История Греции. Том 7

Они были уверены в поддержке Никия и его партии в любом случае; если же, следуя совету Алкивиада, они могли заручиться и его активной помощью, то их успех казался обеспеченным. Поэтому они согласились действовать по его плану, не посоветовавшись и даже не предупредив Никия – именно чего и добивался Алкивиад.

На следующий день, когда собрание началось и послов представили, Алкивиад с подчёркнутой мягкостью спросил их, на каких условиях они прибыли [72] и какие полномочия имеют. Они тут же заявили, что не имеют полномочий на заключение договора, а приехали лишь для объяснений.

Это заявление вызвало потрясение. Члены совета, слышавшие противоположное двумя днями ранее, народ, ожидавший услышать окончательные условия Спарты, и, больше всех, сам Никий – их доверенное лицо и, вероятно, хозяин в Афинах, – который наверняка представлял их как полномочных послов и согласовывал с ними выступление, – все были ошеломлены.

Но возмущение народа равнялось их изумлению. Раздались единодушные крики о вероломстве и лживости лакедемонян, никогда не держащих слова. В довершение всего, Алкивиад сам притворился удивлённым и стал громче всех обвинять послов, клеймя спартанское коварство и злые умыслы с невиданной прежде резкостью.

Но и этого было мало: [73] воспользовавшись всеобщим одобрением, он предложил немедленно пригласить аргосских послов и заключить с ними союз. И это было бы сделано, если бы не неожиданное событие – землетрясение, заставившее собрание разойтись и перенести заседание на следующий день по религиозным соображениям.

Этот замечательный эпизод во всех основных деталях взят у Фукидида. Он ярко демонстрирует беспринципный характер, который будет сопровождать Алкивиада всю жизнь, и представляет собой наглое сочетание дерзости и обмана, которое лучше всего можно описать как нечто в духе Джонатана Уайлда из произведений Филдинга.

Изображая Клеона и Гипербола, историки наперебой используют резкие выражения, чтобы подчеркнуть их якобы присущую наглость. Хотя у нас нет конкретных фактов, чтобы оценить степень правдивости этих утверждений, в целом подобные обвинения кажутся вполне правдоподобными. Однако мы можем с уверенностью заявить, что ни один из столь порицаемых афинских демагогов – ни торговцы кожей, лампами, овцами, канатами, отрубями и прочими товарами, над которыми Аристофан так остроумно издевался, – не превзошли, а то и не сравнялись в наглости с этим потомком Эака и Зевса в его манере обманывать и позорить лакедемонских послов.

Стоит добавить, что сами послы проявили поразительное пренебрежение к общественной вере и последовательности, легкость, с которой они публично отрекались от только что сказанного, и предательство по отношению к своему доверенному лицу. Это действительно удивляет и во многом оправдывает общее обвинение в присущей лакедемонянам привычке к двуличию. [74]

Обесчещенные послы, несомненно, немедленно покинули Афины, но этот своевременный землетрясение дал Никию несколько часов, чтобы оправиться от неожиданного поражения. На следующем собрании он по-прежнему утверждал, что дружба со Спартой предпочтительнее союза с Аргосом, и настаивал на благоразумии отсрочки любых обязательств до тех пор, пока истинные намерения Спарты, столь противоречивые и необъяснимые, не прояснятся. [стр. 49]

Он доказывал, что позиция Афин в отношении мира и союза была более выгодной и почетной, тогда как Спарта оказалась в положении унизительном. Таким образом, Афины были больше заинтересованы в сохранении достигнутых соглашений. Однако он также признавал, что Спарта должна дать четкие и решительные объяснения относительно своих намерений, и просил народ отправить его вместе с другими послами для переговоров. Лакедемонянам следовало сообщить, что аргосские послы уже находятся в Афинах с предложениями и что афиняне уже могли бы заключить этот союз, если бы позволили себе нарушить существующий договор со Спартой.

Но если намерения Спарты честны, она должна немедленно доказать это:

1. Вернув Панакт неразрушенным.

2. Вернув также Амфиполь.

3. Отказавшись от особого союза с беотийцами, если только те сами не согласятся заключить мир с Афинами. [75]

Афинское собрание, согласившись с доводами Никия, поручило ему эту миссию – что стало ярким доказательством того, как сильно он все еще удерживал их доверие, несмотря на поражение накануне, и насколько искренним было их желание сохранить хорошие отношения со Спартой.

Это был последний шанс для Никия и его политики – шанс справедливый, поскольку все требования к Спарте были обоснованными. Но он вынуждал его довести дело до решительного конца, исключая дальнейшие уловки.

Его миссия в Спарте полностью провалилась: влияние антиафинских эфоров Клеобула и Ксенара оказалось непреодолимым, и ни одно из его требований не было выполнено. Даже когда он официально заявил, что, если Спарта не откажется от союза с беотийцами или не заставит их принять мир с Афинами, афиняне немедленно заключат союз с Аргосом, угроза не возымела эффекта.

Единственное, чего он добился – и то как личную уступку для себя, – это формального возобновления прежних клятв. Это была пустая уступка, лишь слабо прикрывавшая унижение его возвращения в Афины. [стр. 50]

Афинское собрание выслушало его доклад с сильным негодованием против лакедемонян и явным недовольством даже в его адрес – как главного автора и гаранта этого невыполненного договора. Тем временем Алкивиаду позволили представить послов – уже находившихся в городе – из Аргоса, Мантинеи и Элиды, с которыми был немедленно заключен пакт. [76]

Фукидид приводит текст договора, вероятно, с публичного памятника. Он включает два обязательства: о мире и о союзе.

Афиняне, аргосцы, мантинейцы и элейцы заключили договор о мире на суше и на море, без обмана и злого умысла, каждый от себя и от союзников, над которыми они имеют власть. [77]

[Стоит отметить явное указание этих государств на свою имперскую власть и зависимость союзников. Подобных формулировок нет в договоре между Афинами и Лакедемоном. Я уже упоминал, что главной причиной недовольства Мантинеи и Элиды по отношению к Спарте была связана с их имперскими амбициями.]

Ни одна из сторон не должна поднимать оружие против другой с целью причинения вреда.

Афиняне, аргосцы, мантинейцы и элейцы будут союзниками друг другу на сто лет.

Если враг вторгнется в Аттику, три союзных города окажут самую решительную помощь по призыву Афин. Если силы вторгшегося города нанесут ущерб Аттике и затем отступят, три союзника объявят того врагом и нападут на него. Ни одна из четырех сторон не прекратит войну без согласия остальных.

Аналогичные обязательства накладываются на Афины в случае нападения на Аргос, Мантинею или Элиду.

Ни одна из четырех сторон не разрешит проход войск через свою территорию или территорию союзников, находящихся под их властью, ни по суше, ни по морю, кроме как по совместному решению. [78] [стр. 51] В случае, если потребуется и будет отправлена вспомогательная армия по данному договору, город, отправляющий войска, обеспечит их содержание в течение тридцати дней, начиная со дня их вступления на территорию города, который их запросил. Если их услуги потребуются на более длительный срок, запрашивающий город обеспечит их содержание из расчёта три эгинских обола за каждого гоплита, легковооружённого или лучника, и одну эгинскую драхму (или шесть оболов) за каждого всадника в день. Командование будет принадлежать запрашивающему городу до тех пор, пока требуемая служба осуществляется на его территории. Но если какая-либо экспедиция будет предпринята по совместному решению, то командование будет разделено поровну между всеми.

Таковы были основные условия нового союза. Затем были предусмотрены клятвы: кем? где? когда? в каких словах? как часто? они должны были приноситься. Афины должны были принести клятву от своего имени и от имени своих союзников; но Аргос, Элида и Мантинея вместе со своими союзниками должны были принести клятву отдельно от каждого города. Клятвы должны были обновляться каждые четыре года: Афины – в течение тридцати дней перед каждыми Олимпийскими играми в Аргосе, Элиде и Мантинее; эти три города – в Афинах за десять дней до каждого праздника Великих Панафиней.

«Слова договора о мире и союзе, а также принесённые клятвы должны быть высечены на каменных колоннах и установлены в храмах каждого из четырёх городов; а также на бронзовой колонне, которая будет воздвигнута совместными усилиями в Олимпии к предстоящему празднику».

«Четыре города могут по общему согласию внести любые изменения в положения данного договора, не нарушая своих клятв» [79].

Заключение этого нового договора внесло большую сложность в группировку и ассоциации греческих городов, чем когда-либо прежде. Древний Спартанский союз и Афинская империя всё ещё существовали. Между ними был заключён мир [p. 52], ратифицированный формальным голосованием большинства союзников, но не принятый несколькими меньшинствами. Между Афинами и Спартой был заключён не только мир, но и особый союз; а также особый союз между Спартой и Беотией. Коринф, член Спартанского союза, также входил в оборонительный союз с Аргосом, Мантинеей и Элидой; эти три государства заключили более тесный союз сначала друг с другом (без Коринфа), а затем недавно и с Афинами. Тем не менее, и Афины, и Спарта сохранили союз [80], заключённый между ними, без формального разрыва с обеих сторон, хотя Афины всё ещё жаловались, что договор не был выполнен. Между Аргосом и Спартой не существовало никаких отношений. Между Афинами и Беотией действовало перемирие, которое могло быть прекращено с уведомлением за десять дней. Наконец, Коринф, несмотря на неоднократные просьбы аргосцев, не согласился присоединиться к новому союзу Афин с Аргосом: таким образом, между Коринфом и Афинами не существовало никаких отношений, в то время как коринфяне начали, хотя и слабо, возобновлять свои прежние симпатии к Спарте [81].

Союз между Афинами и Аргосом, подробности которого только что были изложены, был заключён незадолго до Олимпийских игр 90-й Олимпиады, то есть в 420 году до н. э.: праздник приходился на начало июля, поэтому договор мог быть подписан в мае [82]. Эти игры запомнились по нескольким причинам. Это были первые игры, проведённые после заключения мира, ключевой пункт которого специально гарантировал всем грекам свободный доступ к великим общегреческим святилищам, включая право приносить жертвы, обращаться к оракулу и наблюдать за состязаниями. В течение последних одиннадцати лет, включая две Олимпиады, сами Афины, а также, по-видимому, все их многочисленные союзники были лишены возможности отправлять официальные делегации (феории) или присутствовать на Олимпийских играх в качестве зрителей [83]. Теперь, когда это ограничение было снято и элейские глашатаи (прибывшие объявить о предстоящих играх и провозгласить связанное с ними перемирие) снова ступили на землю Аттики, афинское посещение воспринималось как нечто новое как ими самими, так и другими. Некоторые с любопытством ожидали, какое впечатление произведёт афинская феория своим внешним видом и великолепием. Не обошлось и без злобных слухов о том, что Афины настолько обеднели из-за войны, что не смогут явиться к алтарю Олимпийского Зевса с подобающей пышностью.

Алкивиад с гордостью опроверг эти домыслы, а заодно прославил своё имя и свою персону демонстрацией, превосходящей всё, что видели раньше. Он уже отличился на местных афинских праздниках и литургиях, затмив своих соперников показной роскошью, но теперь он чувствовал себя защитником и лидером Афин перед лицом всей Греции. Он дискредитировал своего политического соперника Никия, придал новый вектор афинской политике благодаря союзу с Аргосом и готовился начать серию операций внутри Пелопоннеса против лакедемонян. По всем этим причинам он решил, что его первое появление на Олимпийской равнине должно поразить всех зрителей. Афинская феория, членом которой он являлся, была организована с первоклассной пышностью, с обилием золотых сосудов, курильниц и прочего для публичных жертвоприношений и процессий [84]. Но когда начались гонки на колесницах, Алкивиад сам выступил в качестве участника за свой счёт – и не с одной прекрасно укомплектованной квадригой, что и так считалось необычайной личной славой даже для самых богатых греков, а с невероятным числом в семь отдельных колесниц, каждая с упряжкой из четырёх лошадей. И качество их было настолько высоким, что одна из его колесниц заняла первое место, а другая – второе, так что Алкивиад был дважды увенчан ветвями священной оливы и дважды провозглашён глашатаем. Ещё одна из его семи колесниц пришла четвёртой, но, по-видимому, после второго места венки и объявления не присуждались. Следует помнить, что у него были соперники со всей Греции, включая не только частных лиц, но даже тиранов и правительства. Но и это не всё. Шатёр, который афинские феоры предоставили своим соотечественникам, посещавшим игры, был украшен со вкусом; но отдельный шатёр, который Алкивиад подготовил для публичного пира в честь своего триумфа, а также сам пир, были устроены с ещё более величественной и дорогой пышностью. Богатые союзники Афин – Эфес, Хиос и Лесбос – как говорят, помогли ему усилить это впечатление. Вполне вероятно, что они стремились заручиться его расположением, поскольку он теперь стал одним из первых людей в Афинах и находился на подъёме. Но также следует учитывать, что они, как и Афины, были отстранены от Олимпийских игр, так что их собственные чувства при первом возвращении могли подтолкнуть их к искренней заинтересованности в этом впечатляющем возвращении ионийского народа в общее святилище Эллады.

Пять лет спустя, во время важного обсуждения, которое будет описано позже, Алкивиад публично заявил перед афинским народным собранием, что его беспрецедентная олимпийская демонстрация оказала крайне благотворное влияние на греческое общественное мнение в пользу Афин [85] [p. 55], развеяв подозрения в том, что они разорены войной, и неоспоримо доказав их огромное богатство и мощь [p. 56]. В значительной степени он был прав, хотя этого оказалось недостаточно, чтобы отвести от себя обвинения – что он и пытался сделать – в чрезмерном личном тщеславии и в расточительности, которую ему впоследствии пришлось бы компенсировать за счёт казнокрадства или насилия. Все неблагоприятные впечатления, которые его прежняя жизнь внушала благоразумным афинянам, только усилились после этого ошеломляющего представления; тем более – зависть и ненависть личных соперников. И эти чувства были вполне реальны, несмотря на то, что как политик он в тот момент пользовался полной народной благосклонностью.

Если праздник 90-й Олимпиады был особенно примечателен возвращением афинян и их союзников, то его также отметило ещё более поразительное новшество – исключение лакедемонян. Это исключение стало следствием новых политических интересов элейцев, подкреплённых их возросшей уверенностью в своих силах благодаря недавнему союзу с Аргосом, Афинами и Мантинеей.

Уже упоминалось, что после заключения мира с Афинами лакедемоняне, выступая в качестве арбитров в споре о Лепрее, который элейцы считали своей зависимой территорией, объявили его автономным и отправили войска для его защиты. Вероятно, элейцы возобновили свои нападения на этот район после заключения союза с новыми союзниками, поскольку незадолго до Олимпийских игр лакедемоняне направили туда новый отряд из тысячи гоплитов. Именно из-за отправки этого отряда и последовало решение об исключении.

Элейцы, как привилегированные распорядители игр, регулировали детали церемонии и официально [стр. 58] объявляли через герольдов начало Олимпийского перемирия, в течение которого любое вооружённое вторжение на элейскую территорию считалось оскорблением величия Зевса. На этот раз они заявили, что лакедемоняне отправили тысячу гоплитов в Лепрей и захватили форт Фирк, оба из которых были владениями Элиды, уже после объявления перемирия. В связи с этим они наложили на Спарту штраф, предусмотренный «Олимпийским законом», – две мины за каждого воина, всего две тысячи мин: часть – в пользу Зевса Олимпийского, часть – самим элейцам.

В промежутке между объявлением перемирия и началом игр лакедемоняне направили послов с протестом против штрафа, утверждая, что он наложен несправедливо, поскольку, когда их гоплиты достигли Лепрея, герольды ещё не объявили перемирие в Спарте. Элейцы ответили, что к тому времени перемирие уже было объявлено у них (они всегда объявляли его сначала у себя, прежде чем герольды пересекали границу), и поэтому все военные действия были запрещены, чем лакедемонские гоплиты и воспользовались для своих последних нападений.

Лакедемоняне возразили, что поведение самих элейцев опровергает их утверждения, ведь они отправили своих герольдов в Спарту для объявления перемирия уже после того, как узнали о посылке гоплитов, что доказывает, что они не считали перемирие нарушенным. Более того, после прибытия герольда в Спарту лакедемоняне не предпринимали новых военных действий.

У нас нет возможности установить, где в этом споре была истина. Однако элейцы отвергли объяснения, предложив, однако, что если лакедемоняне вернут им Лепрей, они откажутся от своей части штрафа и сами выплатят из казны долю, причитающуюся богу.

Когда это новое предложение было отвергнуто, элейцы внесли ещё одну поправку: они соглашались на то, чтобы лакедемоняне не платили штраф сразу, а принесли клятву перед алтарём в Олимпии в присутствии собравшихся греков, пообещав выплатить его в будущем. Но лакедемоняне отказались и от уплаты, и от обещания.

В итоге элейцы, как судьи в соответствии с [стр. 59] Олимпийским законом, запретили им доступ в храм Зевса Олимпийского, участие в жертвоприношениях, а также посещение и состязание на играх – то есть лишили их права присутствовать в качестве священного посольства (феории), занимавшего официальное и признанное место на торжестве. [86] Как и все остальные греческие государства – за единственным исключением Лепрея – присутствовавшие на празднике через своих феоров [87], а также в лице отдельных зрителей, спартанская феория «блистала своим отсутствием» в крайне болезненной и оскорбительной манере. Настолько вопиющим было оскорбление, нанесенное лакедемонянам, связанным с Олимпией древними, особыми и доселе нерушимыми узами; настолько явным было свидетельство их относительного упадка, вызванного миром с Афинами на фоне катастрофы при Сфактерии [88], что ожидалось, будто они могут пренебречь запретом и под вооруженной охраной провести своих феоров в храм Олимпии для жертвоприношения. Элейцы даже сочли необходимым вооружить своих молодых гоплитов и вызвать на помощь тысячу гоплитов из Мантинеи и столько же из Аргоса, чтобы отразить возможное нападение; в то время как отряд афинской кавалерии был размещен в Аргосе на время празднества для оказания поддержки в случае необходимости. Тревога среди зрителей достигла крайней степени и еще более усилилась из-за инцидента, произошедшего после гонок колесниц.

Лихас [89], влиятельный и богатый лакедемонянин, выставил свою колесницу на состязания, но вынужден был заявить ее не от своего имени, а от имени Беотийского союза. Запрет не позволял ему открыто участвовать, но не мешал присутствовать как зрителю; и когда его колесница была объявлена победительницей под именем беотийской, он не смог сдержать порыва заявить о себе [стр. 60]. Он вышел на арену и возложил венок на голову возничего, тем самым объявив себя хозяином колесницы. Это был вопиющий проступок и явное нарушение порядка празднества. Поэтому служители немедленно вмешались, исполняя свой долг, и, ударяя жезлами, прогнали его обратно на место [90]. Это вызвало еще большие опасения вооруженного вмешательства лакедемонян.

Однако ничего подобного не произошло: лакедемоняне впервые и в последний раз в своей истории совершили олимпийское жертвоприношение у себя дома, и праздник прошел без дальнейших помех [91]. Дерзость элейцев, нанесших такое оскорбление сильнейшему государству Греции, настолько поразительна, что вряд ли можно ошибиться, предположив, что их действия были подсказаны Алкивиадом и поддержаны военной помощью союзников. В этот момент он не менее усердно унижал Спарту, чем демонстрировал мощь Афин.

Дальнейшим доказательством упадка влияния и авторитета Спарты вскоре стала судьба ее колонии – Гераклеи Трахинской, основанной у Фермопил на третий год войны. Эта колония – хотя поначалу привлекла множество поселенцев благодаря всеобщему доверию к могуществу Лакедемона и хотя всегда управлялась спартанским гармостом – так и не процветала [стр. 61]. С самого начала она подвергалась нападениям соседних племен, а ее правители отличались суровостью и казнокрадством. Основание города изначально рассматривалось соседями, особенно фессалийцами, как вторжение на их территорию; и их враждебные действия, всегда досадные, зимой после описанного Олимпийского праздника достигли небывалого накала. Они нанесли гераклеотам сокрушительное поражение в битве и убили спартанского наместника Ксенара.

Но хотя город был настолько ослаблен, что не мог держаться без внешней помощи, Спарта оказалась слишком скована пелопоннесскими врагами и ненадежными союзниками, чтобы оказать ему поддержку. Беотийцы, видя ее беспомощность, опасались, что Гераклея обратится за помощью к Афинам. Поэтому они сочли благоразумным занять город беотийским гарнизоном, отстранив спартанского гармоста Гегесиппида за предполагаемые злоупотребления. Лакедемоняне не смогли воспрепятствовать этому, хотя и выразили гневный протест [92].

Глава LVI

ОТ ОЛИМПИЙСКОГО ПРАЗДНИКА ДЕВЯНОСТОЙ ОЛИМПИАДЫ ДО БИТВЫ ПРИ МАНТИНЕЕ.

Вскоре после примечательных событий Олимпийского праздника, описанных в предыдущей главе, аргосцы и их союзники отправили новое посольство с предложением коринфянам присоединиться к ним. Они считали этот момент благоприятным, учитывая недавнее оскорбление Спарты, чтобы склонить коринфян к отпадению от неё. Однако присутствовали и спартанские послы, и, хотя обсуждения затянулись, нового решения принято не было. [p. 62] Землетрясение – возможно, не настоящее, а устроенное для удобства – внезапно прервало собрание. Коринфяне, хотя, казалось, не доверяли Аргосу, теперь объединившемуся с Афинами, и склонялись скорее к Спарте, не желали открыто становиться на сторону одной, чтобы нажить врага в лице другой. [93]

Несмотря на эту первую неудачу, новый союз Афин и Аргоса вскоре дал о себе знать. Под влиянием Алкивиада Афины готовились к новой попытке приобрести союзников и влияние внутри Пелопоннеса. В начале войны они придерживались морской, оборонительной и просто консервативной стратегии под руководством Перикла. После событий при Сфактерии они воспользовались этим преимуществом, чтобы попытаться вернуть Мегару и Беотию, от которых ранее были вынуждены отказаться по условиям Тридцатилетнего мира, по настоянию Клеона. В этой попытке они провели восьмой год войны, но с крайне неудачным результатом; в то время как Брасид за это время прорвался к их морской империи и лишил их многих важных владений. Главной целью Афин стало возвращение этих потерянных территорий, особенно Амфиполя: Никий и его сторонники стремились достичь этого путём заключения мира, тогда как Клеон и его приверженцы настаивали, что это возможно только военными усилиями. Экспедиция Клеона против Амфиполя провалилась, мир, заключённый Никием, тоже не принёс успеха: Афины утратили своё главное преимущество, так и не вернув Амфиполь. И если они хотели его вернуть, у них не оставалось иного выбора, кроме как повторить попытку, которая не удалась при Клеоне. И, возможно, они бы так и поступили – как мы увидим, они планировали это примерно через четыре года, – если бы не несколько обстоятельств. Во-первых, афинское общество, вероятно, было разочаровано и подавлено после недавнего позора при Амфиполе. Во-вторых, Алкивиад, новый главный советник или, если можно так выразиться, «премьер-министр» Афин (хотя это и неточно, но передаёт суть), под влиянием личных побуждений направил афинские устремления в иное русло. Испытывая сильную неприязнь к Спарте, он считал внутренние области Пелопоннеса её наиболее уязвимым местом, особенно учитывая нынешнюю разобщённость её городов. Кроме того, его личная жажда славы лучше удовлетворялась в центре эллинской жизни, чем в далёких и варварских землях. Наконец, он, вероятно, с неприятным чувством вспоминал тяготы и лютый холод, которые ему пришлось пережить двенадцать лет назад при осаде Потидеи (невыносимые для всех, кроме железного здоровья Сократа) [94] и которые ожидали бы любое войско, отправляющееся завоевать Амфиполь. Под влиянием этих соображений он теперь начал активные действия внутри Пелопоннеса против Лакедемона, стремясь создать под эгидой Аргоса контр-союз, достаточный для сдерживания Спарты и, по крайней мере, лишающий её возможности вести войну за пределами Истма. Всё это должно было происходить без формального разрыва мира и союза между Афинами и Лакедемоном, запечатлённого на столбах, воздвигнутых в обоих городах.