде всего практичным; эти здесь и сейчас, это безотлагательное настоящее с его потребностями занимают центральное место на сцене.<…> В науке такое отношение приводит к позитивизму, переоценке простых фактов и недооценке очень абстрактных спекуляций, высокому уважению к науке, точной и приземленной, и отвращению, иногда граничащему с презрением, к метафизике, которая пытается вырваться из сумбура простых фактов в некое более возвышенное царство идей и идеалов[57].

Ранние бихевиористы, вдохновленные работой Джона Б. Уотсона «Психология, как ее видит бихевиорист» 1913 года, отвергали продукты разума («идеи и идеалы» Коффки) как слишком эфемерные для серьезного научного изучения и, таким образом, полностью отвергали разум как непознаваемый. Они прилагали все усилия, чтобы включить психологию в число наук, превратив эту сферу из той, что занимается внутренними, скрытыми психическими состояниями, в дисциплину, строго ограниченную непосредственно наблюдаемым поведением. А как только вещь становится наблюдаемой, остается всего несколько шагов до измеримости – непременного требования научной достоверности.

Американский бихевиоризм питался каждым из культурных пристрастий, которые перечислил Коффка; возвеличивание «простых фактов» как раз и придавало ему шарм. В главе «Опасность науки» своей книги 1935 года «Принципы гештальтпсихологии» Коффка предупреждает, что для создания рациональной системы психологических знаний обязательно потребуется выбирать только те факты, которые «наиболее легко поддаются такой систематизации». Его предупреждение о том, что мы все можем «заплатить за науку разрушением нашей жизни», было одновременно печальным и пророческим: вскоре последовала катастрофическая Вторая мировая война, отмеченная ужасным врагом, который использовал евгенику в качестве одной из своих мотивирующих идеологий. [58]

В результате после Второй мировой войной психологические теории, основанные на генетике или наследуемых признаках, были тихо отложены в сторону, в то время как защита окружающей среды (социогенетическая часть древней дискуссии «социогенетизм или биогенетизм») получила распространение. На эту подготовленную почву ступил самый известный и ярый сторонник бихевиоризма, покойный профессор психологии Гарварда Б. Ф. Скиннер (1904–1990). Он продолжил дело, начатое Уотсоном и его последователями, продвигая более строгую и суровую школу бихевиористской мысли, которая «не считала себя обязанной говорить о мозге или разуме»[59]

Согласно принципам бихевиоризма, будущее поведение организма, будь то голубь, крыса или ребенок, обязательно определяется положительным и отрицательным опытом, с которыми организм сталкивается в первый раз. Практика манипулирования этим опытом, оперантное обусловливание, стала одним из самых (печально) известных вкладов Скиннера в науку, а тем более в дрессировку домашних собак. И поскольку бихевиористы практически не видели различий в поведении между животным и человеком, основные принципы оперантного обусловливания вскоре были с энтузиазмом применены для контроля поведения групп, например, в тюрьмах и школьных классах.

Системы контроля поведения основаны на наборе допущений, наиболее важным из которых является то, что организмы выбирают свое поведение добровольно. Поскольку положительное поведение вознаграждается, а негативное приводит к неприятным последствиям, бихевиористы полагают, что положительное поведение будет повторяться, в то время как негативных действий будут избегать. Всё это имело рациональный смысл до тех пор, пока психолог Мартин Селигман не обнаружил в середине 1960‐х годов, что некоторые из его животных, которые неоднократно подвергались «неприятным» последствиям боли в лаборатории, выбирали неожиданный третий путь: они просто признавали поражение и сдавались. Даже когда им предоставлялась возможность сбежать, эти животные выбирали не сопротивляться. Селигман назвал эту реакцию «выученной беспомощностью», принципом, который открыл новые пути для исследований депрессии, что, в свою очередь, породило когнитивно-поведенческую психотерапию и движение позитивной психологии. [60]

Тем не менее бихевиоризм не мог объяснить, почему люди не всегда выбирают разумный путь вознаграждения; он не мог объяснить, почему некоторые иррационально подвергают себя повторяющимся «неприятностям». Оказывается, о людях нельзя судить и делать выводы только по внешнему поведению; люди не всегда сами выбирают свою боль.

И всё же бихевиоризм был доминирующей школой психологии в Америке на протяжении такой большой части прошлого столетия, что любой, кто получил стандартное образование в течение этого времени, скорее всего, является продуктом образовательной системы, основанной на бихевиористской психологии. И несмотря на распространенное в настоящее время мнение (которое, кстати, перекликается с сюжетной линией «революции»), что «когнитивное движение свергло бихевиоризм и вернуло разум в психологию»[61], критики, такие как ученый в области прогрессивного образования Алфи Кон, утверждают, что наша культура остается полностью «замаринованной в бихевиоризме»[62]. Он сделал исключительную карьеру, критикуя бихевиоризм, в частности повсеместное использование того, что он называет «плюшками» (конфет, похвалы, финансовых вознаграждений), для «стимулирования» поведения. Кон утверждает, что эти бихевиористские принципы, всё еще распространенные среди родителей и учителей, породили множество поколений школьников, которые выросли настолько зависимыми от поощрений, похвалы и призов, что они находят мало радости в открытиях, мало внутренней ценности в обучении ради самого обучения и, следовательно, мало причин стремиться к цели без обещания немедленного вознаграждения.

Однако исследования психолога Кэрол Дуэк и других показали, что такие стимулы на самом деле не являются основными силами, пробуждающими в человеке старания и креативность. Более того, эти «плюшки» не только не являются эффективными мотиваторами, но и могут вызвать у детей снижение той самой мотивации, которую они призваны были разжечь, перерастая в каскад негативных эффектов, который был остроумно назван «обратной силой похвалы» (к этой теме я вернусь в главе 5).[63]

Если эти стимулы настолько неэффективны, то почему они продолжают использоваться? Ведь уже в 1950‐х годах бихевиоризм был «заклеймен его противниками как узкая, жесткая, догматичная и авторитарная система», хотя эти противники и действовали главным образом в разреженном мире академической науки. [64] Даже после того, как посредники знаний объявляют всю теоретическую систему устаревшей и двигаются дальше, остальная часть общества продолжает идти, часто в течение десятилетий, по следам ими покинутых —измов. Кон утверждает, что так произошло и с бихевиоризмом, ведь Б. Ф. Скиннер продолжает жить благодаря своим «выжившим приспешникам», которые упорно применяют методы оперантного обусловливания в стольких аспектах современной жизни, что бихевиоризм теперь глубоко укоренился в американской психике. «Бихевиоризм, – настаивает Кон, – настолько же американское явление, как и награждение детей яблочным пирогом».[65] Если Кон прав, то всем нам следует проявить чуть больше интереса к свержению бихевиоризма. И, что более важно, мы должны быть внимательными к тому, какие новые теории обучения приходят ему на смену.

Новая наука о разуме

Независимо от того, началась ли когнитивная революция намеренно или самопроизвольно, на конференции на западном или на восточном побережье, в середине двадцатого века возникла новая интеллектуальная среда, после чего подобные междисциплинарные симпозиумы набрали популярность. К 1960 году в Гарварде был основан Центр когнитивных исследований, и вскоре аналогичные центры появились в университетах по всей территории Соединенных Штатов. Когнитивные исследования как область науки изначально задумывались как междисциплинарные и предполагали исследователей из таких областей, как психология, лингвистика, философия, биология, математика, антропология, педиатрия, история, психиатрия и психоанализ. Это объединение, когнитивная наука, в настоящее время включает в себя также нейронауку, социологию, образование и искусственный интеллект, и недавно она получила более широкое определение – «Новая наука о разуме»[66]. В свою очередь, отдельные призывы к финансированию Десятилетия разума соединились в международную инициативу, цель которой – продолжить исследования на базе прогресса, достигнутого в течение Десятилетия мозга 1990‐х годов. [67]

Подобно многим областям, которые она в себя включает, эту новую науку о разуме можно рассматривать с разных точек зрения: как противовес бихевиоризму, как новые горизонты в психологии или как то, что комментатор «New York Times» Дэвид Брукс высокопарно провозгласил «новым гуманизмом» и «новым очарованием»:

Это связано с изучением разума во всех этих областях исследований, от нейронауки до когнитивных ученых, поведенческих экономистов, психологов, социологиов; мы совершаем революцию в сознании. И когда мы синтезируем всё это, это дает нам новый взгляд на человеческую природу. И это далеко не холодный материалистический взгляд, это новый гуманизм, это новое очарование. [68]

Брукс, как и многие не связанные с наукой люди, часто использует слово «революция», говоря об этой новой науке о разуме, но по крайней мере один эксперт, психолог Джастин Барретт, этим недоволен, поскольку «мы должны разобраться в наших «революциях». То, что Брукс называет «когнитивной революцией», в основном некогнитивно»[69].

Комментарий Барретта технически верен. Как он объясняет, «когнитивная революция была, прежде всего, связана с познанием, а не с мозговой активностью» – другими словами, речь шла о функциях мозга (познании), а не о клетках мозга (нейробиологии). Своим рождением когнитивная наука обязана озарению, что компьютерную обработку данных можно использовать как метафору для понимания решения проблем человеком, хотя эта область по‐прежнему в основном занимается изучением обработки информации человеком, а не самим сознанием, которое является одновременно Святым Граалем и самым сложным элементом в новой науке о разуме. Однако образ революции слишком привлекателен для тех, кто находится за пределами научных дисциплин, кто, подобно Бруксу, осознал масштабы этих кардинальных изменений в психологии и начал представлять, что это предвещает для всех нас, как индивидуально, так и для общества в целом.

Критики из академических психологических кругов утверждают, что когнитивная революция вообще не была революцией, потому что она не соответствовала определенным ее критериям. [70] Но, по словам покойного философа науки Томаса Куна, судя по динамике, которая обозначила смену парадигмы, когнитивная революция не только произошла, но и эффективно расчистила игровое поле. Предметы, ранее считавшиеся недостойными изучения из‐за их «внутренности» и, следовательно (что наиболее вопиюще для строгих бихевиористов), невозможности непосредственно наблюдать и измерять их, внезапно были допущены к обсуждению. Важно отметить, что эти предметы включают в себя те самые качества, которые делают нас наиболее человечными: эмоции, сопереживание, память, желание, воображение, рефлексию, проекцию, креативность – и музыку. Всестороннее исследование бесчисленного количества причин, по которым произошло это огромное упущение в современной психологии, выходит за рамки этой книги, но негативные последствия этого изгнания ошеломляют, если рассматривать их в совокупности, что, по общему признанию, гораздо легче сделать теперь, когда они отражаются в нашем коллективном зеркале заднего вида.

Стивен Пинкер объясняет опущение эмоций в начале когнитивной революции ничем иным, как банальной «гиковостью[71]». «Это были занудные ребята, интересовавшиеся занудными аспектами познания, – объясняет он. – Дело не в том, что наши эмоции не являются интересными темами для изучения, просто это были не те темы, которые их интересовали».[72] На это бойкое объяснение (о, эти безэмоциональные, рациональные ученые!) было бы легко купиться, если бы не наше нынешнее затруднительное культурное положение: мы увязли в трясине бихевиоризма, одновременно затравленные возвеличиванием рационального мышления как вершины человеческой мудрости и терзаемые фантомами изгнанных эмоций. И можно только поражаться полнейшей бездушности этого заявления Б. Ф. Скиннера: «Мой ответ на вопрос Монтень [ «Как жить?»] шокировал многих людей: я бы скорее похоронил своих детей, чем свои книги».[73] Истинный шок от этого комментария заключается в его постоянстве, поскольку он был произнесен не импульсивно в прямом эфире, а написан самим Скиннером в его автобиографии.

Пинкер жаловался, что «большая часть научной журналистики сегодня враждебна к ученым», высказывая мнение, что «существует презумпция виновности ученых, что они <…> экспериментируют на невинных жертвах или обмануты фармацевтическими компаниями, заставляющими их создавать лекарства, которые нам не нужны».[74] Но у нас есть основания опасаться науки, которая отреклась от эмоций, и задаваться вопросом не только о том, что было потеряно в результате их изгнания, но, что еще более печально, о том, какой ущерб был нанесен их изгнанием из массовой психологии на протяжении большей части прошлого столетия. Горькая ирония заключается в том, что, хотя Гарвард и сыграл главную роль в начале когнитивной революции, другим его наиболее заметным продуктом в ту же эпоху был некто Теодор Джон Качинский.

В период с 1959 по 1962 год Качинский в составе группы из двадцати одного студента добровольно участвовал в психологических экспериментах, проводимых в Гарварде, конечная цель которых была абсолютно не ясна. Метод заключался в создании экстремальных условий интенсивного психологического стресса. Биограф Качинского, Алстон Чейз, утверждает, что жестокость этих экспериментов надломила разум Качинского и породила в нем бурлящую ненависть к науке, которая десятилетия спустя так ужасно проявилась в альтер эго Качинского, «Унабомбере».[75] Отправляемые Качинским по почте бомбы, три из которых привели к смертям, терроризировали Соединенные Штаты в течение долгих семнадцати лет, пока его брат Дэвид не сообщил обо всём властям, что привело к аресту Качинского в 1996 году в хижине в Монтане.

Пинкер ворчит, что «старое представление об ученом как о герое было заменено представлением об ученых в лучшем случае как об аморальных ботаниках», однако эта характеристика не совсем безосновательна. [76] Психолог доктор Генри Мюррей (1893‐1988) руководил трехлетним исследованием, в котором участвовал Качинский и в котором использовались методы, описанные самим психологом как «неистовые, свирепые и оскорбительные».[77] Его мотивация проистекала из его военного опыта в качестве подполковника в Управлении стратегических служб (предшественнике Центрального разведывательного управления). Мюррей был отрезвлен эффективностью нацистской пропагандистской машины (методы, которые он тем не менее изучал) и взбудоражен неопровержимыми доказательствами того, что целым нациям можно «промыть мозги» для совершения ужасающих актов жестокости. Таким образом, Мюррей, как и многие психологи его эпохи, с энтузиазмом участвовал в согласованных усилиях, направленных на то, чтобы подчинить биологическую, химическую, социологическую и психологическую науку и создать ни больше ни меньше нового «Мирового человека».[78] Министерство обороны США финансировало эти усилия в такой значительной степени, что, по словам Эллен Херман, «в период с 1945 по середину 1960‐х годов военные США, безусловно, были главным институциональным спонсором психологических исследований в стране»[79].

По мере того как новая наука о разуме расцветает и манит к себе, мы должны рассматривать более темные главы в истории психологии с объективной точки зрения исторического времени и заботиться о том, чтобы не стать (заимствуя слово Брукса) «очарованными». То есть музыканты могут с пользой экспериментировать, применяя последние исследования мозга в бизнесе, связанном с созданием музыки, и не гнаться за химерой абсолютной научной истины. Кроме того, как замечает Чейз, «как только вы начинаете цитировать научные данные в поддержку своей позиции, вы говорите только половину правды»[80].

Позволять себе поддаваться очарованию научной полуправды в лучшем случае неблагоразумно по той простой причине, что новая наука о разуме всё еще находится в зачаточном состоянии. Эта новая наука, как и любая другая настоящая, гораздо больше поднимает вопросов, чем предоставляет на них же ответы. По иронии судьбы некоторые из этих вопросов (Как эмоции влияют на выбор? Какова мотивация желания?) – это те же самые вопросы, к которым бихевиоризм стремился обратиться более ста лет назад, хотя он, к сожалению, и превозносил непосредственно наблюдаемые явления, пренебрегая тайнами разума.

В худшем случае, полное принятие этого «нового очарования» и игнорирование темного искусства психологии не позволяет нам защитить то, что мы любим, от кражи и унизительного использования в качестве орудия для пыток.

Музыка как оружие

«Это важный, неопровержимый факт, что американцы изучали и использовали музыку и звук в качестве орудия допроса по меньшей мере пятьдесят лет. Это не феномен нынешней администрации или нынешних войн; это не новость. Единственная новость заключается в том, что за последние несколько лет мы стали всё больше осознавать это; это и, возможно, тот тревожный факт, что наша осведомленность об этой практике не вызвала никакого общественного резонанса», – Сюзанна Кьюсик[81]

Жесткие способы допроса (такие как гипотермия и погружение в воду), используемые ЦРУ и одобренные администрацией Буша в ходе «глобальной войны с террором», включали в себя тщательно разработанные психологические методы. Журналист-расследователь Джейн Майер задокументировала, как техники, представленные в программе Министерства обороны США SERE (выживание, уклонение, сопротивление, побег) – техники, первоначально разработанные квалифицированными психологами для обучения американских военнослужащих противостоянию пыткам – на самом деле были вывернуты наизнанку и использованы для пыток подозреваемых в терроризме. [82] Эти техники включали использование музыки в качестве оружия.

Сьюзан Кьюсик, профессор музыки Нью-Йоркского университета, одна из первых исследовала протоколы «акустической бомбардировки», которые были частью схемы пыток, используемой отделом психологических операций вооруженных сил США. Пугающе прозванная «Музыкальной программой», она выходила далеко за рамки простого обрушивания раздражающе громкой рок-музыки на заключенных. [83] Были разработаны специальные психологические методы, чтобы использовать то, что покойный невролог Оливер Сакс отмечал как особую способность музыки «переходить черту и становиться, так сказать, патологической», имея в виду то, что в просторечии называется «ушными червями» – навязчивые мелодии. Сакс назвал их «мозговыми червями», отмечая, что одним из коварных симптомов того, что он назвал «липкой музыкой», является то, что такая музыка почти всегда не нравится и даже одиозна. Это предполагает «принудительный процесс, когда музыка проникает в часть мозга и разрушает ее, заставляя ее активироваться постоянно и автономно (что может произойти при тике или припадке)» [84].

Хеви-метал, рэп, музыка с сексуальными подтекстами и, что самое гротескное, такие песни, как «Я люблю тебя» из детского телешоу «Барни, пурпурный динозавр», обычно использовались для того, чтобы блокировать способность заключенного сохранять свои собственные мысли (что необходимо, чтобы не сойти с ума), и таким образом «смягчали его» для допроса. [85]

Но музыка может быть превращена в оружие более жестоким, тактильным способом. В конце концов, на самом базовом уровне звук – это движение молекул воздуха в среде. Этой средой может быть сам воздух, дерево, струна, тростник – или человеческое тело. Акустические свойства музыки могут воздействовать на тела задержанных, не оставляя вещественных доказательств, что избавляет виновных от уголовного преследования в соответствии с Женевской конвенцией. О высокой ценности этих и других психологических техник свидетельствует их рубрикация в учебных пособиях ЦРУ – «Пытки без прикосновений». Но новая наука о разуме показала, что, в то время как физические раны заживают, психологические могут остаться с человеком на всю жизнь. [86]

Какой это жуткий поворот событий, что эмпатия, воображение, креативность, музыка – всё то, что было исключено из научного рассмотрения на протяжении большей части прошлого столетия, – были похищены и превращены в орудие психологической пытки. Воспроизведение того, чему посвящены жизни музыкантов, до тех пор, пока оно, по словам Кьюсик, «не исказится до неузнаваемости», вызвало возмущение у многих, особенно у тех, чья музыка была использована во вред. В 2009 году коалиция музыкантов (включая участников R. E. M., Pearl Jam, Nine Inch Nails и Rage Against the Machine) подала петицию о свободе информации с просьбой рассекретить секретные документы США о «Музыкальной программе» и ее использовании для допросов в тюрьме Гуантанамо. [87] В своем заявлении гитарист Том Морелло сказал:

Гуантанамо известна во всем мире как одно из мест, где пытали людей – от пытки водой до раздевания, надевания капюшонов и принуждения заключенных к унизительным сексуальным актам – 72 часа подряд проигрывали музыку на громкости чуть ниже той, которая способна разрушить барабанные перепонки. Гуантанамо, может быть, и является представлением Дика Чейни об Америке, но не моим. Тот факт, что музыка, которую я помогал создавать, использовалась в преступлениях против человечности, вызывает у меня отвращение. [88]