Размышления Иды

Алтан уже совсем по-дружески предложила мне:

– Слушай, завтра утром вас расселять будут по домам. Хочешь, возьму вас к нам в дом?

Конечно хочу, она ещё спрашивает! От радости я подпрыгнула на месте. А то попадёшь к какой-нибудь старой ведьме и будешь вечно за печкой сидеть да кряхтение её слушать. То, что Алтан наверняка живёт не одна, я как-то сразу в расчёт не взяла.

Меня ужасно сморило от тепла и горячей еды, и я, едва дойдя до маминого тюфяка, упала на него и тут же заснула.

Не знаю, сколько времени прошло. Сквозь сон я услышала гул голосов, неясные разговоры и поняла, что уже утро. Мама расшевелила меня и Юваля, но мы упорно не хотели подниматься и елозили под тёплыми шкурами, делая вид, что вот-вот встанем. Тут я вспомнила про Алтан, выбралась из-под одеяла, села и заревела.

Но она не забыла про меня. Алтан вошла с двумя какими-то страшными мужиками, один из которых оказался бригадиром неизвестно чего, а другого все называли председателем.

– Вот этих я беру, – сказала Алтан, кивнув в нашу сторону.

– Берёшь так берёшь, не наша печаль, – ответил ей председатель, взглянув на нас равнодушно. – Смотри, нянькаться с ними у тебя времени не будет, ты в бригаде.

– Знаю, Андрей Савельевич, чего напоминать-то, – бойко ответила Алтан и подмигнула мне.

– Ну и ладно. Сейчас отведи их к деду, расскажи да покажи всё как есть, а потом на сетку иди. Да смотри не задерживайся, сами как нить разберутся, где у козы хвост. Вот ведь дела! Был Баир и швец и жнец, а теперь ещё и пастухом станет.

Мама, выслушав этот короткий разговор, улыбнулась Алтан, – она, как и я, сразу поняла, что ей повезло с будущими хозяевами. Вчетвером мы отправились в дом Алтаниного деда.

ХХХ

Дед Баир, кряхтя и охая, сполз с печной лежанки, прошлёпал по половицам сухими шершавыми ступнями к закутку возле каменки, где сушились валенки, и напялил их на ноги, стеная и ругаясь при каждом наклоне. Третий день не отпускала его проклятая поясница. Боль то уходила, то простреливала спину подло, отдаваясь в ногах. Можно было, конечно, тихо перетерпеть эту немочь, но деда злило то, что он моментально был отрезан от привычных дел, которых накопилось уже достаточно.

Баир невзлюбил зиму: летом, если и прихватывало его, можно было живо разойтись под солнечным припёком, а зимой и полена самому не поднять. Поэтому он и уговорил старшего внука отдать свою дочку, Алтан, к нему на прожитие. Внук долго ворчал и отнекивался, кивая на своих двоюродных с детьми: что, мол, на Алтан свет клином сошёлся? Ему в хозяйстве ловкая и работящая дочка самому ох как нужна была. Но делать было нечего: старик не отстал бы от него, да и правда – немощен он стал, и по-родственному следовало его обиходить.

Сколько раз внук звал его к себе в Листвянку, – нет, ни в какую, упёрся и блеял громче стада баранов, что хозяйство оставить не на кого будет. «Так давай своих бычков и корову, и кто там у тебя ещё есть, к нам, – сарай ещё построим, места всей животине хватит. Что тебе одному тут мучиться, зачем?» – уговаривал его внук уже без всякой надежды. Пришлось всё-таки отдать дочку старому упрямцу.

Дед услышал скрип снега под несколькими парами ног и зачесал бороду, размышляя, радоваться ему постояльцам или быть недовольным. О том, что расселяют эвакуированных, Алтан сказала ему вчера поздно вечером. И прибавила, что сама выбрала семью на подселение.

– А что ж ты меня, хозяина, не спросила, прежде чем приводить в дом гнатых? – попробовал было возмутиться дед, но Алтан только фыркнула в ответ.

«Гнатыми» он называл всех без разбору чужаков, оказавшихся на острове. Ими были спецпоселенцы, за которыми следила комендатура, зеки, работавшие на лагерном рыбзаводе, а теперь ещё и убежавшие от войны.

О войне он узнал, когда в сентябре вернулся в посёлок с лесных заготовок: там, в сосновых борах и кедровниках, отделённых от деревень проплешинами солончаков, он вместе с десятком колхозных баб и ребятишек прожил два летних месяца, заготавливая ягоду, грибы, корни и травы, срезая бересту и присматриваясь к близкому кедровому урожаю. Жили в лесу безвылазно, работали с восхода и приходили к балаганам с полными корзинами и заплечными коробами. Сбор сразу обрабатывали, по большей части сушили, а бруснику, которой уродилась громада, ссыпали в сусеки, – девать её было больше некуда. Работа эта считалась у колхозного начальства баловством, и отчасти это было правдой. Ставить неводы, выводить рыбу на берег было трудом даже по мужицким меркам тяжким и сложным, и всякая работа в сравнении с рыбацким промыслом казалась бабьей.

Придя в посёлок с подводами заготовленного добра и узнав о случившейся беде, Баир ушёл в тяжкие раздумья о будущем, которое рисовалось теперь уже окончательно мрачным. И так колхоз этот треклятый все жилы из них вытянул, а нынче и вовсе загонит под камень у Шаман-горы.

Сейчас и подселенцами колхоз наградил. Понимая, что от гнатых не освободиться, Баир решил занять выжидательную позицию, – авось, думалось ему, как-нибудь наладятся дела.

ХХХ

Алтан вошла в дом, обернулась и, увидев, что мы топчемся в нерешительности в дверях, затолкнула нас в горницу, где грохотал простуженным голосом дед.

Он молча оглядел нас. Мама под его взглядом совсем смутилась, не зная, о чём говорить, а дед, поняв это, неожиданно смилостивился и заговорил первым:

– Чего испугались? Не съем я вас. Проходите, верхнее снимайте, сейчас перекусим и поговорим. Как тебя зовут, молодая?

– Роза. А детей Юваль и Ида.

– Ишь ты! Откуда же пригнали вас? Вижу, совсем прозрачные с голодухи. А голодать у нас нельзя: живо лихоманка прицепится, и тогда беда.

– Мы из Пскова, это почти на границе. Нас сильно бомбили, но нам повезло – живы остались. Из нашего вагона при первом налёте меньше половины уцелело.

– Эва как! А я думал, что вы из Москвы побегли. Много сейчас таких в Иркутске, председатель наш сказывал.

– Как?! – испугалась мама. – Разве немцы до Москвы дошли?

В разговор вмешалась Алтан:

– Дед, не говори ерунды! Немцев от Москвы отогнали месяц назад.

– А ты откуда знаешь?

– Комендант узнал, когда в Иркутске был, и Андрею Савельевичу рассказал.

Дед на пару минут сконфуженно затих, но любопытство взяло своё, и он снова принялся расспрашивать маму:

– А ты что же, одна с детьми отправилась? Муж твой, родичи какие – где они?

– Не знаю про них ничего. Может быть, смогли убежать, – не знаю.

Губы мамины затряслись, и мы, смотря на неё, сами готовы были зареветь. Дед виновато зашмыгал носом. Дал он маху, конечно, брякнул, не подумав.

– Рано реветь собралась. Может, они схоронились где-нибудь. Да и зачем немцу со старыми и малыми воевать? – говорил дед уже сам себе.

Мама подавила подступившие слезы. Откуда ему знать, этому старику, похожему на лешего, всю жизнь прожившему в лесу и молившемуся колесу, что именно с детьми и стариками и затеяли войну немцы, в чём убедилась она в первые же дни бомбёжек. Спутать их теплушки с воинским эшелоном можно было в первый подлёт, так ведь они по три-четыре раза заходили и прекрасно видели, кто высыпал из вагонов, спасая свои жизни.

Алтан решила прекратить дедовы расспросы и позвала всех к столу. Поели сорожьей ухи с луком, попили чаю с крутой мучной кашей, которую дед назвал саламатом. Мы наелись на этот раз досыта и блаженно жмурились, прямо как наш Васька после того, как утаскивал из кухни какой-нибудь вкусный кусок и съедал его в укромном уголке.

– Дед, я вчера снега в бочку натаскала. Надо бы нагреть воды, чтобы ребята и тётя Роза помылись и бельё постирали, – сказала Алтан, встала из-за стола и хотела уже идти к каменке.

– Ишь чего удумала! Чтобы после такой-то дороги в корыте бултыхаться, грязь размазывать! – закричал и замахал руками дед. – Нет уж, иди баню топи, а я пока тут прикину, где им разместиться.

Алтан даже присвистнула от удивления. Баня была здесь нечастым и дорогим удовольствием. Всё потому, что посёлок стоял на сухих песках и колодцев ни у кого не было. Зимой топили снег, и в богатые зимы его хватало и на себя, и на скот, но в малоснежье приходилось изворачиваться. Гоняли коров по два раза в день на берег. Чтобы не долбить лунки кто во что горазд, между собой сговорились выгонять хозяйскую скотину в одно время. Кадки с водой обкладывали сеном, чтобы немного её согреть, и прятали под обмазанным глиной навесом, укреплённым для надёжности камнями. Никто воду для скотины во дворы не таскал – накладно и тяжело это было. Воду же для себя таскали, если приходилось, с умом: заполняли бочки на берегу, насаживали крышки на мелкий гвоздь и на санях развозили по домам. Экономили и воду, и дрова: всё доставалось тяжёлым трудом, всё рассчитывалось не на день, а на неделю-другую. Особенно тяжко приходилось колхозному люду, когда завывал на Байкале гибельный ураганный ветер – Сарма, от которого посёлок могло сотрясать днями и ночами напролёт; горе было тому несчастному, кого Сарма настигал в степи, на любом открытом месте, – ветер валил его с ног, облеплял ледяной колючей крошкой за мгновения.

Поэтому-то и удивилась Алтан щедрости деда. Все же зря она иногда посмеивалась над его скупердяйством.

Мама, услышав про баню, прямо расцвела. Старик попал в самую точку: наши немытые тела давно просили горячей воды и пара, а у Юваля, как она недавно заметила, появились кровавые расчёсы, от которых он страдал не меньше, чем от худой еды и вечного холода.

Когда баня протопилась, Алтан позвала нас. Идти меня и Юваля не нужно было уговаривать: мы с воплями, вприпрыжку, понеслись к смешной хибаре позади дома, в которой тускло светилось крошечное оконце. Хибара была совсем древней. Она скособочилась на левый бок, как будто собралась упасть и развалиться, но мы без опаски, буквально пулей залетели внутрь.

От горячего пара, наполненного густым духом распаренной хвои, мы одурели. Мама растёрла нас до скрипа, но мы не сопротивлялись, как было это несколько месяцев назад в саранской помывочной, и с охотой подставляли бока под жёсткое мочало, вместо мыла натёртое золой. Зола оказалась лучше вонючего хозяйственного мыла, – мы и волосы ею промыли, а затем, по совету Алтан, налили в шайки с тёплой водой елового отвара и окатили себя несколько раз с головы до пяток.

Вот это было настоящее счастье! После бани мы, закутавшись в свои тулупчики, залезли на дедову лежанку и там затихли, наблюдая, как на каменке закипает и вспучивается пузырями вода в чане, в который мама побросала нашу одежонку.

Дед после нас пошлёпал париться и нахлестался берёзовым веником до изнеможения.

Придя обратно в избу, оделся в чистое и принялся шутить:

– Эх, летать не умею, а всё ж орёл!

Алтан закрылась ладонями и вся покраснела от смеха.

– Дед, ты скрюченный больше на баклана смахивал. И кхекал как баклан, ну точь-в-точь! – подметила она.

– А и что? Зато сыт и пьян, и нос в табаке. Орёл в зиму что ворона: клювом долбит да объедки ищет.

Хваткий на весёлое и меткое словцо старик перестреливался с Алтан шутками и довёл Юваля до икоты. Из деда вылетали неведомые нам присловья и байки, и даже шустрая правнучка его едва поспевала за ним, – а порою она и не знала, как перебить его остроты.

В женском поставце Алтан, принесённом ею из родительского дома, нашлись ножницы, иголки, суровые нитки, всякие крючки и спицы для вязания. Мама разложила часть этого добра на столе и под любопытными взглядами хозяев принялась шить мне и Ювалю сорочки и трусы из миткаля, каждому по паре. Раскрой у неё был готовый, – она сделала его ещё в Иркутске, когда мы сидели безвылазно в теплушке.

Алтан, наблюдая за работой мамы, качала головой в полном восторге.

И дед, сидевший на лавке у дровника, прислонясь ещё дающей о себе знать спиной к печи, зацокал языком, а потом выдал:

– Вот тебе и городская! А я думал, что ты делать ничего не умеешь. Может, мне по этой части поможешь? Алтан, вишь ты, тоже шьёт и вяжет, но ей не до меня, – на работе целый день, да за скотиной присмотреть нужно.

Маме, видно было, польстила похвала старика. Желая угодить ему и непременно чем-нибудь отблагодарить за искреннее его гостеприимство, она пообещала завтра же заняться починкой его порядком изношенных пожитков.

– А завтра не получится, – вмешалась Алтан как-то виновато. – Тётя Роза, завтра вам на работу вместе со мной.

Мама, вместо того чтобы расстроиться, облегчённо выдохнула и сказала о наболевшем:

– Алтан, я сама не собиралась ни у кого на шее сидеть. И так полгода, пока сюда ехали, маялась от безделья. Что за работа-то?

Алтан оживилась и заговорила быстро, как будто боялась, что в двух словах обо всём не расскажешь и упустишь что-то важное и значительное, о чём непременно надо маме знать:

– У нас женщины зимой почти все вяжут сети для рыбзавода. Сначала будет трудно, для этого сноровка нужна, а потом ничего, – привыкнете. Все привыкают. За план дают карточки, а если перевыполнение, – у нас каждый месяц перевыполнение – то колхоз премирует рыбой и дровами.

Она упомянула, что разговор об эвакуированных был ещё за неделю до нашего прибытия на остров. Это были пустопорожние разговоры. Всё решал не Андрей Савельевич, назначенный на должность сразу после ухода на фронт прежнего председателя, а начальник местной комендатуры, в ведении которого были все прибывавшие на Ольхон. Всё потому, что рыбзавод был на военном положении и подчинялся какому-то оборонному комитету.

Я слушала разговор, запоминала трудные и непонятные слова: комендант, председатель, оборонный комитет – и в итоге поняла, что мама моя теперь на особом счету у кого-то там и что она важный человек.

А она, часто кивая Алтан и во всём соглашаясь с ней, в правой руке держала иголку, а левой выравнивала шов, и со стороны казалось, что эта работа вовсе не трудна. Алтан устала трещать и пошла стирать нашу одежду. На возражения мамы она замахала руками.

Алтан жалела, что колхоз дал только один день на обустройство эвакуированных. Людей некогда было жалеть и входить в их положение, а ведь она видела, что половина из приехавших была больной или доходившей, к тому же у многих с собой ничего не было из тёплых вещей, – лишь только то, что было на них. Им хотя бы три дня дать на то, чтобы отогреться, поесть горячего, а не корок, размоченных в воде, – ан нет, надо сразу на работы. А толк от таких доходяг хоть какой-нибудь будет, подумало это начальство чугунное?

Алтан в сердцах выругалась. Развесив одежду во дворе, – «Пусть морозом подышит, мороз лучше утюга гниль гонит», – объяснила маме – пошла в сарай дать сена быкам, корове, кобыле, овцам, всем по очереди.

Работы она никакой не боялась. Но колхоз отнимал всё время и все молодые её силы, так что если бы не дед, крепко державшийся за остатки когда-то большого хозяйства, то давно бы продала она скотину и ушла к отцу в помощники, – он перед войной ухитрился получить в Иркутске специальность механика-моториста, которая сейчас оказалась на вес золота.

Ну ладно, ещё не вечер. Вот пойдёт путина в апреле, тогда она сама напросится в бригаду на лодку. Считалось, что ставить сети труднее, чем их вязать. Она чувствовала, что в скором времени война приберёт последних крепких мужиков и останутся на рыбе одни бабы и подростки.

Через три часа работы мама выдала нам бельё. День пошёл на спад. Было около четырёх, как сказал дед (у него не было часов, и время он определял «на ощупь», при этом никогда не ошибался), – в этот час он обычно садился обедать.

На этот раз он, оправившись почти окончательно от поясничных прострелов и слегка ожив, заколдовал у печи. Алтан три раза ходила в холодный прируб за припасами, из ледника достала острогой несколько солёных рыбин. На столе, подтекая с боков каплями воды, собиравшимися в тоненькие струйки, уставились в круг глиняные чашки с квашеной капустой, грибами, резаной солониной с луком, неведомыми буро-зелеными круглыми стеблями, от которых шёл густой запах чеснока.

У нас расширились глаза от такого изобилия. Юваль загудел почти басом и засунул пальцы в рот, – ему, наверное, показалось, что еда в таком количестве не может быть настоящей.

Алтан достала из печи чугунок с наваристым мясным супом, похожим на кулеш, и сковородку с картошкой и рыбой.

– Ну-ка, честной народ, слазь с печи есть калачи! – скомандовал дед.

Говорят, что ощущения раннего детства самые стойкие и с годами они становятся только ярче. Это правда. Никогда не забуду я тот поздний обед при свете разбитой керосиновой лампы, под завывания начинавшейся на улице снежной круговерти. Это ощущение блаженства и восторга прошло со мной через годы, и в трудные минуты, когда нужно было собраться и настроиться на лучшее, я вспоминала этот вечер и людей, подаривших нам, детям, надежду на счастье.

После супа, оказавшегося бараньим бульоном с тонкой лапшой и кусочками мяса, я осмелела и спросила старика:

– Дедушка, а вот та рыба, которую нам вчера дали, она из речки или из озера?

– Ишь ты, востроглазая! В самую точку попала, – подивился он. – Омуль эта рыба прозывается, байкальская царица. Только мы её не видим. Колхоз или рыбхозовское начальство если премирует раз в год, то уже радость. Удивляюсь, как вам её дали. Скорее всего, председатель наш выцыганил у рыбхоза в обмен на что-нибудь.

Он вдруг сделался серьёзным и обратился к маме:

– Ты, Роза, запомни сама и мальцам своим строго-настрого накажи: когда начнётся ход рыбы весной – на берег ни ногой. Захочется им рыбку принести, хоть самую завалящую, – срок тебе вкатят. Омуля не разрешают с озера таскать, всего прямо на берегу забирают на завод.

– И совсем-совсем нельзя его? – разочарованно протянула я.

– Отчего ж совсем нельзя? Можно. Только будет мамка твоя на рыбалку ходить с Песчаной под конвоем. У нас с острова не увозят за такие дела. Но двушку дадут запросто.

Я совсем ничего не поняла, а мама помрачнела лицом.

– Что же, Баир Цыденович, вообще нельзя рыбачить? – спросила она.

– Да кто же тебе такое сказал? На омуль запрет есть, это да. Наш колхоз ещё десять лет назад на него рот разинул, да не тут-то было. Ну, смотри, – я тебе этого не говорил, а ты не слышала. По весне, когда Байкал вскроется, вам самим ни до какой рыбалки дела не будет: только успевай поворачиваться на путине да в цеху. А соровую рыбу лови, никто тебе слова не скажет. Бычков собирай, окушков, сорогу, хариуса уди, щуку выводи, – у нас этим все ребятишки занимаются. Я твоих научу.

Мы навострили уши, услышав про предстоящее учение.

А старик продолжал поучать:

– Оно, конечно, власть права. Как сейчас без строгости? Да у нас всю рыбу побьют без строгости, дай только волю народцу. Уж я-то знаю, сам в молодые годы хаживал по Ангаре. Весна, я так вам доложу, – самое пропащее время у нас. Кто учён и не учён, все без разбору на лёд лезут, как будто три жизни себе намеряли. А Байкал этого не прощает. Чтобы рыбу навостриться определять, нужно не пару лет хаживать, а полжизни, и то мало будет.

– Дед, кончай со своей рыбой. Лучше расскажи, что тёте Розе колхоз даст, – сказала Алтан.

– А что тут рассказывать? Коровку на вас троих дадут. Всем будут давать, хитрость впереди нашего правления скачет.

Мама услышала про корову и не поверила своим ушам:

– Как, неужели корову? Это же целое состояние!

– А ты раньше времени не радуйся. На покосы придётся ходить, да мало ли чего ещё. Огород садить, осенью – орех, ягоды, потом лес рубить. Достанется вам, бабы, ох достанется!

За чаем мама спросила, чем же колхоз отличается от рыбхоза. Она со слов Алтан и деда поняла, что придётся ей заниматься преимущественно рыбой.

– Так и есть, – подтвердил старик. – А чем они отличаются, тебе не всё ли равно? Главное дело, не бери в голову ничего: ты с детьми выжила, не убил вас немец, а здесь тем более не пропадёшь.

Остаток дня все провели в хлопотах. Дед расширил лежанку, на которой спала Алтан: прихватил горбылём сосновые кругляки, по четыре штуки в изголовье, в середине и в ногах, накинул сверху доски, забив их в этот трёхрядник, а сверху положил войлок и шкуры. Получилось очень даже неплохо, – у нас теперь была своя кровать! Решено было спать вчетвером, а завтра дед соорудит для Алтан отдельный топчан. Он, умаявшись, полез на печку и через несколько минут захрапел.

Мама и Алтан возились ещё долго, пока обе от усталости не стали заплетать ногами и спотыкаться на ходу. «Тётя Роза, в один вечер всего не переделать», – заявила Алтан и за руку потащила маму к лежанке. Уснули все мгновенно и спали без снов.

ХХХ

На заре небо заполыхало алым и малиновым цветом, бросив на снег нежные отблески; стылый воздух стал прозрачным и гулким, и в нём было слышно всё, от треска веток на соснах до скрипа под ногами.

Я открыла глаза и обнаружила, что мамы и Алтан уже нет. Они до зари ушли на сетевязку, оставив меня и брата на попечение деда.

За несколько часов до полного своего пробуждения, сквозь пелену сна, очень неясно я слышала в комнате мамин голос:

«Баир Цыденович, вы построже с ними. Баловать их нечего, а то на шею сядут. Дайте им работу, чтобы не сидели без дела и ворон не считали».

Старик в ответ проскрипел, что за работой дело не станет.

Да и так было понятно, без маминых указаний, что теперь я и братец основные работники в доме. Во всяком случае, так на это дело смотрела я. А Юваль дрых без задних ног, без зазрения совести, как будто его ничего не касалось. Ишь ты, барин какой!

Я растолкала его и приказала немедленно подниматься и приниматься за работу, на какую укажет дед. Юваль спросонья запыхтел, вытаращив глаза. Он ни в какую не хотел выбираться из-под шкур и вообще покидать тёплую лежанку.

– Эй, мальцы, давай чай пить, – позвал дед.

Вот уж когда Юваля не пришлось долго уговаривать. Но на этот раз дед, посмотрев на нас строго, приказал умыться, причесаться и идти к столу не в исподнем, а одеть свои вещи, которые мама вчера ещё и выгладила.

– Вот, теперь дело, – одобрительно прогудел он, когда мы уселись за стол чистые и прибранные, – хватит уже анчутками ходить.

Анчутками ходить! Старика я иногда совсем не понимала.

– Дедушка, вот ты бурят, а по-русски говоришь почти как мама, – решила выяснить я волновавший меня со вчерашнего дня вопрос. – А почему так?

Старик усмехнулся. Нарезал тонкими полосками вяленый балык, положил его на лепёшки и протянул нам.

Только потом ответил:

– А ты не смотри, что я мохнат и на росомаху похож, как Алтан говорит. Я с детства дружил с русскими – с артельщиками, с охотниками, с купцами даже. Я, между прочим, и грамоте учён. В молодости на всю артель покупные листы писал, так-то вот.

Совсем непонятно старик заговорил. Но я слушала его раскрыв рот, и непонятные старые слова, которыми он сыпал щедро, не заботясь о том, понимаем мы их или нет, старалась запомнить, чтобы потом похвастаться их знанием перед мамой или кем-нибудь ещё.

После чая дед послал нас «в работы». Ура!

Мы оделись и пошли с корзиной во двор, чтобы насобирать снега. Ходили пять раз, замёрзли зверски, но были довольны: началась наконец-то наша трудовая жизнь. Дед одобрительно покрякивал, отмечая, наверное, что мы не ленимся. Вот чудак, видел бы он, как я ловила раков на Великой!

После снега дед развёл нас в разные наряды: брата усадил резать лозу для корзин, а мне достались веник и половая тряпка. Это было обидно. Заготавливать прутики-то гораздо интереснее, – ишь как пыхтит Юваль, складывая их в отдельные горки. А дед хитро посматривал на нас, ожидая чего-то; ждал, ждал и дождался: мы подрались.

– Так дело не пойдёт! В артели нет порядка – считай, пропало пропадом дело! – постановил он строго и усадил меня рядом с собой за стол, чтобы объяснить, как нужно нарезать прутья.

Я и братец совместно стали рубить лозу на разные по длине отрезки, считая, сколько нужно их положить в отдельные кучки, а дед, иногда поглядывая на нас, топил печь, вычищал подзольник, точил на круге ножи, топор и разные крючья, ходил в коровник к бычкам и в прируб за рыбой и делал по порядку ещё множество дел, значения которых мы в основном не понимали.

Я смотрела на него виновато, понимая, что бросила первое же самостоятельное дело, которое было мне поручено. Когда прутки закончились и резать уже было нечего, Юваль пробасил, что он первый справился.

Дед похвалил нас обоих и хитро подвёл к следующей работе:

– Ну вот, сообща-то работа шибче идёт. Вот вам два веника и две тряпки, – кто проворнее выйдет?

Мы бросились в бой, для начала измерив, чей веник толще, а тряпка больше. Работа оказалась не из лёгких: нужно было подмести и вымыть обе половины горницы, сени и ближний прируб для зерна и муки, в котором, как я заметила, того и другого было мало, зато висело на веревках множество пучков сушёных трав, каких-то кореньев в сетках и стояло несколько прикрытых неплотно кадок. Мы, не удержавшись, сунули в них нос: там были сушёные ягоды и коричневые мелкие орешки.