Волхв

«Больше мне тут делать нечего», – потолкавшись, Смагин выбрался на свободное место. Раздумывая, куда податься, заметил, как ещё несколько человек отделились от толпы вслед за ним. Оглянувшись, в одном из поспешивших покинуть площадь узнал коновала:

– Что не остался смотреть?

Куча Мамин несколько потеряно кивнул товарищу:

– А что я тут не видел? Как они знания предков жгут… Я в этом участвовать не собираюсь, – он заметил оттопыривающуюся рубаху Смагина. По-новому взглянул на приятеля, пальцем с кривым ногтём почесал перегородку носа и… ничего не сказал.

Уже прошагав с десяток сажень в другую сторону по улице, Клёнка окликнул удаляющуюся фигуру коновала:

– Куча, сапоги готовы, можешь забрать.

– Заберу, – тот раздосадовано махнул рукой, мол, не сейчас.

Поудобней устроив книги под рубахой, Смагин ускорился. Позади сразу несколько голосов отчаянно охнуло, и ропот перекрыл треск рванувшего по бересте, деревянным табличкам и хорошо выделанной коже пламени.

Постепенно народ заполнял торговые ряды. «Гады, – услышал он обрывок разговора. – Это ж надо додуматься – книгам войну объявить!» «А что ты так за них переживаешь? – отозвался собеседник, – то же язычников книги, не наши». «Всё равно, как-то не по-божески это, не говорил Христос, что надо книги жечь».

Завернув за угол, Смагин оказался перед мастерской. Выдернув деревянный штырь, который запирал дверь больше от ветра, чем от незнакомцев, достал тяжёлые книги из-под рубахи. В лавке нерешительно огляделся: «Куда же их спрятать?» Только теперь он понял, что совершенно не представляет, как уберечь книги от чужого глаза. Свои тома он уже давно переправил в Коломны. Да и там старик не держит их на виду, укрыв на заимке. Сапожник понимал: оставлять книги здесь смертельно опасно. Не дай бог найдут, и самого порешат, и родных, если дома в тот момент окажутся. Варяги не сильно вникают, кто виноват, кто прав. Тянут всех под одну гребёнку. «Наверняка кто-то видел. Вот и коновал, похоже, о чём-то догадался. Парень он вроде ничего, но бережёного, как известно…» Решительно вытащив новые сапоги из короба, Клёнка аккуратно уложил на их место книги. Сверху кинул кусок грубой ткани. Подхватив короб под мышку, вышел из мастерской. Сосед Полкан – торговец сладостями – что-то мрачно бубня под нос, накидывал через голову перевязь лотка.

– Полкаша, присмотри за лавкой.

Полкан кивнул, нервно выравнивая толстыми пальцами ряд сладких петушков. Клёнка прислушался. Сосед еле слышно материл княжеских халуёв. Ему тоже не нравилась придумка попов – книги жечь.

– Там готовые сапоги лежат. Ежели Куча Мамин придёт, отдашь ему.

– Хорошо, а ты куда собрался, надолго? – Полкан не смотрел на соседа.

– Я? – Смагин на миг задумался. – Я в слободу, проведаю аз-саков, готовые сапоги отнесу, да заодно – они у меня ещё несколько пар хотят заказать – так мерки сниму.

– Добро, – кивнул Полкан, сплёвывая и не особо прислушиваясь к объяснению Клёнки. – Отдам, если спросит.

Отработанным движением поправив лямку, он повернулся, так и не взглянув на Смагина, к постепенно заполняющемуся торжку.

Всю дорогу из города Клёнка, почти не смотревший по сторонам, обдумывал, куда же деть книги. Полкану это он так, наугад ляпнул. А куда же на самом деле топать? Ехать к родителям опасно. Это же можно подставить родных людей, если по дороге споймают. И так попы косятся. Куда отправиться, он сообразил уже на самом выходе из городских ворот. Конечно, к Вавиле – кузнецу из слободы. Клёнка догадывался, что тот поддерживает тесные отношения со староверами, а крест, висящий на шее, служит ему больше для отвода подозрительных глаз, нежели для прямой надобности.

Выбравшись из-под тени высоких бревенчатых ворот, кивнул знакомому стражнику на посту. До слободы от города не больше пяти вёрст.

Глава 4

Укатанная тележная дорога, в этот час пустынная, пружинила под длинными ногами Смагина. Полупрозрачная пыль, завихряясь в крошечные буруны, поднималась за его подкованными сапогами. Задрав голову, Клёнка приложил козырёк ладони к бровям. На небе ни облачка. И так с самого утра. А после полудня солнце вообще словно сошло с ума – так пекло, что хоть бросай все дела и лезь охлаждаться в мелькающую за деревьями небольшую речушку Иню. Жаль, некогда, надо спрятать книги. Стерев со лба крупные капли пота, Смагин прибавил шагу. До спасительного леса, где в тени высоких сосен заманчиво разливалась прохлада, оставалось полверсты, когда впереди из-за деревьев показался княжеский разъезд – десяток дружинников в кольчужках, с мечами и топорами. За спиной у каждого выглядывала дужка лука.

Бежать было поздно. Заметив Смагина и о чём-то переговорив, они подхлестнули лошадей. Покрепче обхватив короб, Клёнка мысленно перекрестился: «Пронеси, мать-богородица, святая дева, – подумав, уточнил: – Ладушка, мать богов наших».

Дружинники уже подъезжали. Одёргивая коней, конные окружили щурявшегося на солнце Смагина. Дохнуло густым потом, конным и человеческим, крепкий запах нагретой кожи шибанул в ноздри. Он-то этот запах отличит от любого.

– Привет, Смагин, – его окликнул знакомый десятник – здоровый рубака с лихим русым усом. – Куда в такую жару собрался?

Сапожник заметил и ещё одного знакомца – добродушного крепыша с длинными волосами, подхваченными на лбу перевязью, ему Смагин делал сапоги в прошлом году. «Как же его зовут? – напряг память Клёнка. – Кажется, Никита». Тот, узнавая сапожника, приветливо кивнул. У Клёнки немного отлегло. «Может, и пронесёт. Главное, держать себя уверенно». Чуть улыбнувшись, Смагин приподнял короб:

– Вот, сапоги несу в слободу. Ваши ребята заказывали.

Десятник цепко взглядом словно взвесил короб:

– Никита, проверь.

Смагин обмер. В этот жаркий день ему вдруг перестало хватать воздуха. Бросило в пот, запылали щёки, и чтобы не показать дружинникам раскрасневшееся лицо, он наклонился над коробом, в этот момент жутко пожалев, что не захватил с собой готовые сапоги Кучи – было бы что показать. А так, похоже, всё. Приехал. Если его задержат и доставят в город, там быстро сообразят, откуда у него книги, и тогда или в холопы захомутают или голову под топор.

Медленным шагом подъехал гнедой Никиты. Конь невольно заслонил его от десятника, и Смагин чуть выдохнул. А ведь, кажись, могёт повезти. Ежели Никита смолчит». Дружинник не торопясь вытащил из-за пояса топор, и его длинная ручка приподняла кусок тряпки, прикрывавшей поклажу. Мгновение он рассматривал содержимое короба, затем опустил тряпку.

– Хорошие сапоги делает Клёнка. Кому-то ещё повезло, – громко сказал он, разворачивая коня.

Бойцы оживились, и Смагин понял, что эти мгновения для них тоже прошли в напряжении.

– Ну, паря, топай дальше, – десятник погладил коня по шее. – И больше нам не попадайся, – он хохотнул. – Шучу, не боись. Двигай, хлопцы. А то мы так домой до вечера не попадём.

Дружинники одновременно тронули лошадей, пыль взметнулась под копытами малыми облачками. Дождавшись, пока всадники удалятся на почтительное расстояние, Клёнка вздохнул всей грудью – пронесло. Оттирая капли пота со лба, повернул к лесу. Произошедшее надо было обдумать.

Почему Никита его не выдал, Смагин примерно догадывался – к книгам родноверов, несмотря на все поповские вопли о бесовщине, якобы упрятанной в них, большинство русичей относилось с уважением. И это уважение не смогли перебить ни князь с прихвостнями, ни горакские проповедники.

Книги стоили очень дорого, и тот, у кого они появлялись, будто бы поднимался в иерархии горожан на одну ступень. К владельцу книги заходили с гостинцами, чтобы вечерком послушать счастливца, обычно с удовольствием читавшего берестяные или кожаные страницы гостям. В книгах рассказывалось о былых временах, образами. А тех, кто такие встающие в воображении картины видел, считали любимцами богов. Смагин образы видел.

Клёнка, хоть и считался христианином, но принять все порядки, которые ему и его соседям по городу навязывали власти, не мог. «Взять, к примеру, вот эти книги, – рассуждал он, срывая травинку на лесной обочине и зажимая её зубами. – Ну, какая там может быть бесовщина? Испокон веку кто-то умел читать такие книги, а кто-то не умел.

Это как в сапожном деле, не все же могут себе сапоги точать. Что же из-за этого всю обувку перевести надо? Церковники не умеют видеть, вот и злятся, завидуют». – Выплюнув травинку, Клёнка оглянулся.

Толстые сосновые стволы поскрипывали, чуть покачиваясь на упругом ветру, где-то вдалеке перекликались кукушки. Комарики изредка присаживались на шею и голые руки Смагина, но как-то ненавязчиво, и он легко избавлялся от них, щёлкая кровопийцев ладошкой. Дорога после городской суеты и сидячей работы казалась лёгкой, и он сам не заметил, как впереди сквозь деревья проглянули крайние прясла слободских усадеб.

Слобода – небольшой пригород, где издавна селились ремесленники и аз-саки, которых всё чаще называли по-новому – казаки, и разные служивые люди. В своё время слобода первой встречала вражеские дозоры. Враги застревали в неожиданно горячей битве, а город, предупреждённый сигнальными кострами, успевал подготовиться к осаде.

Последние лет двадцать вороги в эти края не заглядывали, и слобода постепенно превратилась просто в небольшое село. Хотя караулы по-прежнему бдили на вышках, разведчики периодически выходили в ближние походы, постепенно превратившиеся в учебные. Давненько не слышали эти места у подножья великого Уральского камня звона скрещивающихся мечей и тугого спуска натянутой тетивы.

Усадьба Вавилы стояла на дальней окраине слободы. Пока Клёнка миновал широкие улочки, иногда здороваясь со знакомыми и незнакомыми слобожанами, навстречу ему раза три с гиканьем и свистом (куда родители смотрят?) пронеслись на полном скаку пяток мальчишек лет десяти на грозного вида скакунах, без сёдел. Клёнка незаметно качнул головой: «Ох уж эти казачата, хлебом не корми, дай поноситься сломя голову».

Вавилу Смагин увидел издалека. Невысокий, но необычайно широкий в кости. Лоб перетянут запотелым головотяжцем, обрамляющим густую белокурую шевелюру. Слегка прищуренные умные глаза, как обычно, серьёзны. В неизменном кожаном переднике, одетом на голую грудь, он отдыхал в тенёчке под рябинкой у кузни, раскрытую дверь слегка покачивал ветер. Из её горячей глубины доносилось шипение раскалённого металла, опускаемого в воду. Заметив Смагина с коробом, Вавила, улыбаясь, поднялся навстречу.

Смагин согнулся в полупоклоне.

– Клёнка, – обрадовался кузнец, раскрывая широкие объятья, – вот уж не ждал, какими судьбами занесло? Проходи в дом, сейчас Светозару кликну, пусть квасу принесёт.

– Благодарствую, Вавила, не откажусь.

Кузнец обернулся на кузню:

– Светозара, заканчивай там, гость к нам пожаловал.

Светозара, крепкая, под стать мужу, с двумя густыми длинными косами, прихваченными по бокам к поясу, появилась в проёме двери, отряхивая мокрые руки:

– А, Клёнка, рада видеть. Пожалуй в дом, – ответив на учтивый поклон, направилась по тропинке к дому.

– Вот, – рассказывал Вавила на коротком пути из кузни до крыльца – десяток саженей, – у меня вся семья в помощниках. Сына-пострела Светозара отпустила побегать с казачатами, а сама встала на его место мне помогать.

– Ну да, – оглянулась жена, – когда же ему ещё побегать как не сейчас, пока малец. Вырастет, уже и сам не захочет. А подержать пруты и я могу – невелика сложность.

Пропуская гостя, Вавила улыбнулся в усы.

Изба кузнеца – просторная и светлая – Клёнке понравилась давно, ещё когда они познакомились, лет пятнадцать назад. Вавила, молодой, но уже мастеровитый гой[14], незадолго до этого прибыл из далекой задунайской Болгарии. О себе коротко рассказывал, что османы убили родителей и братьев, один он спасся. И так как больше его с тем краем ничего не связывало, кинув котомку за плечи, отправился на север к единоверцам. По дороге насмотрелся на гораков, огнём и мечом навязывавших новую веру. И потому искал места, куда попы ещё не добрались. Думал, здесь, в уральских предгорьях спокойно. Да только ошибся он – лет этак на пятьдесят. Именно тогда впервые гораки принесли сюда греческую веру.

«Ты, паря, оставайся у нас, – сказали тогда старики, выслушав его. – Гораки и у нас лютуют, но мы к ним приспособились – крест носим на шее, а в душе Род со Сварогом живут. Мастеровые люди нам нужны, так что не ищи лучшего, где хорошее есть. Дом всем миром сварганим, а работы у тебя будет немерено – рядом город, там и доспехи нужны, и подковы, и наконечники для стрел.

Так и прижился в слободе Вавила. Нацепил крест, чтобы дружинники княжеские в его сторону не косились, и стал себе кувалдой махать. Вскоре женился, а потом и сынок подоспел.

Оставив короб у порога, Клёнка перекрестился на красный угол с маленькой иконкой Матери-Богородицы на подставочке.

Хозяин усадил гостя в передний угол на лавку, сам опустился рядом. Светозара подала кувшин брусничного кваса, искрящаяся жидкость запенилась в плошках:

– Угощайся, Клёнка, квасок с ледника, самое то с дороги.

– Благодарствую, Света, достаток этому дому, – он опрокинул полную плошку и только поставил на стол, как хозяин налил опять:

– Пей, коли нравится. Пока мы тут с тобой погуторим, хозяйка нам сейчас обедать соорудит, – он оглянулся на улыбающуюся жену.

– Сейчас принесу. У нас как раз стерляжья уха к столу.

Проводив удалившуюся Светозару взглядом, Вавила повернулся к Смагину. Пододвинул к себе вторую кружку:

– Ну, что у вас там, в городе, нового?

Смагин с удовольствием глотнул ледяного кваску:

– Ничего хорошего. Сегодня попы книги жгли.

– Как жгли? – хрустнул кулаками Вавила. – Да кто ж им позволил?

– А кто им запретит, коли сам князь попов поддерживает? Собрали целую кучу – по всему городу несколько сроков собирали, и Никифор подпалил. Я вон только две, – он кивнул на короб у двери, – и успел от огня уберечь.

Тяжело поднявшись, Вавила достал из короба увесистые тома.

– «Сказание о походе Александра на Русь», – прочитав на обложке первой, поднёс к глазам вторую. – «Про Буса славного и великую землю его Русколань». Да-а-а, – он аккуратно положил книги на стол. – Как же у этих поганцев руки-то не отсохли, такое богатство да в костёр?

Клёнка поиграл желваками:

– Так они и у христиан поддержку растеряют. Нельзя у нас так. А князь не понимает. Ему что попы на уши нашепчут, то он и делать рад. Своего разума у человека, будто совсем нет.

– Что делать думаешь с книгами? В городе их оставлять нельзя. Раз уж они так за них взялись.

Клёнка кивнул:

– Я тоже так думаю. Потому тебе и принёс, ты уж посоветуй. Может, у себя оставишь?

Кузнец почесал подбородок:

– У меня нельзя, я на плохом счету у попов – в церковь не хожу. Могут и нагрянуть. Но куда деть я знаю. Есть у меня один знакомец, за хребтом у Горючего камня живёт, на бывшем Васильчиковом хуторе. К моему соседу шорнику Кузьме иногда ходит, первоклассную сыромять сдаёт. Так вот ему такие книги можно отдать смело – не пропадут.

– А почему на бывшем?

– Так сожгли его, ещё лет двадцать назад. Мне этот человек и рассказывал. Капище искали Белбога. Не слышал?

– Не слышал. Как-то мимо прошло. Я же всё с сапогами, иногда, что на соседней улице делается, не ведаю.

– Ну вот теперь ведаешь.

– Неужто из-за капища людей не пожалели?

– А кто людей жалеет, когда боги промеж собой разбираются?

Клёнка помрачнел.

– Негоже так. Люди-то причём?

– Это ты так думаешь, хоть и христианин, а другие считают, что староверов только огнём исправить можно, в смысле, сжечь. А капище они так и не отыскали тогда.

– Капище мне не жаль, а вот людей зачем порешили – не пойму.

– А потому и порешили, что веру отцов своих не предали.

Сапожник опёрся на скрипнувшие плахи стола:

– Не понимаю, что происходит. Мы же все внуки Даждьбожьи, чего поделить не можем? Христос учил, хорошим людям объединяться надо в борьбе со злом. А у нас все наоборот – русичи – почти родственники, а ненавидят друг друга, как чужие.

– Это хорошо, что ты это понимаешь, плохо, что высокие мужи наши до этой простой истины додуматься не могут.

Чуть покачивая крутыми бёдрами, вошла Светозара с чугунком ухи в руках. Вавила подтянул под закоптелое дно деревянную подставку. Замолчали. Клёнка потянул носом:

– Какой запах! У нас в городе уха так не пахнет.

Зардевшаяся Светозара зачерпнула полный половник:

– Скажешь, Клёнка, тоже. Уха – она везде уха.

– Неправда твоя. У вас на природе всё вкусней, чем в городе.

Женщина налила две полные глиняные тарелки. Вавила тем временем нарезал каравай, прижимая его к груди.

– А себе что не налила? – Вавила замер с занесённой ложкой. – Садись с нами.

Светозара стянула с плеча узорчатое полотенце:

– Нет, побегу. У меня там заготовки остывают – хочу глянуть, что получилось.

– Ну беги, раз такое дело, – кузнец усмехнулся, разворачиваясь к гостю. – Как дитё малое. Первые стрелы мне помогла сделать – вот и невтерпёж.

Махнув подолом, разукрашенным оберегами-коловратами, Светозара умчалась. Мужики глухо застучали деревянными ложками.

После обеда Клёнка собрался уходить. Вавила не удерживал гостя:

– За книги не переживай. Я как передам, тебе сообщу.

– Узнай у него. Могу ли я когда к нему зайти – почитать?

– Узнаю. Думаю, не откажет старик.

– Ну, тогда здоровые будьте. Светозаре поклон передай, да скажи: уха у неё замечательная. Я лучше нигде не пробовал.

– Передам, ей приятно будет.

Коротко раскланявшись, они расстались.

Глава 5

Раскинув широкие, как у всех зрелых соколов-кречетов, крылья, рарог[15] Бранко оттолкнулся от руки в толстой кожаной перчатке. Над высоким разнотравьем луга мелькнула стремительная тень. Проскользив десятка два саженей, сокол включил крылья, с каждым мигом приближаясь к жертве. Перед ним, путаясь в густой траве, сумасшедшими прыжками улепётывал к лесу заяц. Князь Владислав резко опустил сжатый кулак, с которого только что сильная птица бросилась в погоню за добычей. Перехватив повод, резко поддал пятками под рёбра жеребцу. Тот даже присел в первый момент от неожиданности. И уже набирая с места в галоп, скосил недоумённо сливообразный чёрный глаз на хозяина: «Чего это он? Мог бы и помягче, я конь понятливый».

Князь не сомневался: русак обречён. Так уверенно и сильно заходил на дичь молодой рарог, что было понятно: зайцу не уйти. Правда, тот ещё не знал об этом. Нарезая зигзаги, косой упорно приближался к спасительным ёлкам. В диком переплетении разлапистых веток он бы легко нашёл укрытие. Сокол налетел на русака как ураган, сметая неодолимой силой. Князь приподнялся на стременах, невольно переводя жеребца на медленную рысь, чтобы лучше видеть битву в траве. Заяц пару раз с разбегу перевернулся, мелькая белым брюхом, и, не дожидаясь момента, когда кречет, рухнув, прижмёт его когтями и весом, изловчился, и крепкие задние лапы сильно махнули навстречу птице. Удар пришёлся в мягкое подбрюшье. Сокола отбросило на пару саженей в сторону. Бранка пискнул сильно и возмущённо – его ещё так крепко не били. С возросшей силой, не обращая внимания на боль в брюхе, сокол бросился в новую атаку, но заяц уже летел по прямой к первым ёлкам. Птица запаздывала. Ещё мгновение – и косой укрылся в спасительной тени ельника. Хищник, навернув круг перед колючими лапами, уселся на нижнюю ветку, склонив её почти до земли.

Владислав поморщился. Натянул поводья, удерживая жеребца на месте сильной рукой. По бокам заворачивали лошадей товарищи князя и приближённые. Потрава не удалась. Князь поднял сжатый кулак в перчатке. Учёный сокол, заметив призывный жест, сорвался с ветки. Снова мелькнула над лугом тень, и, ловя равновесие откинутыми назад крыльями, рарог опустился на выставленную руку. Владислав натянул на глаза птицы кожаный клобучок, расшитый золотой нитью, и птица успокоилась. Подъехавший сокольничий пересадил сокола на свою перчатку. Друг детства, поджарый и гибкий воевода Бронислав с широко разлетевшейся в разные стороны клиньями бородой, для друзей – Броник, участливо молвил:

– Не переживай, Владик, наша охота ещё впереди. Мы сейчас по гриве пройдёмся, что за лугом начинается. Там наверняка Бранка кого-нибудь возьмёт. Не зайца, так куропатку выбьет.

Владислав поднял голову, вглядываясь в темнеющее небо:

– Нет, Броник, на сегодня хватит. Нет удачи, а без неё только коней мучить. Да и погода, похоже, портится.

В последний час ветер заметно окреп, на светлое недавно небо выплыли, словно из рукава волшебника, низкие тучи, и затихли птахи над лугом.

Бронислав окинул горизонт задумчивым взглядом:

– Пожалуй, да. Не зря сегодня так парило.

Князь приподнялся в седле:

– Поворачивай коней, други, едем на заимку.

Сын Алексей – крепкий с широкой шеей и плечами, на которые падали волнистые волосы, чем-то неуловимым похожий на отца, удало размахнув рукой, гикнул. Несколько конников повторили его жест. В сопровождении друзей Алексей вырвался вперёд, сразу переводя лошадь в галоп. Князь невольно залюбовался статью и лихостью сына, но для приближённых нахмурился:

– Молодёжь, один ветер в голове.

Бранислав поддакнул – его сын тоже только что умчался с наследником.

В отличие от молодой поросли, Владислав с десятком товарищей поехали шагом. Порывы ветра трепали гривы лошадей, начинало что-то капать на головы. Небо темнело. Зато исчезли так докучавшие комары и слепни. В этот момент князь наслаждался прохладой, отрадной после раскалённого дня, проведённого в седле. Сегодня они охотились с молодым соколом, делавшим первые шаги в сложной науке хищника, и большой удачей похвастаться не могли. Пару крякв – весь результат напряжённого дня. К вечеру рарога впервые выпустили за зайцем да ещё и «в угон»[16], не удивительно, что он не справился.

Владислав не спешил. К тому же до заимки оставалось не больше трёхсот сажен, а запаренным животным надо бы остыть. Вспомнился последний неприятный разговор с Никифором. Тот застал князя в самом благодушном настроении после тренировочной схватки на мечах с одним из дружинников. Владислав вышел из учебной сечи победителем и, несмотря на то, что – подозревал – напарник слегка поддался, было приятно почувствовать себя лучшим.

Никифир вошёл в палаты решительно и хмуро. С порога бросил отрывисто:

– Здравь буде, княже.

Владислав улыбнулся навстречу протоиерею:

– Здравь будь, Никифор. Заходи, сейчас сурью[17], кликну, принесут.

Присев на стул рядом, Никифор шумно выдохнул:

– Не до распитий мне.

– Что так?

– Твои городские, так называемые христиане, опять к соколиному камню бесовскому пошли – требы класть. Сколько им уже говорю, что от дьявола те камни – никто не спорит, а как выходят из храма – так к валуну поворачивают. Что мне делать, скажи? Как отучить их от старых привычек?

Представив известный валун с контуром соколиной головы на боку, у которого сам не раз оставлял дары по молодости, князь не нашёл в себе твёрдости.

– Зря ты так уж сердишься, брат мой. Этому валуну сотни лет, а то и больше. И ведь, ты знаешь, он и правда помогает. Матушку мою от лихорадки избавил, когда она водицей на камне освящённой облилась. Да и другим тоже.

– Не по-христиански это, – протоиерей упрямо наклонил голову. – Все камни и капища – от дьявола. Запретить надо.

– Да как же я запрещу? Меня никто и не послушает. И взбунтоваться могут. Одно дело – к вере их привечать, другое дело от святого камня, который для них и тебя, и меня, вместе взятых, более уважаем будет, отвадить. Не выйдет. Всё равно пойдут. Только вред греческой вере нанесём. Сгоряча-то такие дела не делаются. Надо чтобы попривыкли, потом как-нибудь, может, и сладим.

Никифор недовольно тряхнул чернявыми редкими кудряшками, окружившими проплешину на затылке:

– Не то ты, князь, рекёшь. И за истинную веру слабо болеешь. Не всей душой.

– Это я-то не всей душой? А кто книги для тебя несколько сроков собирал по всем сундукам? С народом перессорился? Не я ли?

– То книги, а то дела. Почто Коломны щадишь? Там язычники – враги наши оплот себе свили, недавно настоятеля позорно выставили, а ты как будто не видишь. А?

Помрачнев, князь поднялся. Враскачку приблизился к окну. Ответил, не оглядываясь:

– Коломнами по осени займусь. Вот урожай соберут, в казну долю отмерят, тогда и пойду на них.

– Всё выгоду ищешь, княже? В истине нет выгоды, там правда. И правда эта говорит о том, что ты плохой христианин.

Князь резко обернулся:

– А что ты будешь есть зимой, если я не дам им урожай собрать? Небось, без хлеба за стол не садишься? А подумал ли ты, горак, в тот момент, когда им рот набиваешь, что хлеб язычники поганые вырастили, которых ты за людей не считаешь? Не погано такой хлебушек есть-то? А горожане, – он кинул руку в сторону городских улочек, – если я все наши сёла, где язычники поганые живут, а они везде, почитай, живут, в пожарища обращу, голодом сидеть будут? Оголодают, с меня же первого спросят. И на спрос этот кровью отвечать придётся. И мне, и тебе. Понимаешь ты это?