Размышления Иды

Ещё и от мамы нам досталось. Она узнала о смертельном взрыве раньше нас – от соседа, которому убитая семья приходилась дальней роднёй. Вечером дядя Иван пришёл к ней пьяный и в слезах, всё рассказал, причитая, что теперь девчонка-то на всю жизнь пропащая калека, а он горю не помощник – сам еле ноги таскает. «А ты что это хоронишь её заживо? – спросила мама строго и укоризненно закачала головой. – Ты знаешь, сколько я таких калек, ещё и похуже, видела в эвакуации и в поездах? Хватит мне жаловаться на жизнь, она только начинается у всех, кто жив остался. Родные, кроме тебя, у неё остались?» – «Да остались, семья жива – родители её и сестра. Вот война проклятая, подползла гадюкой и ужалила!»

В тот день мы, чумазые и насквозь пропахшие костром, пришли домой поздно. Ребята принесли в парк яблоки, картошку с родительских делянок, по дороге насобирали ещё и сыроежек, росших прямо у клуба, и устроили пир горой. Мы и домой принесли не съеденные в парке дары; мама, увидев в руках у нас почти чёрные, сморщившиеся от жара грибные шляпки, молча отходила нас плетёной мухобойкой по заднему месту и ещё по чему придётся.

Потом она шипела по-польски и лаяла на идиш, разразилась несколькими полесскими крепкими выражениями, после чего частично перешла на русский, сильно от гнева перекошенный акцентом:

– Хотите быть мёртвыми, пся крев, шмойлы! Не прятаться мне за двер!

Странно – дядя Ефим говорил по-русски почти чисто, и никакая «двер» в его речи никогда не проскальзывала, а мама от твёрдого, почти рычащего в окончаниях «р» избавиться не могла.

Когда мы поняли, в чём провинились, то обида сразу испарилась, освободив место злости. Мы злились на войну, на немцев, на Игорька этого, на голодуху, сподвигшую нас искать пропитание где придётся, – на всё подряд. То ли дело было на Ольхоне. И зачем мама оттуда уехала и нас потащила в этот голодный край, где крапива и лопухи были за счастье, а тощие окуньки и щурята, которых иногда удавалось нам вылавливать из Сестры-вонючки и которые сами пахли гнилой тиной, выдавали лишь блеклый бульон без жиринки и только обещали сытость, а на поверку безбожно обманывали!

В сентябре пришли из Могилёва наши метрики. Удивительно, как быстро они пришли. Мы прочитали их – они написаны были на белорусском – и весь вечер смеялись.

Наш Юваль превратился в Евеля, и отец стал Моисеем Евельевичем, а маму повысили до Розалии. Только меня не тронули и оставили всё как есть.

– Юваль, ты у нас в колхозе теперь главный гусь! – дразнила я братца.

Он на самом деле зашипел как гусь, прочтя свою метрику.

Мама удивилась, конечно, что стала Розалией, но не придала этому никакого значения. В Пскове у нас была соседка, которую все звали Дуней, и вдруг она стала Аделаидой – по паспорту, который выправила в городе, как только удалось ей правдами и неправдами уволиться из колхоза.

Посёлок стал шумным и гудел каждый вечер допоздна, – это в две новые трёхэтажки по соседству с нашим домом впустили жильцов. Они перебрались из бараков, а некоторые из городских коммуналок, заполненных людским морем до предела. Среди них не было коренных клинчан, и приехали они кто откуда и по всякого рода причинам: из эвакуации, демобилизованные, по найму, по доброте душевной дальней родни, пожелавшей выдрать близких из голодных деревень. У всех была почти одинаковая судьба, все были опалены беспощадной войной и надеялись, что будущее окажет милость и не оставит их на этом свете бесприютными, не погонит иссохшим перекати-поле по выжженной земле. Всем сейчас нужны были кров и надежда.

Золотая юная пора

Земля всё ещё грезила недавним зноем: она была тепла и по утрам сладким паром пронизывала воздух, который и без него до краёв был полон разными запахами, особенно ароматом осенних цветов. За школьным палисадником ухаживали дворничиха и несколько учителей. Последние пользовались особым доверием Павла Гавриловича, завхоза нашего, седого всклокоченного старика с неуживчивым характером, на всех, в особенности на мальчишек-подростков, смотревшего с подозрением и по любому пустяковому поводу поднимавшего шум в учительской.

Красть в его владениях было совсем нечего, но он всё равно брюзжал и скрипел простуженным голосом, как старая телега, и за неимением двуногих воров, которых можно было взять за шкирку и приволочь к директору на расправу, накидывался на котов, залезавших в палисадник. Один вид этих васек и мурок настраивал его на боевой лад, и он яростно колотил по низкому забору, чтобы согнать наглых тварей с клумб; иногда ему удавалось поймать какого-нибудь зазевавшегося кота, и тот, извиваясь в ужасе в крючковатых цепких пальцах Павла Гавриловича, орал благим матом, царапался и взвывал безнадёжно, не зная, что задумал этот сморщенный гном с жёлтым лицом и повадками вороны. Павел Гаврилович со злостью швырял котов на дорогу и шёл пить чай в свою каморку, а мы откуда-нибудь из засады, насмеявшись до боли в животах, строили ему рожи и раздумывали, как бы так насолить котоненавистнику, чтобы нас никто не заподозрил в хулиганстве. Планов было громадьё, но обычно дело не шло дальше дверных ручек, измазанных солидолом, и репейника, накиданного на половую тряпку перед каморкой. Старый подозревал, видимо, что школяры не прочь какую-нибудь пакость ему устроить, и всегда держал свою комнатёнку запертой.