История Греции. Том 7

Между тем коринфяне, хотя именно они первыми побудили аргосцев к действию, сочли нужным, прежде чем официально вступать в новый союз, созвать в Коринфе съезд недовольных пелопоннесских государств. Первыми, согласно только что опубликованному уведомлению, обратились в Аргос мантинейцы. Здесь мы получаем частичное представление о взаимоотношениях второстепенных и внутренних государств Пелопоннеса. Мантинея и Тегея, будучи соседями и двумя наиболее значительными государствами Аркадии, находились в постоянном соперничестве, которое всего полтора года назад вылилось в кровавое, но не решившее исхода сражение. [21] Тегея, расположенная на границе Лаконии и управляемая олигархически, была крепко привязана к Спарте; тогда как именно по этой причине, а также из-за демократического характера своего правления, Мантинея была менее лояльна, хотя всё ещё состояла и действовала как член Пелопоннесского союза. Недавно мантинейцы завоевали себе [22] небольшую империю в своих окрестностях, состоявшую из [стр. 14] деревенских округов Аркадии, считавшихся их подвластными союзниками и сражавшимися в их рядах в последней битве с Тегеей. Это завоевание было совершено ещё во время войны с Афинами – в период, когда малые государства Пелопоннеса в целом, и даже подвластные государства против своих метрополий, находились под гарантией союза, от которого требовалось неоплачиваемое участие в борьбе против общего врага; поэтому мантинейцы опасались вмешательства лакедемонян по просьбе и для освобождения этих подданных, которые, к тому же, находились близ границ Лаконии. Такое вмешательство, вероятно, было бы вызвано раньше, если бы Спарта не находилась под давлением трудностей – и, кроме того, не собирала общего сбора союза против Афин – со времён катастрофы на Сфактерии. Но теперь её руки были развязаны, и у неё был хороший предлог и мотив для вмешательства.

Поддержание автономии всех малых государств и предотвращение их подчинения или объединения под властью более крупных было общей политикой Спарты; особенно поскольку её собственное влияние как главного лидера усиливалось за счёт обеспечения каждого малого государства решающим голосом на собраниях союза. [23] Более того, соперничество Тегеи, вероятно, действовало здесь как дополнительный мотив против Мантинеи. Под влиянием этих опасений мантинейцы поспешили заручиться союзом и защитой Аргоса, с которым их также связывала общая демократическая симпатия. Этот отход от Спарты [24] (именно так это воспринималось) вызвал большое волнение во всём Пелопоннесе, а также значительную склонность, на фоне преобладающего недовольства, последовать этому примеру. [стр. 15]

В частности, это сильно повысило важность съезда в Коринфе; куда лакедемоняне сочли необходимым направить специальных послов, чтобы противодействовать интригам, направленным против них. Их посол обратился к коринфянам с строгим увещеванием и даже упрёком за ведущую роль, которую они сыграли в разжигании раздора среди старых союзников и организации нового союза под главенством Аргоса. «Они (коринфяне) усугубляли первоначальную вину и клятвопреступление, которое совершили, пренебрегая формальным решением большинства союза и отказываясь принять мир, – ведь это была клятвенная и основополагающая норма союза, что решение большинства должно быть обязательным для всех, за исключением случаев, связанных с оскорблением богов или героев». Воодушевлённые присутствием многих сочувствующих делегатов – беотийцев, мегарцев, фракийских халкидян [25] и др., – коринфяне ответили твёрдо. Но они не сочли хорошей тактикой открыто заявлять о своей истинной причине отказа от мира, а именно о том, что он не обеспечил им возвращения Солиона и Анактория: во-первых, это был вопрос, в котором их присутствующие союзники не были заинтересованы; во-вторых, это не давало valid оправдания их сопротивлению решению большинства. Поэтому они заняли позицию, основанную на предлоге, одновременно великодушном и религиозном; на той оговорке о религиозных scruples, которую сам лакедемонский посол допустил, и которая, конечно, должна была толковаться каждым членом согласно его собственному благочестивому чувству. «Именно религиозное препятствие (утверждали коринфяне) помешало нам присоединиться к миру с Афинами, несмотря на решение большинства; ибо мы ранее обменялись клятвами, отдельно от союза, с фракийскими халкидянами во время их восстания против Афин: и мы нарушили бы эти отдельные клятвы, если бы приняли мирный договор, в котором эти халкидяне были abandon. Что касается союза с Аргосом, мы считаем себя свободными принять любое [стр. 16] решение, которое сочтём подходящим после консультации с нашими присутствующими здесь друзьями». С этим unsatisfactory ответом лакедемонские послы были вынуждены вернуться домой. Тем не менее, аргосские послы, также присутствовавшие на собрании с целью побудить коринфян немедленно реализовать надежды на союз, которые они подавали Аргосу, также не смогли добиться определённого согласия, получив просьбу вернуться на следующую конференцию. [26]

Хотя коринфяне сами выдвинули идею нового аргосского союза и компрометировали Аргос открытым провозглашением, теперь они колебались в исполнении своего собственного плана. Их сдерживала отчасти, несомненно, горечь лакедемонских упрёков; ибо открытый разрыв, помимо его серьёзных политических последствий, оскорблял давние чувства; но ещё больше – обнаружение того, что их друзья, согласные с ними в отвержении мира, решительно отказываются от открытого разрыва со Спартой и союза с Аргосом. В эту категорию входили беотийцы и мегарцы. Оба этих государства – предоставленные своим собственным впечатлениям и суждению лакедемонянами, которые не обращались к ним с отдельным призывом, как они сделали с коринфянами, – спонтанно отвернулись от Аргоса, не столько из-за aversion к аргосской democracy, сколько из sympathy с олигархией в Спарте: [27] их связывало общность интересов, не только как соседей и заклятых врагов Аттики, но и как имеющих каждый тело демократических изгнанников, которые могли получить поддержку в Аргосе. Обескураженные сопротивлением этих двух важных союзников, коринфяне медлили с поездкой в Аргос, пока их не подтолкнул новый случайный импульс – обращение элейцев; которые, горячо embracing новый проект, отправили послов сначала для заключения союза с коринфянами, а затем для вступления Элиды в союз с Аргосом. Это событие так [стр. 18] укрепило коринфян в их прежнем плане, что они вскоре отправились в Аргос вместе с фракийскими халкидянами, чтобы присоединиться к новому союзу.

Поведение Элиды, как и Мантинеи, восставшей против Спарты, было продиктовано частными причинами ссоры, возникшей из-за отношений с их зависимым союзником Лепреем. Лепреи попали в зависимость от Элиды за некоторое время до начала Пелопоннесской войны, в обмен на помощь, оказанную элейцами для освобождения их от опасной войны с некоторыми аркадскими врагами. Чтобы купить эту помощь, они обязались уступить элейцам половину своей территории, но оставались на ней жить и занимать ее с условием выплаты одного таланта в год в качестве дани олимпийскому Зевсу, то есть элейцам как его управителям. Когда началась Пелопоннесская война [28] и лакедемоняне стали призывать на неоплачиваемую службу против Афин все пелопоннесские города, как малые, так и большие, лепреаты, по постоянному соглашению конфедерации, были освобождены на время от уплаты дани Элису. Это освобождение прекратилось вместе с войной; по ее окончании Элида получила право, согласно тому же соглашению, возобновить приостановленную выплату дани. Она потребовала возобновить выплату, но лепреаты отказались, а когда она прибегла к силе, бросились на защиту Спарты, чьего решения элейцы сначала согласились придерживаться, имея общее согласие конфедерации в свою пользу. Но вскоре выяснилось, что Спарта была более склонна проводить в жизнь свою общую систему поощрения автономии меньших государств, чем добиваться выполнения положительного соглашения конфедерации. Поэтому элейцы, обвинив ее в несправедливом пристрастии, отказались от ее полномочий третейского судьи и отправили военные силы, чтобы занять Лепреум. Тем не менее, спартанцы упорствовали в своем решении, объявили Лепреум автономным и послали своих гоплитов для его защиты от элейцев. Последние громко протестовали против такого решения и объявили лакедемонян лишившими их одной из зависимых территорий, вопреки соглашению, принятому всеобщей конфедерацией в начале войны, согласно которому каждый имперский город должен получить в конце войны обратно все зависимые территории, которыми он обладал в начале, при условии отказа от дани и военной службы с них до тех пор, пока длится война. После бесплодных уговоров Спарты элейцы с готовностью ухватились за представившуюся возможность восстать против нее и присоединиться к новой лиге с Коринфом и Аргосом [29].

Новая лига, включавшая Аргос, Коринф, Элиду и Мантинею, к тому времени приобрела такую силу и уверенность, что аргосцы и коринфяне отправили совместное посольство в Тегею, чтобы добиться присоединения этого города, казавшегося, по-видимому, [p. 20] самым могущественным в Пелопоннесе после Спарты и Аргоса. Какие у них были основания рассчитывать на успех, нам неизвестно. Сам факт присоединения Мантинеи к Аргосу, казалось, должен был удержать Тегею, как соперничающую аркадскую державу, от аналогичного шага: так и произошло, ибо тегейцы решительно отвергли предложение, не преминув заявить, что во всем будут верны Спарте.

Коринфяне были сильно обескуражены этим отказом, которого они никак не ожидали, поскольку до сих пор заблуждались, принимая общие выражения недовольства Спартой за признак того, что им удастся перевести почти всех союзников под власть Аргоса. Теперь они начали отчаиваться в дальнейшем расширении аргосского влияния и даже сочли свое положение ненадежным со стороны Афин: с ними не было мира, а, присоединившись к Аргосу, они лишились поддержки Спарты и всего ее союза, включая Беотию и Мегару.

В этой затруднительной ситуации они обратились к беотийцам, снова умоляя их присоединиться к аргосскому союзу: просьба, уже однажды отвергнутая и вряд ли теперь исполнимая, но призванная подготовить почву для другого, более важного предложения. Они просили беотийцев сопроводить их в Афины и добиться для них перемирия, расторжимого с предупреждением за десять дней, подобного тому, какое было у самих беотийцев. В случае отказа их также просили расторгнуть собственное соглашение и не заключать нового без участия коринфян.

Беотийцы согласились лишь отчасти: они отправились в Афины с коринфянами, поддержав их просьбу о перемирии, но афиняне отказали, заявив, что коринфяне уже включены в общий мир, если они остаются союзниками Спарты. Получив этот ответ, коринфяне стали настаивать, чтобы беотийцы, как дело чести, отказались от своего перемирия и впредь действовали сообща. Но эта просьба была твердо отклонена. Беотийцы сохранили свое десятидневное перемирие, а коринфянам пришлось мириться с существующим де-факто миром, хотя он и не был гарантирован Афинами. [30] [p. 21]

Тем временем лакедемоняне не забыли оскорбления, нанесенного им отпадением Мантинеи и Элиды. По просьбе партии среди паррасиев, аркадских подданных Мантинеи, они под предводительством царя Плейстоанакта вторглись в их земли и заставили мантинейцев оставить построенную там крепость, которую те не смогли удержать, несмотря на то, что получили от аргосцев войско для защиты своего города и смогли вывести все силы к угрожаемому участку.

Помимо освобождения аркадских подданных Мантинеи, лакедемоняне также разместили дополнительный отряд илотов и неодамодов в Лепрее, для защиты и наблюдения за границами Элиды. [31] Это были воины Брасида, которых Клеарид привел из Фракии. Илоты среди них получили свободу в награду и могли селиться, где пожелают. Но, усвоив уроки храбрости под командованием выдающегося полководца, они могли представлять опасность среди илотов Лаконии: отсюда и желание спартанцев расселить их подальше.

Мы можем вспомнить, что незадолго до этого они тайно умертвили две тысячи самых воинственных илотов, без каких-либо личных подозрений против этих жертв, а просто из страха перед всем их сословием и, конечно, особенно перед храбрейшими. [32] [p. 22]

Лакедемонянам приходилось остерегаться не только вернувшихся илотов Брасида, но и возможной (реальной или мнимой) угрозы со стороны своих же пленных спартанцев, освобожденных Афинами после заключения недавнего союза. Хотя сдача при Сфактерии не была запятнана бесчестьем, в глазах спартанской гордости эти люди все равно казались опозоренными; или, по крайней мере, они могли вообразить, что их так воспринимают, и потому впасть в недовольство.

Некоторые из них уже занимали различные должности, когда эфоры заподозрили их в заговоре и лишили всех права занимать посты, передав управление их имуществом опекунам и запретив, как несовершеннолетним, любые сделки купли-продажи. [33] Эта форма лишения прав длилась долго, но в конце концов была отменена, когда опасность сочли миновавшей.

Характер запрета подтверждает (что мы знаем и от Фукидида), что многие из этих пленников принадлежали к первым и богатейшим семьям государства, и эфоры могли опасаться, что те используют свое богатство для создания партий и организации восстания среди илотов. У нас нет фактов, чтобы оценить ситуацию, но неблагородный дух этого решения, примененного к храбрым воинам, недавно вернувшимся из долгого плена (на что справедливо указывают современные историки), мало волновал эфоров при малейших признаках угрозы.

О действиях афинян в течение этого лета нам ничего не известно, кроме того, что город Скиона [Skiônê] наконец сдался им после длительной осады, и что они перебили всё мужское население военного возраста, продав женщин и детей в рабство. Ненависть за предложение этой жестокой меры два с половиной года назад падает на Клеона; исполнение же её почти через год после его смерти – на сменивших его вождей и на афинян вообще. Однако читатель теперь достаточно знаком с греческими законами войны, чтобы не удивляться подобному обращению с [стр. 23] восставшими и вновь покорёнными подданными. Скиона и её территория были переданы беженцам из Платеи. Также коренное население Делоса, удалённое с этого священного места в прошлом году из-за убеждения, что они слишком нечисты для исполнения жреческих функций, теперь было возвращено на свой остров. Последующее поражение при Амфиполе породило в Афинах веру, что это изгнание оскорбило богов; под влиянием этого убеждения, подтверждённого Дельфийским оракулом, афиняне теперь выказали раскаяние, вернув делосских изгнанников. [34] Они также потеряли города Фисс на полуострове Афон и Мекиберну на Ситтонском заливе, которые были захвачены фракийскими халкидянами. [35]

Тем временем политические отношения между могущественными греческими государствами оставались временными и неопределёнными. Союз между Спартой и Афинами всё ещё существовал, но афиняне постоянно жаловались, что предыдущий договор не был выполнен. Члены спартанского союза были недовольны; некоторые вышли из него, а другие, казалось, готовы были последовать их примеру; в то время как Аргос, стремясь заменить Спарту, пытался возглавить новый союз, хотя пока с очень ограниченным успехом. Однако до сих пор власти Спарты – царь Плейстоанакс, а также эфоры этого года – искренне желали сохранить союз с Афинами, насколько это было возможно без жертв и без реального применения силы против несогласных, о чём они лишь говорили, чтобы успокоить афинян. Более того, огромное преимущество, полученное ими благодаря возвращению пленных (что, несомненно, сделало их очень популярными дома), ещё сильнее привязывало их к принятому решению. Но в конце лета – примерно в конце сентября или начале октября 421 г. до н.э. – срок полномочий этих эфоров истёк, и были назначены новые эфоры на следующий год. При сложившихся обстоятельствах это стало важным переворотом: из пяти новых эфоров двое – Клеобул и Ксенарес – были решительно враждебны миру с Афинами, а [стр. 24] остальные трое, по-видимому, безразличны. [36] И здесь можно отметить, что эта изменчивость и нестабильность государственной политики, которую часто объявляют исключительной чертой демократии, встречается не реже и при конституционной монархии Спарты – наименее народном правительстве в Греции как по принципам, так и по деталям.

Новые эфоры созвали в Спарте специальный конгресс для урегулирования нерешённых разногласий, на котором, среди прочих, присутствовали послы из Афин, Беотии и Коринфа. Однако после долгих дебатов согласие так и не было достигнуто, и конгресс был близок к распаду, когда Клеобул и Ксенарес вместе со многими своими сторонниками [37] в сговоре с беотийскими и коринфскими делегатами начали серию тайных манёвров с целью разрыва афинского союза. Для этого нужно было добиться отдельного союза между Аргосом и Спартой, которого спартанцы искренне желали и, как утверждали эти эфоры, предпочли бы даже ценой разрыва с Афинами. Беотийцев убеждали сначала самим вступить в союз с Аргосом, а затем содействовать союзу Аргоса со Спартой. Но также было необходимо, чтобы они передали Спарте Панакт, чтобы его можно было предложить афинянам в обмен на Пилос; ибо Спарта не могла легко начать с ними войну, пока они владели последним. [38]

Таковы были планы, которые Клеобул и Ксенарес разработали вместе с коринфскими и беотийскими делегатами и которые последние по возвращении домой были готовы выполнить. Случай, казалось, сразу благоприятствовал их замыслам: по дороге домой к ним обратились два аргосских советника, выразивших горячее желание заключить союз между Беотией и Аргосом. Беотийские послы, горячо поддерживая эту идею, убедили аргосцев отправить послов в Фивы с просьбой о союзе, а по возвращении домой сообщили беотархам как о планах спартанских эфоров, так и о пожеланиях этих [стр. 25] аргосцев. Беотархи также с энтузиазмом поддержали весь план; они приняли аргосских послов с особым расположением и пообещали, как только получат необходимое одобрение, отправить своих послов с предложением союза Аргосу.

Это одобрение должно было быть получено от «Четырёх Советов Беотии» – органов, чьё устройство неизвестно. Но они обычно проявляли такую пассивность и покорность, что беотархи, рассчитывая на их согласие как на само собой разумеющееся, даже без полного изложения причин, строили свои планы соответственно. [39] Они предложили этим четырём Советам резолюцию в общих выражениях, уполномочивающую их от имени Беотийского союза обмениваться клятвами о союзе с любым греческим городом, готовым заключить договор на взаимовыгодных условиях: их конкретной целью, как они заявили, был союз с коринфянами, мегарцами и фракийскими халкидянами для взаимной защиты, а также для войны и мира с другими только по общему согласию. Они не ожидали сопротивления со стороны Советов в этом вопросе, поскольку их связи с Коринфом всегда были тесными, а положение четырёх названных сторон было одинаковым – все они отвергали недавний мир. Однако резолюция была намеренно сформулирована в самых общих выражениях, чтобы впоследствии она могла уполномочить их пойти дальше и заключить союз Беотии и Мегары с Аргосом; однако эта дальнейшая цель пока скрывалась, поскольку союз с Аргосом был новшеством, способным удивить и встревожить Советы. Этот манёвр, искусно рассчитанный на то, чтобы заманить эти органы в ловушку одобрения мер, о которых они и не помышляли, иллюстрирует способ, которым олигархическая исполнительная власть могла обходить ограничения, призванные контролировать её действия. Но беотархи, к своему изумлению, потерпели поражение уже в начале: Советы даже не захотели слышать о союзе с Коринфом, настолько они боялись оскорбить Спарту особыми связями с городом, который от неё отпал. [стр. 26] Беотархи также не сочли безопасным раскрывать свои переговоры с Клеобулом и Ксенаресом или сообщать Советам, что весь план исходил от влиятельной партии в самой Спарте. Соответственно, при таком формальном отказе со стороны Советов дальнейшие действия стали невозможны. Коринфские и халкидские послы покинули Фивы, а обещание отправить беотийских послов в Аргос осталось невыполненным. [40] Но антиафинские эфоры в Спарте, хотя и потерпели неудачу в своих планах заключить аргосский союз через посредничество беотийцев, не меньше настаивали на своих притязаниях относительно Панакта. Эта крепость – пограничное укрепление в горной цепи между Аттикой и Беотией, по-видимому, на беотийской стороне от Филы, на или вблизи прямой дороги из Афин в Фивы, проходившей через Филы [41] – была афинским владением, пока за шесть месяцев до мира не была предательски сдана беотийцам. [42] Особая статья договора между Афинами и Спартой предписывала её возвращение Афинам; и теперь лакедемонские послы были отправлены с особой миссией в Беотию, чтобы потребовать от беотийцев передачи Панакта, а также афинских пленных, дабы, предложив это Афинам, склонить их к возвращению Пилоса. Беотийцы отказались выполнить эту просьбу, если только Спарта не заключит с ними отдельный союз, как она сделала с афинянами. Однако спартанцы были связаны своим соглашением с последними – либо по букве договора, либо по его общепризнанному смыслу – не вступать в новые союзы без их согласия. Но они страстно желали завладеть Панактом; а перспектива разрыва с Афинами, вместо того чтобы их остановить, была именно тем, чего добивались Клеобул и Ксенарет. Под влиянием этих настроений лакедемоняне согласились и принесли клятву о заключении особого союза с Беотией. Однако беотийцы, вместо того чтобы передать Панакт, как обещали, немедленно разрушили крепость до основания, ссылаясь на какие-то древние [p. 27] клятвы, которыми обменялись их предки с афинянами, о том, что окрестности этой крепости должны оставаться без постоянного населения, как нейтральная пограничная полоса, открытая для общего выпаса.

Эти переговоры, продолжавшиеся всю зиму, завершились заключением союза и разрушением Панакта в начале весны, примерно в середине марта. И в то время как спартанские эфоры, казалось, добились своего в Беотии, они были приятно удивлены неожиданной поддержкой своих планов с другой стороны. В Спарту прибыло посольство из Аргоса с просьбой возобновить только что истёкший мир. Аргосцы убедились, что не продвигаются в расширении своего нового союза, а недавнее разочарование с беотийцами лишило их надежд на осуществление амбициозных планов гегемонии в Пелопоннесе. Но когда они узнали, что лакедемоняне заключили отдельный союз с беотийцами и что Панакт был разрушен, их разочарование сменилось настоящей тревогой за будущее. Естественно предположив, что этот новый союз не мог быть заключён без согласия Афин, они истолковали всё происходящее как признак того, что Спарта убедила беотийцев принять мир с Афинами, а разрушение Панакта – как компромисс, чтобы избежать споров о владении. Под влиянием этого убеждения – вполне разумного, учитывая, что оба правительства, олигархические и скрытные, не предоставили никаких дополнительных доказательств своих истинных намерений – аргосцы увидели себя исключёнными из союза не только с Беотией, Спартой и Тегеей, но и с Афинами, которые до сих пор казались им надёжным союзником в случае войны со Спартой. Не теряя времени, они отправили Евстрофа и Эсона, двух аргосцев, пользовавшихся уважением в Спарте и, возможно, бывших её проксенами, чтобы добиться возобновления истекающего перемирия и выторговать наилучшие условия.

Для лакедемонских эфоров это предложение было крайне выгодным – именно того, чего они тайно добивались. Начались переговоры, в ходе которых аргосские послы сначала предложили передать спорное [p. 28] владение Фиреей на арбитраж. Однако их требование было встречено категорическим отказом: лакедемоняне не желали вступать в такие обсуждения и настаивали на простом возобновлении мира. В конце концов аргосские послы, страстно желавшие оставить вопрос о Фирее открытым, так или иначе, убедили лакедемонян согласиться на следующее необычное условие. Мир между Афинами и Спартой заключался на пятьдесят лет; но если в любой момент этого срока, исключая периоды эпидемий или войны, одной из сторон покажется удобным решить спор о правах на Фирею поединком избранных бойцов равного числа, это будет разрешено. Поединок должен был происходить на территории самой Фиреи, а победителям запрещалось преследовать побеждённых за пределы бесспорной границы. Стоит вспомнить, что примерно за сто двадцать лет до этих событий уже был подобный поединок между тремя сотнями бойцов с каждой стороны, в котором, несмотря на отчаянную храбрость обеих сторон, победа – а с ней и спорное право – так и остались неопределёнными. Предложение аргосцев возрождало эту старую практику судебного поединка; однако настолько изменился греческий образ мысли за прошедшее время, что теперь это казалось совершенной нелепостью даже лакедемонянам – самым консервативным из греков. [43] Но поскольку на практике они ничего не теряли, соглашаясь на столь расплывчатое условие, и крайне стремились уладить отношения с Аргосом в преддверии разрыва с Афинами, они в конце концов приняли это требование, составили договор и вручили его послам для передачи в Аргос. Для вступления договора в силу требовалось формальное одобрение и ратификация аргосским народным собранием; если бы это было получено, послов приглашали вернуться в Спарту на [p. 29] праздник Гиакинфий и там совершить обряд клятв.