Пишу свою жизнь набело

Так же через полгода после смерти Льва Эммануиловича я вдруг села к столу, распечатала пачку бумаги, достала диктофонные записи разных лет и… словно заново пережила все наши встречи, когда сидела на своем «законном месте» (так он говорил всегда) в кресле у окна в его квартирке на Малой Грузинской, спрашивала, слушала. Слушала, теперь уже без него, записывала, задавала ему вопросы и, казалось мне, слышала его ответы и видела его одобряющую улыбку. Пять месяцев, почти не отрываясь, насколько жизнь позволяла, писала я книгу о Разгоне. С Разгоном – он все время был рядом.

Я очень любила папу. И Льва Эммануиловича любила. Их обоих мне недостает в жизни.

«Когда б мы знали, из какого сора…» Из чего вообще это рождается. А может быть, и правильно, что не знаем.

В. О. Ваша книга имеет большой резонанс – о ней говорят и пишут, «Книжное обозрение» в редакционном рейтинге включило ее в десятку лучших книг года. Это успех. Как вы к нему относитесь?

Р. П. С радостью. За Льва Эммануиловича. «Тело заплывчиво, а дело забывчиво». Эту поговорку я впервые услышала от него. В самом деле, уже стало привычным штампом: в России, чтобы стать знаменитым, нужно или умереть рано, или жить долгодолго. Ко Льву Эммануиловичу Разгону слава пришла поздно – на пороге восьмидесятилетия. Оглушительная слава. Его знали, читали, любили, к его слову прислушивались, он всем был нужен – выступить, поделиться своими мыслями, ответить на вопросы, подписать письмо, написать очерк, просто поприсутствовать на митинге, собрании, творческом вечере. У нас был Разгон – это поднимало престиж.

Но «дело – забывчиво»…

Книга «С Разгоном о Разгоне», что называется, «подняла волну воспоминаний». Я хотела ее сделать к первой годовщине смерти Льва Эммануиловича – не получилось. Но не в датах суть. Суть в том, что ее читают. Пожалуй, даже больше, чем я могла предположить. И не только старые его почитатели, которые говорят, что удивительная атмосфера этой книги создает эффект присутствия при разговоре двух умных, интересных, близких друг другу и читателю собеседников, что читается она на одном дыхании, что это не традиционная мемуарная литература, а какой-то иной жанр, оказавшийся очень созвучным времени и настроению. Не только старые почитатели Разгона так взволнованно и заинтересованно говорят об этой книге, но и молодые, совсем молодые читатели появились (16 лет, 18 лет), которых привлекла эта личность, они хотят узнать его поближе. А стало быть, будут читать его книги. Меня это бесконечно радует, мы со Львом Эммануиловичем постоянно говорили о них – о будущих читателях. И он верил, что пишет не для манкуртов, что появятся – неравнодушные и к прошлому, и к тому, что ждет их впереди. Я горжусь тем, что кого-то из них подтолкнула к этому моя книга «С Разгоном о Разгоне».

В. О. Эта книга вышла в свет на пороге нового, ХХI века и стала своеобразным символом – памятником эпохи и человека эпохи. Вы согласны с таким определением?

Р П. Действительно, это слово мелькает в прессе, когда пишут об этой книге, и на радио, и на вечерах, посвященных памяти Льва Разгона и выходу в свет моей книги о нем, из уст известных писателей и актеров то и дело звучало слово «памятник». С уважением, благодарностью, а иногда даже с оттенком легкой зависти: кто-то сетовал, что тридцать лет жил в одном доме с Разгоном, а вот книгу написала Рада, кто-то впрямую говорил, что Льву Эммануиловичу повезло, что рядом с ним оказалась Рада. Не стану это комментировать.

Мне повезло – в этом нет сомнений. Лев Эммануилович был прекрасным рассказчиком и собеседником, и я иногда жалела, уходя от него, что пришла без диктофона, и тут же укоряла себя тем, что нельзя ходить в гости к другу с подслушивающим устройством в кармане. Кроме того, мне казалось, как это бывает обычно, что я все его рассказы запомнила навсегда. Это так и не так одновременно. Но когда я писала книгу, то все время слышала его тихий неторопливый голос, долгие паузы – он никогда не говорил по накатанному, готовыми фразами, он размышлял, сомневался, переживал, мог сам с собою спорить. Мне было интересно с ним, о чем бы мы ни говорили – о его прошлом, о прошлом нашей страны, о ее будущем, которое занимало и волновало его до последнего дня (он был таким мечтателем!), о литературе, о любви, о жестокости, покаянии и милосердии, о старости и о смерти, о еврействе, еврейской культуре, о русской и мировой литературе. В эту книгу вошло все, о чем осмелилась спросить его, все, что он доверил мне.

Памятник или не памятник – не знаю, не мне судить. Но я горжусь тем, что сделала эту книгу, и теперь многие читатели и почитатели Льва Разгона могут поучаствовать в этом разговоре, услышать и почувствовать его неравнодушие, его мудрость, проникнуться его верой в светлое будущее. Нам всем так не хватает его прекрасного непоколебимого оптимизма – наперекор всему. Послушаешь его и устыдишься – уж ежели он не сломался и упрямо настаивает на том, что «новая эпоха начнется завтра», то молодым тем более следует шить «легкие платья из ситца» сейчас, зимой, потому что для них весна обязательно наступит.

Меня этому научил Разгон.

Леонид Бахнов, писатель, журналист:

«…Меня долго держали в холодильнике»

«С Разгоном о Разгоне» назвала свою книгу близкий друг писателя, прозаик Рада Полищук.

Читал эту книгу и вспомнил такой случай. ЦДЛ, лет пять-шесть назад, вечер памяти известного поэта-переводчика еврейской национальности. Вечер проходит в Малом зале. Но вот он закончился, публика выходит в фойе, и в это время из «гадюшника» (так на местном жаргоне назывался буфет между фойе и Дубовым залом, где в прежние времена чаще всего разыгрывались знаменитые цэдээловские скандалы, а теперь находится респектабельное кафе «Записки охотника») вываливается компания подвыпивших антисемитов. Ведут себя агрессивно, кто-то, кто помоложе (а на вечер собрались в основном пожилые люди), пытается их образумить, завязывается драка. Какая-то женщина кричит грудным голосом, одна из служащих начинает свистеть в милицейский свисток… Пробегаю мимо Разгона, он уже в пальто, в шапке и что-то такое говорит – кажется, мне. На секунду приостанавливаюсь: «Что, Лев Эммануилович?» Ясно, сейчас услышу: «Какие мерзавцы!», «Безобразие!» – ну, что произносят в таких случаях. А вместо этого, нет, вы только представьте, – вместо этого, потирая руки и азартно блестя глазами, Разгон говорит:

– А я бы сейчас подрался! – И повторяет уже со вздохом: – Ах, я бы сейчас подрался!..

Сколько ему тогда было – восемьдесят пять?

А вспомнил я этот случай, когда дошел до «Записок секунданта» Бориса Жутовского (4-ю главу книги Рада составила из воспоминаний друзей). Там история еще покруче. Как-то примерно в то же время, а может, даже чуть позже, Разгон пригласил своего друга-художника быть свидетелем пощечины, которую он влепит человеку, посмевшему печатно оболгать память его, Разгона, первой жены, арестованной вслед за мужем и погибшей в 22 года на пересылке. И ведь влепил!

Удивительно неожиданным предстает Лев Эммануилович Разгон в этой книге. Отнюдь не величественным, забронзовевшим от долголетия и осенившей его в последние годы славы – душевно (я бы даже сказал: духовно) подвижным, буквально до последних дней (а прожил он, как сообщается, 91 год 5 месяцев и 6 дней) сохранившим – и это несмотря на 17 лет лагерей! – поразительно светлый, лишенный даже тени личной обиженности, молодой взгляд на жизнь, – даром что друзья и коллеги, большинству из которых он годился в отцы, называют его «Лева» и «ты».

Однако воспоминания друзей – при всей их нетривиальности, сердечности и поголовной влюбленности авторов в того, о ком они пишут, – не самое главное в этой книге.

Главное – те неторопливые, то краткие, как говорится, на злобу дня, то долгие и обстоятельные разговоры, которые на протяжении последнего десятилетия вела со Львом Разгоном его близкий друг и сестра по перу писательница Рада Полищук.

О чем эти разговоры? Да обо всем на свете. О памяти, о милосердии, о «демократах» и «патриотах», евреях и антисемитах, о том, нужно ли помнить зло, и что такое старость, и какие были деньги, и действительно ли рукописи не горят. О книгах других писателей и самого Разгона, о Сталине (5 марта начиная с 53-го года Разгон праздновал как свой второй день рожденья – водочка, застолье, друзья), об изведении крестьянства, о лагерях, о работе Комиссии по помилованию при Президенте РФ, где Лев Разгон неизменно выступал против смертной казни.

– А как бы вы поступили, если бы к вам на Комиссию поступило бы прошение о помиловании, скажем, Н. И. Ежова, приговоренного к смертной казни? – задает коварный вопрос собеседница.

– Я бы принял решение – расстрелять, – отвечает убежденный противник смертной казни. – И это не противоречило бы моим принципам. В этом случае идет речь о преступлении против человечности, а не против личности. Это качественно другое преступление. <…> И не месть руководит мною. А элементарная справедливость.

Казалось бы, мы уже всё знаем о 37-м годе и о том, что было с ним связано. Но вот, например, такая деталь: во многих районах Москвы на магазинах, где раньше продавались канцтовары или галантерея, стали появляться наспех сделанные новые вывески: «Распродажа случайных вещей», то есть вещей, конфискованных у «врагов народа». «Мало кто знал тогда, – поясняет писатель, – что в этих магазинах продают вещи людей уже расстрелянных, потому что по указанию Сталина приговор о расстреле всегда сопровождался дополнением: «с конфискацией имущества»».

Или: вдруг одним из самых процветающих торговых заведений столицы стал маленький магазин «Рабочая одежда» на Таганке. «Здесь всегда стояла очередь, покупали валенки, ватные брюки, телогрейки и бушлаты». Понятно для кого – только посылки часто уже не заставали адресата в живых…

Свидетельства очевидца… Но надо было уметь так видеть, так запоминать.

И в беседах, изложенных Радой Полищук, и в воспоминаниях друзей Льва Разгона перед нами разворачивается история души человека, который прошел ад сталинских лагерей и не только не озлобился («Лева, как ты молодо выглядишь!» – «А меня долго держали в холодильнике!..» – вспоминает обмен репликами Анатолий Приставкин), но, как видим, сохранил чувство юмора и, главное, милосердие; человека, который прошел столь долгий жизненный путь, однако и в конце остался полон света и неистребимой надежды на победу добра.

Самые щемящие, конечно, последние страницы книги. Но и тут… Вот Рада вспоминает одно из последних посещений квартиры на Малой Грузинской. Разгон сообщает, что завтра к нему придет доктор и он собирается задать ему один-единственный вопрос. Собеседница понимает, что это будет: «Доктор, я скоро умру?» Не тут-то было – оказывается, один из визитеров подарил Разгону роскошную бутылку коньяка. И больной интересуется: пить или не пить – «а то как-то жалко: без меня на моих поминках разопьют этот коньяк, а я даже не буду знать, хорош ли он».

…Когда уходит человек, уходит его голос. Спасибо Раде Полищук – она помогла его сохранить..

Роман-мираж. Истории о любви и ненависти

М.: «ТЕКСТ», 2002.

Серия «Открытая книга»

Художник: Евгения Боголюбова

Неистовая любовь и зависть, горести раз и навсегда обиженного сердца, отчаяние и мольба, ранимость и горечь одиночества – все с предельной, а может быть, и запредельной, порою шокирующей откровенностью переплетается в историях, составивших новую книгу известной московской писательницы Рады Полищук.

Леонид Жуховицкий, писатель, журналист:

Гордый псевдоним одиночества

Одно из самых сильных потрясений, связанных с искусством, случилось у меня четверть века назад в Крыму, в Коктебеле. С восемнадцатилетней, почти незнакомой девочкой мы отправились ночью к Карадагу, чтобы выполнить один из местных романтических ритуалов: искупаться в Сердоликовой бухте при луне и без тряпок на теле. Уже подходя к бухте, мы услышали слаженное звучание двух голосов – невидимая в темноте пара удивительно красиво посылала в тишину удивительные слова:

Призрачно все в этом мире бушующем,Есть только миг, за него и держись,Есть только миг между прошлым и будущим,Именно он называется жизнь…

Это бескорыстное ночное пение на пустынном галечном пляже вспомнилось мне, когда я прочитал очень талантливую книгу Рады Полищук с необычным названием. «Роман-мираж» – это именно название, а не жанровое определение. Тираж книжки – к сожалению, всего тысяча экземпляров. Адрес – тем, кто любит и понимает настоящую литературу, то есть письмо в белый свет. Странное явление в эпоху литературного рынка!

Легко понять авторов детективов и дамских романов: они в поте лица зарабатывают деньги себе и издателям, решая при этом гуманную задачу – помогают замотанным жизнью читателям скоротать время в метро, пригородных электричках и дальних поездах.

А какую задачу решает Рада Полищук?

Рада Полищук решает ту же задачу, что и безвестные обитатели ночного пляжа под Карадагом: поет для себя и для случайного прохожего, который вдруг да и остановится. Она предельно откровенно и точно рассказывает о главном для себя, не стремясь при этом достичь никаких прикладных целей. А главное для нее: простая и страшная проблема женской свободы, которая всего лишь гордый псевдоним одиночества.

У героинь Рады Полищук хватает мужчин – но от свободы они не избавляют. Как не избавляют от тоски, от страсти, не находящей выхода, от мелочей быта, от страха перед будущим и от множества иных проблем, среди которых и проходит наша жизнь. Очень хотелось бы пересказать хоть один рассказ или повесть Рады Полищук, но такой возможности нет: настоящую литературу не перескажешь своими словами – она вся в авторских словах…

Я с удовольствием когда-то написал напутственное слово к первой книге Рады Полищук «Угол для бездомной собаки. Повесть о женщине в монологах». С тех пор Рада Полищук не изменила себе. Ее книги – по-прежнему не серийные и не коммерческие. Они требуют от читателя немалой душевной работы, кажутся явно лишними на ярких лотках, где на каждой второй обложке обнаженная женщина либо обнаженный кинжал. Тем не менее убежден, что книги Рады Полищук нужны сегодня читателю, он их ждет, ищет, потому что ему нужен такой собеседник – предельно откровенный во всем, искренний, сопереживающий. Читатель доверяет такому автору, погружается вместе с ним в неизведанное и в то же время до боли знакомое, свое. И оттого проза эта как бы перестает быть литературой, становится частью тебя самого.

2002 г.

Роман-мираж, или Сестры

Фрагменты

Сколько лет, сколько зим

Он позвонил, и, невзирая на позднее время, на молчаливый Тинин укор (пока молчаливый – успеть бы уйти до ее срыва), я принимаю душ, навожу марафет, переодеваюсь – все на бегу. Он сказал: бери такси, я заплачу – королевская щедрость! – и приезжай скорей. Странный он все же тип – почему скорей, почему вдруг сейчас и только сейчас, даже не потрудился узнать, что у меня происходит, его вполне устраивает, что я просто есть – в ту минуту, когда его ко мне потянуло.

Тина не сводит с меня глаз. Она меня презирает, я знаю, и знаю, что по-своему она права, но – по-своему. Здесь у меня совершенно иная субстанция и не надо бы ей вмешиваться. Вообще, как назло, чаще всего он застает меня у Тины. Она смотрит на меня и молчит, но я не выдерживаю этого молчания – оно для меня как раскаленный железный прут по спине: орешь от боли не в силах совладать с собой.

– Что ты хочешь от меня? Что ты вечно вмешиваешься, когда тебя не спрашивают? – ору я вызывающе.

– Тебе не надоело это бесконечное унижение? Зачем тебе это нужно?

Она говорит спокойно, но это мнимое спокойствие, и я выведу ее из себя, выведу – ни разу еще, ни на одно свидание с ним я не ушла из дома без отвратительного скандала. И всегда в таком настроении, что лучше бы уж никуда не ехать, потому что ничего не хочу, даже его не хочу. Ведь Тина права – с какой стати я срываюсь, лечу по первому его зову не один уж год, а больше десяти. Казалось бы, за это время можно было и поумнеть. Потому что это просто химера какая-то – хочу его, его одного. Да что в нем такого особенного, в конце концов? Рост, фигура, зеленые насмешливые глаза (для меня – всегда насмешливые), с годами поседевшие виски и слегка полысевшая макушка, морщинки возле глаз. Да что ж тут такого – стандартный какой-то рисунок, фоторобот, невыразительный и ничем не примечательный. Особых примет нет.

Да, но тот давний поцелуй, упоительно долгий, влажный, жадный, настойчивый – невыразимый! Посреди пустынного ночного Садового кольца в мае, когда все цвело и благоухало даже в центре Москвы. Тот первый его поцелуй, раз и навсегда затмивший все до и после поцелуи – нежные, нетерпеливые, почтительные, сладкие, горькие, желанные, случайные – все, все. Раз и навсегда. И все, что было с ним потом, вся эта немыслимая любовная игра – я не могу назвать это близостью, при всем желании не могу. Хотя что же может быть ближе: он брал меня всю, я тонула в нем, буквально тонула – переставала дышать и осознавать себя, а потом, внезапно ожив, взлетала, как на гребне волны, в какие-то раскаленные жаром и светом солнечные долины и растекалась там постепенно остывающей лавой, медленно, как бы нехотя принимавшей мои очертания. Только всякий раз это была уже не я, после такого потрясения невозможно вернуться к себе прежней и к нему прежнему тоже. Казалось – у этого чуда нет конца, но у него не было продолжения.

Все предметы, вещи, части тела, мысли, даже слова, какие-то ненужные, ни о чем, чужеродные чуду, – постепенно, как бы нехотя возвращались в явь, обыденную и ничем не примечательную. Мужчина и женщина лежат в постели, просто лежат, ее голова – у него на плече, по ее лицу пробегает светлая тень и исчезает, будто перегорел фонарь за окном, он курит и болтает о чем-то своем, ему, кажется, безразлично, слушает ли она его, она ли это. Все позади, а впереди – сколько лет, сколько зим?

Я уже злилась на себя, что опять сорвалась по первому его зову – что за бесхарактерность такая! И где я потеряла свою гордость? Да нигде не потеряла – попробовал бы кто-то другой вот так: срочно бери такси и приезжай – умопомрачительно; многие пробовали, очень многие – и так, и этак – и получали гордый афронт. А как же – я себе цену знаю. Тинка права сто раз – он моего мизинца не стоит.

Или как там в таких случаях говорят – подметки моего хрустального башмачка не стоит (нонсенс, наверное), но все равно – он ни того, ни другого не стоит. Ни третьего. И главное – меня не стоит. Я – личность, незаурядность, меня все знают и очень ценят и благосклонностью моей дорожат. И я на самом деле неприступная и очень замкнутая. Мужчины вокруг меня вьются чуть не с детства, я к этому привыкла. Не стану ханжить – иногда очень даже приятно. А иногда – так вдруг неинтересно все.

Но почему же, почему с ним – без всяких рассуждений: готовность номер один всегда, в любых обстоятельствах. Тинка права, конечно, права, она говорит, что я бросила бы мужчину в своей постели, если б он позвонил. Да, наверное, бросила бы. Хотя, честное слово, он не лучше многих других любивших меня и тех, кого любила я. Конечно, любила, а что ж. Это так глобально: люблю только его и хочу лишь его одного. Да. Но сколько лет, сколько зим, сколько пустых лет и зим без него. А чудо – только с ним. Это зигзаг моей судьбы. Ошибка природы, причем непоправимая.

Поэтому что бы Тина сейчас ни сказала, а она и оскорбить, и унизить меня может, – только остановить ей меня не удастся: я поеду к нему. Поеду. А после буду перебирать все обиды и думать, что это – последний раз. Этот – точно последний. И гордость у меня есть. И нет в нем ничего особенного. Он постарел, обрюзг и поутратил свою мужскую силу. Сам только, кажется, ничего этого не замечает – уже бредущей по пятам старости не замечает, она еще пощадит его, пожалеет, хоть и древняя старушенция, но женщина все же, может, и у нее когда-то такое чудо было, как у меня с ним. И она ради чуда его побережет, без всякой выгоды для себя, бескорыстно. От нее-то он ведь все равно никуда не денется, она его отыскала в толпе и миссию свою исполнит, но спешить ей некуда: наши зимы-лета – ничто перед вечностью.

У меня все лицо опухло от слез, косметика потекла – зря старалась. Да и не пойду я никуда, на сей раз не пойду: зима, темно, холодно, страшно. Буду я коченеть на морозе – поди поймай такси в такое время. Ни к чему это все: было и было, помнить буду – не забуду, кажется, так в песне поется. У меня послезавтра день трудный и ответственный: выглядеть нужно хорошо, и на душе должно быть спокойно. А после свидания с ним я буду долго болеть и отходить постепенно, с трудом восстанавливая в себе равновесное состояние, чтобы не балансировать на невидимой нити, протянутой между «сколько зим» и «сколько лет». С моей грацией это смертельный номер, странно, вообще говоря, что до сих пор не разбилась. Прямо как гуттаперчевый мальчик.

Чудно все. И странно. Тина вытирает мне слезы, делает какие-то примочки на глаза, чтобы снять припухлость, и говорит: «Да иди, иди, он уж заждался, ужин стынет. Иди, что ты так взвилась сегодня?» Это я взвилась? Это не она разве меня гордыней укорила, уязвила так, что я сорвалась в истерику. И так каждый раз. Без исключения. И Тина, конечно, ни при чем, она просто права, и добавить к этому нечего. И не ее, а моя гордыня доводит меня всякий раз до исступления.

Слышу, как звонок разливается по квартире – то ли квакает, то ли мяукает, дурацкая штуковина. И тишина. Ушел, что ли? Я опоздала почти на два часа, он знает, что просто так, без причины я никогда не опаздываю. Уснул? А таксист ждет, у меня и денег-то таких нет, чтобы с ним расплатиться. Что теперь делать, прятаться на чердаке? Господи, ну зачем, зачем я поехала? Жму на кнопку звонка, и он квакает, квакает в пустоте. Уснул! Значит, не ждет и ничуть не беспокоится. Тиночка, дорогая, забери меня отсюда, я больше так не могу.

Опускаюсь на корточки под его дверью, холодно, на улице страшный мороз, ночь, ждет таксист с включенным счетчиком – пусть я сейчас умру, и это больше никогда не повторится. Господи, прошу тебя. Не хочу его поцелуев, его отвратительных объятий, его самовлюбленной улыбки и неизменного довольства собой. Не хочу его! Пусть только появится сейчас же и отправит меня домой на такси.

Я гордая, красивая. Недоступная – ко мне многие подойти боятся, заговорить не решаются, тайно вожделеют на расстоянии. Видел бы кто-то меня сейчас – жалкая скулящая собачонка у чужой двери, за которой ее никто не ждет. Жалкая, а пожалеть некому. Только Тина бы отогрела меня сейчас и все бы простила, потому что любит. Но я лучше окоченею здесь, а домой не вернусь, чтобы не доводить ее до отчаяния.

А вот и таксист появился, надоело ждать, должно быть. От безвыходности приглашаю его присесть рядом. Он молча смотрит на меня, красивый, между прочим, парень, насколько можно разглядеть в зыбком пламени зажигалки. Жмет на кнопку звонка – тишина. Опускается рядом на корточки, закуриваем. Он разглядывает меня с интересом – сначала это чистое любопытство, затем что-то неуловимо меняется, и вот уже от него ко мне потекли какие-то токи, теплые, успокаивающие и немного возбуждающие одновременно. Мы одни во тьме и тишине чужого подъезда – откуда и зачем?

Он обнял меня за плечи, я примостилась поудобнее – тепло стало и совсем нестрашно, и будто бы нет за спиной этой проклятой квартиры, где уснул, забыв обо мне, тот, которого люблю и всегда любила, тот, единственный, которого всегда хочу.

У таксиста мягкие, теплые, нежные губы, какие-то узнаваемо родные, без слов и предшествующих десятилетий. Мягкие, теплые, нежные… Он еще совсем мальчик, забыл про свой включенный счетчик, я – про квакающий звонок.

Удивительно устроен мир. Все в нем непредсказуемо, даже когда загнан в угол, почти замурован – вот ведь я только что умирала от горя. Я уже почти умерла. Закоченела, едва дышала и с усилием ворошила воспоминания и обиды, пытаясь возродиться через страдание. Все пустое. И хорошо лишь, что в темноте и тишине пустого подъезда, как в склепе, и без свидетелей. И без Тины, она не должна видеть мой конец, тем более такой ничтожный. Пережить мою смерть – да, это я ей предназначила, но видеть, быть свидетелем – нет, никогда.

Но – чу! Явился свидетель. Я подобралась от страха и какой-то неуместной гордыни (уж тут-то до смешного неуместно). А он отогрел губами – не только губы, окоченевшие руки, но и застывшую душу – чужой, незнакомый мальчик, имени которого не знаю. Да и к чему мне оно? Светлая, умиротворяющая печаль снизошла на меня, узкой полоской света вспыхнула за спиной и приоткрыла завесу тьмы, должно быть, там, за этой завесой, мне должно было явиться что-то небывалое, я будто бы стояла на пороге заповедной тайны.