Волхв

Привычные к нагрузкам ноги быстро взяли нужный темп, и потекли мимо дремучие заросли непроходимой тайги. Двигались молча, и только когда солнце повернуло на вечер, Несмеян произнёс первую за день фразу:

– Версты две, тудым-сюдым, осталось.

Воинко кивнул, соглашаясь.

– Хорошо, что забыли в городе про эту дорогу, – загудел неспешно ведун, пробираясь между тонких стволов. – Почитай, лет двадцать здесь никто из чужих не ходит. Только наши. Как сожгли варяги хутор, так и забросили воргу. Некому стало её торить. Капище-то я успел словом прикрыть, а вот людей не смог. Не по силам мне то. Три семьи, что жили у нас, – все погибли. Знатный род прервался, – горько вздохнул старик. – Пытали последнего мужика, что в живых остался, путь на капище, словно врага какого, калёным железом жгли – не сказал. Правда, разбойники сами маху дали: народ из домов повыгоняли, факела в избы полетели, а крыши-то соломенные, враз вспыхнули. Ну, народ и не стерпел – все как один бросились на варягов. Те не ожидали. Сперва попятились. Но потом взъярились и ответили. Словно змеи лютые, на детей, баб, мужиков набросились – все с ними бились. А как опомнились, в живых-то уж почти никого и нет. Притащили к ним израненного Жданку, – он покосился на Несмеяна, – твоего возраста мужик. Да бабу из Воробьёвых. Ну, баба та сразу померла – только разок стукнули, не жилец была. А над Жданкой вдоволь поиздевались. Эх, – вздохнул ведун, – хороший род был, ярый. Сколько ещё родов потеряем, сколько смертей да боли Русь примет, пока они своего Исуса[11] нам навязывать будут, одним богам известно.

Дождавшись паузы, Горий встрял с вопросом:

– А правда, в ведах будто сказано, что надолго эта беда пришла и не будет от неё скорого избавления русичам?

Воинко покряхтел неодобрительно:

– В ведах много чего сказано. И такие пророчества есть. Но ещё там сказано, примиренье двух вер будет на нашей памяти. Родится будто светлый человек, который станет великим при жизни и объяснит всем, мол, учение Христа, настоящее, не то, что по заказу писалось… Оно по сути наше, ведическое, и нет в нём противоречий с родноверием. И будут время мира на земле русской и процветание.

– Что, и воевать на нас никто не пойдёт?

Хмыкнув, Несмеян обернулся к внуку:

– Вот это ты сказанул, тудымо-сюдымо. Разве оставят Русь в покое? Не бывало такого и не будет.

– Правду говорит Несмеян. Я и без вед могу сказать, охочих людишек до наших богатств вокруг очень уж много. Но самое главное, чего они боятся, потому-то русичей и сничтожить хотят, это вера наша светлая. Как и сама Русь. Ты же знаешь, русь – это светлое место. Поди, слышал, старушки говорят, пойду, ящичек с россадой на русь вынесу?

– Вестимо, слышал.

– Не случайно нашу землю Русью-то назвали. Люди здесь русые, и земля русая, значит, светлая и чистая. И вера наша светлая, от природы потому что. От бога Рода. А им, чёрным душонкам, Русь понять не дано, вот и ярятся они, не знают, какую смерть русичам выдумать. Да только не получится у них ничего. Выживет земля наша, вопреки всему выживет.

В этот момент, почуяв жильё, всхрапнул позади Трудень, и залаяла приветственно вдалеке собака. Почти тут же в расступившемся молодняке показались соломенные крыши приземистых строений хутора.

– Прибыли, – окинув серьёзным взглядом изрядно заросшее пространство впереди, Воинко незаметно для гостей нахмурился. – Проходите пока вон в ту избу. А я ненадолго отлучусь – проверю, что тут в мое отсутствие делалось. – Не дожидаясь ответа, волхв скорым шагом скрылся в густом ивняке, окамляющем прясло.

Проводив уважительным взглядом Воинко, Несмеян уверенно отправился к указанной избе, сложенной из широких кедровых стволов. Тем более что других жилых помещений поблизости не наблюдалось. Рядом, саженях в тридцати, рядком выстроилось несколько хозяйственных построек, таких же степенных и ладно скроенных, как и изба: два сарая, мастерская с широким навесом. Под ним на формах сохли выделанные и одна почти свежая шкура. За мастерской две небольшие кладовые под одной крышей, наверное, для материала и продуктов, а на близкой окраине под вербами угадывалась симпатичная банька с пристройкой. Судя по зарослям ещё зелёной кислицы[12], там и ручеёк. У ивняка среди жёстких дудок выглядывали крыши-горбушки десятка колод – ульев. Но больше всего Гория поразили остовы печек, словно закоптелые корабли, плывущие по крапивным островам – остатки сожжённых изб когда-то богатого хутора.

Увидев ставшее серьёзным лицо внука, Несмеян прокряхтел:

– Да, тудымо-сюдымо, что вороги наделали… И не подумаешь, что свои – русичи. Хуже, чем с хазарами.

У резных перил крыльца парень обернул повод за балку коновязи. Разорив крошечную сложенную поблизости копёнку[13], кинул в ясли охапку свежескошенной травы. Трудень осторожно опустил морду, пробуя угощение. Трава пришлась по вкусу, и он неспешно захрумкал котовником и клевером. Скинув с натруженных плеч котомки, путники присели в теньке на крылечке. Солнечные блики гуляли на потной шкуре жеребца, жужжали комары и пчёлы. Дед Несмеян, поглядывал в сторону ивняка, куда скрылся Воинко. Горий с интересом осматривался:

– Интересно, а он всё время один живёт?

Несмеян неохотно оторвал взгляд от ивняка:

– Последние два десятка лет точно один. А до этого людей здесь много было.

– Я не об этом. У него что, жены никогда не было?

– Почему не было. Волхвам никто жаниться не запрещат. Говорят, была и у старика семья, да все погибли ещё в тех краях, откуда он пришёл.

– А откуда он пришёл?

– Откуда-то с юга, с каз-сачих земель. Сожгли там капище. И село, у которого оно стояло, тоже порешили. Вот дед, тудымо-сюдымо, и перебрался много лет назад. Думал в эти края попы не доберутся. Куда он подевался? – старик не сумел скрыть беспокойство.

В это время крепкая фигура Белогоста показалась на окраине. Рядом, в высокой траве скакал широкогрудый чёрный кобель. Опередив старика, пёс подбежал к Горию. Вильнув хвостом, аккуратно понюхал подставленную ладошку. Удостоверившись в мирных намерениях человека, уселся рядом, вывалив горячий язык.

– Признал, – Несмеян потрепал невозмутимую лайку по загривку, – тудымо-сюдымо, подружитесь.

Широкими шагами приблизился ведун.

– Михайло Иванович в гости захаживал. Бойка, – он кивнул на собаку, – спугнул. Но не далеко ушёл – вокруг ходил, пока нас не учуял. Следы совсем свежие, а поносную кучу наложил у колод, где у кобеля лёжка. Наверное, Бойка приснул, а потом перед косолапым и выскочи, вот тот и обделался со страху. Ну, ничего, я думал, кто посерьёзней наведывался…

– А Мишка что, не серьёзный? – поинтересовался Несмеян.

– Мишка свой, с ним мы договоримся как-нибудь, Бойка, если что, поможет. А вот с гостями, что крестами да топорами обвешаны, посложнее будет. Что-то я заговорился, – ведун протянул руку. – Божьем именем сыт не будешь. Гостей на пороге держу, хорош хозяин.

Внутри домика светло: три слюдяных окошка в горнице, разделённой перегородкой, густо лили свет на некрашеные половицы. Вдоль стен приткнулись две скамейки, посередине комнаты возвышался массивный, из кедра, стол, вокруг ровно выстроились табуретки и лавки.

В красном углу, покрытом охрой, у подножия искусно вырезанного маленького, с куклу, деревянного кумира Белбога высилась горкой свежесрезанная трава. Ведун щёлкнул кресалом, и к скрученному жгутом фитильку, вставленному в крынку с жиром, словно приклеился тоненький огонёк.

– Проходите, располагайтесь, – ведун указал на стол. – А я сейчас соберу поесть, да баньку затоплю. С дороги первое дело голод утолить, да попариться – пыль дорожную смыть.

– Да мы сильно есть не хотим, – поскромничал Несмеян, но волхв решительно поднял руку:

– Ничего не знаю. Пока не поедите, дел не будет, – и вышел из комнаты.

Несмеян кивнул внуку:

– Сходи – узнай, может, тудымо-сюдымо, чего помочь надо.

Горий охотно выбежал вслед за волхвом. Бойка как будто поджидал парня – увязался следом, подпрыгивая и пытаясь лизнуть в лицо. Гор уворачивался, посмеиваясь.

От помощи Воинко не отказался. Одобрительно качнув головой, спустился по ступенькам в неглубокий погреб. Вскоре Горию в руки ткнулась объёмная тарелка с заливным из нельмы. Покряхтывая, ведун выбрался из ямы, в одной руке – две запечённые утки со льда, в другой – кувшин сладкого сбитня.

– Пошли, отнесём, да ещё вернёмся – зараз всё не забрать.

Кинув любопытный взгляд в подвал-ледник, заполненный птицей и рыбой, Горий уважительно причмокнул: «Да, старик на все случаи запасся». Воинко уже направлялся к дому, и Горий поспешил за ним.

Пока ведун готовил печку, парень напоил коня. После натаскал в баню воды из ручья, к нему тропка спускалась в окружении редковатых кустов кислицы и густых зарослей черёмухи. Из любопытства парень кинул в рот получёрную ягоду, и губы скривились: вяжущая и кислая – не поспела ещё. Затем по подсказке Воинко уложил размякать берёзовый веник в корыто с разогревшейся водой. Оглянулся, радостно вздыхая. Такая домашняя работа завсегда в радость. Вроде всё переделал, что старик наказал. Улыбнувшись, Горий вприпрыжку поскакал к дому.

Несмеян, пока шли приготовления, успел задремать, сидя за столом и уронив голову на руки. При появлении старика с внуком он вскинулся, и ладони заполошно потёрли глаза.

– Хватит спать, замёрзнешь, – глиняная тарелка с нарезанным хлебом стукнула донышком о доски стола.

Выложив угощение и усадив гостей по разным сторонам от себя, Воинко степенно поднялся. Склонив голову, коротко проговорил:

– Будь сия страва чиста и здрава, от Богов да Земли даждена. Хлеб да соль!

– Жива хлеб ести! – хором отозвались Несмеян с Гором.

Ведун сел первым, за ним опустились на лавки гости.

Похватав торопливо, Горий убежал следить за баней. Немногим позже поднялись и старики. Они ещё походили по хутору, о чём-то тихо беседуя. Постояли молчком перед сожжёнными домами. Повздыхав, направились к весело дымящей баньке.

Вечером, напарившись до огненной кожи и невесомости в теле, собрались в горнице. Ведун к тому времени успел накормить Бойку и кинуть овса в ясли. Полная тишь висела за окном. Мерцал в углу у Белбога слабый огонёк, раскидывая загадочные тени по бревенчатым стенам, неспешно лилась беседа.

– С этой бедой нам самим не справиться, – гудел низкий голос Воинко, и качалась на стене округлая тень его бороды. – Если до осени власть не поменяется, придётся или самим на восток уходить, к одноверцам, или за помощью к ним же обращаться. Страшно сказать, из всех земель наших, что Рода-прародителя славили, половина разве что осталась. Новгородцы пока крепко держатся, литовское княжество Исуса не признает, Полоцк стоит, аз-саки Дона обряды наши блюдут и гораков к себе не пущают, а те уже натворили дел, показали себя. В моей земле по Донцу ещё горят костры единоверцев, да надолго ли? Оглядел я недавно края наши на закат: где лежали деревни свободных русичей, ныне пожарища, по ним только крапива и лопухи поднимаются. Города опустели, в некоторых одни попы, да варяги сидят. Они говорят, слово Божие несут диким славянам. Но что это за слово, которое книги наши, где мудрость предков и знания собраны, велит сжигать, а тех, кто их читать умеет и толковать людям, – ведунов – от плеча до пояса рубить? Наша вера мирная, мы их не трогали, когда в силе были, а они что делают? Только власть над умами сильных людей взяли, так сразу же война и началась. Род на род идёт, брат на брата. Эх, – он закусил губу. – Горько мне это видеть.

Несмеян покосился на внука:

– Вот слушай, что мудрый человек говорит, да на ус мотай. Будут и тебя, тудымо-сюдымо, в новую веру тянуть, так не поддавайся.

– Не поддамся, – Горий твёрдо глянул на ведуна. – Лучше умру, но предков своих не предам.

Воинко вздохнул:

– Вот так и гибнет люд – внуки богов наших.

– Но многие поддаются же, – Горий потянулся за чашкой со сбитнем. – Христиане тоже ведь наши были когда-то.

– Были, – кивнул волхв, – и остаются нашими по образу и по обычаям, и по душе. Заплутали только, поддавшись горакскому краснобайству. Доверчивые, не поняли, что не наша эта вера, чужая, навязанная, чтобы сломить гордый дух русича. Настоящий Христос ведь никогда не говорил: «Рабы божии». Это, так сказать, его ученики придумали.

– И «Блаженны нищие духом» не говорил? – отхлебнув, Горий поставил чашку.

– Не говорил. Почти всё ему приписали. Он нашу, ведическую весть нёс, да переврали всё сыны Сима.

– Да… – Несмеян почесал в затылке, – тудымо-сюдымо, куда ни кинь – всюду клин.

– Это ещё не клин, – поправил его Воинко, – клин будет, когда последнее капище на нашей земле уничтожат, а этого, верю я, никогда не случится.

– Откуда знаешь? – Несмеян выпрямился, разминая затёкшие мышцы.

– Сон видел, – улыбнулся Воинко. – И ещё в нём сказывали, что спать пора. А то засиделись. Тебе, Несмеян, завтра домой отправляться после обеда, а ты не отдохнул даже.

Ведун кивнул в сторону другой комнаты, где гостей ждали две широких лежанки, заправленные охапками душистого сена.

– Помолимся, други, да ляжем. Завтра дела ждут многие.

Горий хотел спросить, что за дела ждут, но сил на вопрос не хватило. Широко зевнув, он встал рядом со стариками на вечернюю славу. Привычные слова «Славься Пращур-Род, Род Небесный…» мячиком отскакивали от сознания, и, проговорив бездумно за стариками молитву, он почти без сознания добрался до лежанки. И заснул, едва коснувшись пахнущего луговым разнотравьем сена.

Старики ещё долго укладывались, о чём-то тихо переговариваясь в темноте. Горий их уже не слышал.

Глава 3

Городской торжок мерно гудел, сновали туда-сюда лоточники с подносами, торгующие за гроши пирожками со стерлядью и яйцом, с печенью и капустой, петушками на палочках и кедровыми орехами в карман. Особенно громкие голоса доносились из соседнего ряда, где приезжие из литовского княжества напористо торговали лошадей. Высокий, долговязый Клёнка Смагин, привычно согнувшись над почти готовым сапогом под навесом небольшой будки – мастерской, которую поставил лет десять назад в самом дальнем углу торжка, доводил последние швы. Сапоги получались изящными и просто красивыми, во всяком случае, Клёнка видел их именно такими. Он сапожничал с детства, переняв мастерство от отца, а тот от деда, и работу свою любил, к каждому башмаку или сапогу подходил творчески, с выдумкой. Вот и здесь, несмотря на то, что заказ поступил от такого же, как и он сам, небогатого горожанина Кучи Мамина – коновала с соседней улицы, обувку он делал на совесть. По канту голенища раскинул узорную вязь из жилы, на боку вышил блямбу с силуэтом рожаницы Лады – знаком хоть и старой веры, и поп за него не похвалит, ежели увидит, конечно, но уж больно к душе русича лежащей. Подтянув последний стежок, Смагин перерезал толстую нитку из конского волоса.

Отложив инструмент, Клёнка поднял почти готовый сапог перед собой. Прищурился на яркое солнце, проглянувшее мимо голенища. Очередная обувка выходила что надо. Любой узнает его работу. Таких самобытных сапог ни здесь, в городе, ни в соседних сёлах, слободе, и даже дальних городках никто не делал. С мягким голенищем на тройной прошитой подошве, куда он для крепости и музыкального скрипа подкладывал кусочек бересты, носи – не сносится. Клёнка был Мастер, он знал это и уверенно держал уровень. Наверное, потому и заказов имел на полгода вперёд, да не только от своего брата – таких же, как сам: ремесленников, охотников, бортников, прислуги и наёмных работников у купцов, но даже от дружинников князя, которые платили литой серебряной монетой.

Оставался последний штрих. Привстав, достал с полочки напротив короткий сапожный нож с ручкой, обтянутой жилами, и косым лезвием. Установив сапог на подставочку у колен и, почти не примеряясь, – опыт сказывался – обрезал ободок по кругу каблука. Вот теперь всё. Ещё раз критически оглядел уже готовое изделие. Сложив два сапога вместе, кинул в плетёный короб. Поднялся, разминая затёкшую поясницу. Настороженно выглянул в приоткрытую дверь. И только сейчас заметил, что торжок затих, а большинство лавочек закрыто. «Не иначе опять на площади что-то деется», – сапожник поморщился.

Последнее время там постоянно что-то происходило. То собирали пойманных разъездами по дорогам староверов, устраивая показную порку, после которой русичей, не желающих менять веру, насильно крестили в огромной лохани. Известно, до порки доходили далеко не все. Особо упорствующих, а таких в лапах княжеских варягов оказывалось большинство, просто резали в подвале пыточной, а то и прямо на месте встречи, если в глазах несломленного родновера угадывали ярый ответ. Понимали, такого ничем не проймёшь. Легче прибить сразу. Так и делали. То главный поп из гораков Никифор с пузом и хитрыми бегающими глазками произносящий русские слова с южным византийским выговором, собирал всех мужчин города старше четырнадцати лет. Поднявшись на специально для него сколоченный из плах ящик со ступеньками, нудно тянул про Исуса и богоизбранный народ, страдающий за распятие Христа.

Клёнка не мог понять, зачем батюшка так-то распинается? Жалеть их, что ли, надо? Повидал он на своем веку жидов всяких – заезжали в город иногда – ничего такого, что могло бы его расположить к ним, Клёнка в облике высокомерных, чернявых, с тонкими косичками на висках и затхлым запахом давно не мытых тел, жидов не обнаруживал. К тому же они старались правдами, а больше неправдами заработать больше, чем полагалось по товару, продавая всё, что попадало им в руки: ножи из Златоуста, меха норки и соболя, неведомо где и на что выменянные, иголки с сучёными нитками и ещё много чего. Они охотно давали серебро в долг. Причём Клёнка только от них узнал эти странные условия, возвратить надо было больше, чем взял. И многие шли на добровольную кабалу, завлечённые необычно действенным краснобайством бывших хазарцев. Святослав, в свое время навёл там, на волжских рубежах, порядок – освободил родственных русичам аз-саков, половцев, берендеев от иудейской власти, изничтожив их наёмное войско, а больше рассеяв. Не шибко-то горячи оказались наёмники кровь за золото проливать. «Когда-нибудь и у нас появится свой Святослав, приняв в себя бессмертную душу великого воина, – размышлял Клёнка. – Тогда и здесь родится великая победа над ростовщиками и всеми, кто русичам вольно, как деды завещали, жить не даёт».

Но пока, к счастью для горожан, жидам запрещалось жить в крепости постоянно. Правда, они и здесь нашли выход. Наезжали в город на положенные два дня. Потом покидали его, устраиваясь где-нибудь неподалёку. Если лето, то прямо на телегах ночевали, зимой просились в трактир при дороге. Переждав двое суток, возвращались снова на разрешённые князем следующие два дня. Бывало, так месяцами жили, то выезжая, то возвращаясь.

Несмотря на то что толстые иголки в обувном деле ломались часто, и он периодически ощущал их нехватку, покупать у наглых торговцев Клёнка брезговал. Да и знал, что как ни строжись – оберут. Не зря про них говорили: «Жид обманом сыт».

Обычно он дожидался торгового каравана из Новгорода, который приходил раз в два-три месяца, и уже у своих, русичей, по честной цене приобретал всё, что надобно.

Клёнка был христианином во втором поколении. Его отец сапожник Богумир – заядлый книжник, прививший тягу к чтению и детям, в отличие от старшего сына невысок ростом и нелюдим, уже в зрелом возрасте попал под поголовное крещение в городской лохани, отведав перед тем батогов от князя. После того он, как было велено, нацепил на грудь крест, однако от старой веры, никому в том не признаваясь, так и не отрёкся. Да и как от неё отречься, когда в доме мирно уживались две его жены – две матери Клёнки. Попу он сказал, что одна из них сестра жены, просто прижилась у них, поскольку своей семьи не завела. Никифор, конечно, вряд ли поверил, но объяснение принял, так как знал, вторую жену русич из семьи даже под угрозой смерти не выгонит. А такое объяснение устраивало и официальную власть, и вновьобращённых жителей города. Самое интересное, что отец Клёнки честный во всем, вплоть до мелочей, как все русичи, не соврал ни на руну. Жёны его и правда были сёстрами, и одна из них, появившаяся в доме на два года позже, если следовать логике слов, действительно легко прижилась в семье.

Новая вера навязывалась тяжело и держалась некрепко, на мечах варягов – наёмников князя, и на кострах, уничтожавших целые селения. Это не нравилось ни самому князю, подданных-то меньше становилось, а значит, и ежегодной дани, ни новой церкви, представителей которой, в основном пришлых гораков, не мог не настораживать глухой ропот, поднимающийся после каждой акции устрашения, даже среди самых преданных христиан. К тому же праздники почти все остались прежние – как ни пыжились и не стращали попы, на Купала все городские высыпали на берег речки, и там крутились до утра хороводы, прыгали через костры пары, и, как водится, выбирались суженые. На Масленицу по-прежнему жгли чучело зимы-Мары и весело с зеленью наломанных веток берёз и клёнов, засыпая полы в избах и церквях, отмечали обновлённую троицу. По-старому – Рода-Сварога-Велеса, по-византийски – Отца, Сына и Святого духа, что по понятию большинства русичей было одно и то же.

Клёнка Смагин был женат уже на одной женщине – Марфе, родившей ему семерых детишек. Из них до отроческого возраста дожили четверо. В эти дни они гостили у деда с бабками, под старость от греха подальше перебравшихся в село Коломны, верстах в пятидесяти от города, к сродственникам.

Клёнка быстрым шагом миновал растянувшийся на добрые полверсты торжок, непривычно пустынный и тихий. Уже приближаясь к площади, услышал высокий голос Никифора, далеко разносящийся над притихшим народом. Клёнка ускорил шаг, и вскоре из-за крайних изб появились люди в кафтанах из простой пряжи, больше сотни. Сапожник тронул за плечо знакомого мужика из литовцев с широкой русой бородой:

– Чего тут опять?

Тот, не оглядываясь, с досадой молвил:

– Книги жечь будут.

Недоуменно вскинув брови, Клёнка Смагин прислушался к попу.

– Сатанинские знаки, – уверенно вещал Никифор, прикрывая глаза от яркого солнца ладонью, – насылают на нас мор и болезни. А на скот порчу. Только огнём можно уничтожить дьявольские письмена. – Повернувшись спиной к горожанам, он неловко полез по крутым ступеням.

«Сейчас грохнется», – услышал Клёнка чей-то насмешливый голос и, привстав на цыпочки, узнал вытянутый затылок коновала Кучи Мамина.

Смагин уверенно ввинтился в толпу. Хотелось увидеть, какие именно книги обрекли на сожжение. Благодаря отцу, он неплохо разбирался в рунице и глаголице, умел читать и светлые «образные» книги. Народ, узнавая уважаемого в городе сапожника и книжника, охотно сторонился, и мастер быстро пробрался в первый ряд. По краям книжной кучи топтались два дружинника, сам князь – серьёзный и задумчивый с короткой воинской бородкой зыркал серыми колючими глазами в отдалении на высоком стуле среди знатных горожан. Клёнка зацепил чью-то ногу, и, чуть не упав под усилившимся напором толпы, опустил голову. К сапогам сиротливыми щенками приткнулись две книги в толстой кожаной обложке. «Сказание о походе на Русь великого Александра», – прочитал он вполголоса, замечая, как кто-то по соседству, тихонько двигая ногой, подгребает одну из книг под себя. Смагин мельком глянул на дружинников. Они хмурились, недобро посматривая на приближающегося с факелом в руках Никифора. За ним, ссутулившись, да так, что лица не видно, шагал незнакомый чернец в глухом капюшоне. С противоположной стороны, гордо задрав подбородки, тревожно поглядывали по сторонам три помощника Никифора. Смагин знал их. Один, с волосами чуть ли не прозрачной светлости здоровый широкоплечий с тяжёлым взглядом из-под густых бровей, варяг Глеб. Рядом с ним, ниже его на голову, семенили, не поднимая глаз, братья Ярькины, местные. Сволочи! Они, похоже, и собирали книги по всем сундукам и схронам староверов.

Глеб хищно оскалился навстречу попу.

Пожилой крестьянин в лаптях и длинной крапивной рубахе, из распахнутого ворота которой выглядывал на шнурке крестик, громко и уверенно спросил:

– Ну, и чему ты, выродок, радуешься?

Взглядом выхватив из толпы мужика, Глеб повернул к нему обнажённый меч. И даже сделал шаг вперёд. И замер неуверенно – неизвестно, как поведут себя горожане, если пришлый варяг вытянет мечом плашмя по спине неучтивого смерда. Выставив оружие острием на мужика, Глеб зло прищурился:

– А тебе что, грязные книги поганых язычников жалко?

Мужик растерялся:

– Но так там же про нас, про предков, дедов наших писано, что так-то?

Смагин решился. Наклонившись, схватил две крайние книги, одну ту самую, со сказанием о походе Александра, название другой углядеть не успел. И, не распрямляясь, развернулся. Горожане молча раздвинулись, пропуская пригнувшуюся фигуру, и ряды вновь сомкнулись. Похоже, там, у кучи книг, ничего не заметили или сделали вид.