Путь в бессмертие

Лейтенант отправился дальше, а Иван поднял с земли карандаш и снова уселся писать, но мысли сбились, и образ невесты прочно перекрыл пристальный взгляд Синельникова. Иван с досады даже плюнул, что делал крайне редко.

– Наступление, наступление, – недовольно подумал он. – Чай не первый год воюем. Что мы, наступлений не видали? Ещё каких повидать пришлось. Выстоим. Вот только допишу письмо и проверю ребят.

Ночью Ивану не спалось. Чего хочешь делай, хоть глаз выколи, а не спится и всё тут. Думы какие-то дурацкие в голову лезут. И всё про войну эту подлючую. Начал думать про деревню, про Лидку, так только ещё больше душу себе растревожил. Ворочался, ворочался на досках, пока вконец не надоела эта канитель. Встал с импровизированной постели, накинул шинель и вышел из блиндажа на свежий воздух. Рассвет к тому времени уже обозначился светлой полоской на горизонте. День сегодня по всем приметам обещал быть безоблачным. Повеяло осенней прохладой. Иван содрогнулся от свежего ветра, тянувшего с реки холод и влагу, и ещё плотнее запахнул полы шинели. Но не успел он как следует промёрзнуть, как раздался сигнал тревоги.

Своё наступление на Воронежском фронте десятого сентября 1942 года гитлеровцы начали мощной артиллерийской подготовкой по всему переднему краю обороны Донецкого плацдарма – от села Сторожевое-Первое до Урыва. Сразу стало понятно, что неприятель серьёзно подготовился к бою. За какие-то несколько минут и обстановка, и местность стали неузнаваемы. Началось с того, что с запада засвистели снаряды, вокруг оборонительных сооружений загрохотали разрывы. Земля то тут, то там поднималась на дыбы, а потом в момент разлеталась во все стороны, оставляя после себя глубокие воронки и трупы солдат. Заработали санитары. Прямо перед Иваном промелькнули тощие девичьи ноги, нелепо болтающиеся в широких кирзовых сапогах. Он поднял голову. К упавшему солдату спешила молоденькая сестричка.

– Куда ты, дурочка. Убьют же, – пронеслось у него в голове.

Но девчонка упала на землю и ловко стянула раненого в окоп, достала из сумки бинты. Раненых тут же уносили в медсанбат, расквартированный неподалёку, в Сторожевой.

Иван огляделся. Его отделение прочно залегло в укрытии, спрятав под плащ-палатки оружие.

– Товарищ сержант! – прокричал Семён Петров, наводчик второго орудия и показал рукой в небо.

Иван поднял глаза. В небе на западе со стороны немцев чётко обозначились силуэты самолётов. Много силуэтов, рассредоточенных по всему горизонту. Никак не меньше ста единиц. Тяжело нагруженные смертоносным оружием, они стремительно приближались к линии окопавшейся дивизии. Сквозь грохот снарядов стал ясно различаться гул натруженных моторов. Через считаные минуты с адским воем бомбы посыпались на оборонительные рубежи советских войск. Вместе с несмолкающей ни на минуту канонадой орудий это было очень серьёзным началом боя. После артподготовки и непрекращающейся бомбёжки с воздуха в наступление пошли два полка вражеской пехоты и до двухсот всех имеющихся у вермахта типов танков. Их тут же встретили огнём артиллерийские группы двадцать пятой и сто шестидесятой стрелковых дивизий, а также легендарные «катюши».

– Отделение! Приготовиться к бою, – отряхнув с шинели землю и взяв в руки автомат, скомандовал Иван. – Помните, чему я учил вас. Бить только наверняка. Целиться точнее. Лучше всего в борт, баки, гусеницы. Не боись, ребята, щас мы их приземлим.

На участок обороны, где залегли бронебойщики Селивёрстова, двигалось двадцать два танка. Позади них шествовали пехотинцы с автоматами в руках. Шли, чётко соблюдая строй, в полный рост. Танки на ходу открыли огонь из орудий. Работа закипела. Самолёты, не переставая, носились над цепью обороны и покрывали её взрывами бомб. Одна из них разорвалась поблизости. Отделение накрыло землёй. В ушах зазвенело.

– Командир! – как сквозь вату услышал Иван крик. – Петруху убило!

На дне окопа, полузасыпанный землёй, лежал Петруха Мальцев, стрелок. Иван, недолго думая, сам занял место Петрухи, зарядил ружьё и нацелился в ближайший танк.

– Отделение, огонь по фашистским тварям! – закричал Иван и первый выстрелил из ружья.

Следом ожили орудия всего отделения. Стреляли быстро, по возможности старательно прицеливаясь. Вот задымил первый "Панцер", следом ещё два. Но по полю лезла и лезла стальная смертоносная армада.

– Молодцы, стрелки! Так держать!

Иван нажал на спуск, и четвёртый танк встал как вкопанный. Из подбитых машин, как тараканы из щелей, полезли фрицы в черных комбинезонах и шлемах. Огонь пулемётчиков, залёгших по соседству с бронебойщиками, отсекал пехоту, заодно положив и высунувшихся на божий свет танкистов. Строй противника уже не выглядел так безупречно, как в начале. Венгры прятались за танки, многие легли на землю, некоторые навсегда. Поле боя покрылось дымами от горевших машин. Иван стрелял без перерыва, уже не видя ничего вокруг, не обращая внимания на разрывы снарядов и свист пуль. Для него была только одна цель – идущие танки со свастикой на бортах. Против отделения бронебойщиков горели уже шесть танков, когда Иван почувствовал, что его что-то крепко дёрнуло за бок. Он автоматически скосил глаза вниз, и первое, что он увидел, это была порванная шинель. Бок тут же опалило, словно огнём, и сквозь материю проступила кровь. У Ивана от невыносимой боли помутнело в голове, и он медленно сполз на дно окопа.

– Командира ранило! – услышал он крик Фёдора и чуть не потерял сознание. – Санитара! Быстро сюда!

– К орудию, – прошептал Иван, с трудом превозмогая боль и зажав рану рукой.

– Чего? – к нему наклонился Мирон.

Иван свободной рукой ухватил Мирона за отворот шинели и подтянул его ближе к себе:

– К орудию! Я приказываю продолжать бой! – уже твёрже прокричал Иван и с силой отшвырнул Мирона от себя.

Тот некоторое время бессмысленными глазами смотрел на командира, потом резко повернулся и, схватив ружьё, стал палить по венграм. К Ивану, нагибаясь и обходя стрелков, спешила та самая девочка, которую он только что ругал за безрассудство. Жидкие светленькие волосёнки торчали во все стороны из-под великоватой пилотки. Сапоги чудом удерживались на ногах. Она на ходу открывала сумку с красным крестом, не отрывая глаз от Ивана.

– Сейчас, миленький, сейчас, – лепетала сестричка, расстёгивая на Иване шинель. – Ты только потерпи, родной, потерпи маленько. Я быстро.

Привычными движениями она ловко стала бинтовать кровоточащую рану. Иван невольно улыбнулся девчушке и, как ему казалось, лихо подмигнул ей. Боль немного стихла.

– Вот и всё. Сейчас я тебя до госпиталя доведу, – убирая остатки бинта, улыбнулась в ответ девушка.

Вблизи она выглядела не такой уж и беспомощной, а в руках чувствовалась не только профессиональная подготовка, но и сила. Иван мотнул головой:

– Иди, милая, тебя другие ждут, а я отсюда никуда не уйду. Помоги лучше встать.

Медсестра внимательно посмотрела в глаза Ивану и, что-то поняв про себя, помогла ему подняться и тут же убежала. Иван, морщась от боли, облокотился на край окопа и посмотрел на поле боя. Многие танки горели, валялись трупы ещё недавно так браво шагавших мадьяр. Кругом, насколько хватало глаз, двигалась техника, бегали пехотинцы. Сражение вошло в свою решающую стадию.

– Мирон! Ты куда стреляешь?! – закричал Иван, заметив, что тот водит стволом, не зная, куда целиться, и в итоге мажет. – А ну дай сюда, оглобля! Патроны подавай! Живо!

Иван схватил ружьё и уже до конца боя не выпускал его из рук.

Атака немцев захлебнулась, встретив мощный отпор бронебойщиков, артиллеристов и, конечно же, пехоты двадцать пятой стрелковой дивизии. Словно набежавшая волна, наткнувшись на гранитный утёс, откатилась фашистская нечисть назад. Бой завершился так же стремительно, как и начался, оставив после себя груды искорёженного железа и трупы солдат.

– Ты как, Ваня? – скручивая папиросу, спросил Фёдор.

– Не дождутся, – проговорил Иван и поморщился от боли.

– Мы щас, – засуетился Мирон и подхватил Ивана под руку.

Со второй стороны встал Фёдор, бросив недокуренную самокрутку. Неподалёку остановилась санитарная повозка, управляемая пожилым солдатом в замызганной кровью шинели и растоптанных грязных сапогах. В неё со всех концов оборонительного рубежа вели и несли раненых. Санитар устало присел на обочину и, пережидая погрузку очередной партии бойцов, закурил.

– Поправляйся, Ваня, – сажая в повозку командира, проговорил Фёдор. – Мы будем ждать тебя.

Иван сел на край досок, держась одной рукой за выступ, другую прижимая к ране.

– Мирон, ты чего мазал? – спросил он.

Мирон опустил свои большие глаза и наконец сознался:

– Вижу плохо, расплывается всё.

– Вот дурень, – незлобиво ответил Иван. – Сказал бы раньше. А я тебя ещё в наводчики определил. Хотя сам виноват. Мог бы и заметить. Ладно, хлопцы, скоро приду, наведу порядок. Не скучайте тут без меня.

Повозка дёрнулась и не торопясь отправилась к медсанбату. Рядом шёл санитар, держа вожжи и время от времени подёргивая ими, словно проверяя, прицеплены они к лошади или нет.

Глава 6.

Оперативная сводка Генерального штаба Красной армии за номером двести пятьдесят четыре от одиннадцатого сентября 1942 года содержала всего лишь несколько строк о битве на берегу Дона: "На Воронежском фронте наши части, занимающие плацдарм на правом берегу реки Дон в районах Сторожевое-один, Урыво-Покровское, в течение десятого сентября вели ожесточённые оборонительные бои, сдерживая атаки венгров, поддержанных танками и авиацией".

Несколько строк, всего несколько сухих строк, за которыми стояли судьбы людей, судьба страны. Важность этого периода войны невозможно недооценить. Фактически наступил переломный момент. Враг был остановлен. Началось наступление советских войск по всему фронту. Медленно, трудно, но началось. Гитлеровские войска были ещё очень сильны, и недооценивать их было бы очень опасно. Ставка Гитлера не допускала и мысли, что война уже проиграна и в бой вводились все силы, имеющиеся на тот момент. Бои на Воронежском фронте помогли сковать силы гитлеровцев и не дать оттянуть войска к Сталинграду, что сыграло свою роль в разгроме армий Паулюса, Гота, Манштейна.

Иван в это время лежал в полевом госпитале. Он с трудом помнил, как его везли на санитарной повозке, как внесли и положили на стол, раздели.

– Дайте ему спирта, – откуда-то сверху услышал он басовитый голос.

Иван скосил глаза и увидел высокого худого человека в когда-то белом, а сейчас буром от крови халате. На толстом длинном носу хирурга как-то нелепо, словно не на своём месте, висели тонкие очки. Сквозь них на сержанта смотрели усталые, добрые глаза пожилого человека. Хирург смотрел и спокойно докуривал папиросу.

– Давай, солдатик, легче будет, – сказала медсестра, поднося к пересохшим губам Ивана стакан с резко пахнущим спиртом. – Давай, давай.

Иван глотнул огненной жидкости и даже не поморщился. Боль в боку была так невыносима, что всё остальное и вовсе не воспринималось. Тем не менее ему стало как-то легче. Сознание заработало яснее. К боли в боку прибавилось раздражение от света. Над ним то тускло, то слишком ярко горела лампочка. За палаткой мерно тарахтела станция.

– Молодец, парень, – засмеялся хирург. – Сразу видно, наш, русский. А теперь потерпи маленько. Если будет уж совсем невтерпёж, можешь маленько покричать. Это ничего, это можно.

Врач склонился над Иваном, в руке у него сверкнул скальпель. Иван почувствовал резко увеличившуюся боль, но не издал ни звука, а только сильнее сжал губы. Через пятнадцать минут Иван услышал звонкий стук металла. Хирург распрямился и глянул в лицо бойцу.

– Ну-с, молодой человек, жить вам до ста лет. Ещё бы немного и разговаривал бы ты с самим господом богом или ещё с кем оттуда. Полсантиметра не хватило до смерти. Анюта, трофей обязательно отдашь парню. На память. Осколок только ткани порвал. Через месяц будешь бегать. Уносите. Живо.

Сказав это, врач тут же отвернулся к другому раненому, лежащему рядом со столом на носилках, и потерял всякий интерес к Ивану.

– Что у нас дальше? Ноги… Так-так, Понятно. На стол, готовьте к операции. И прошу Вас, Анна, этому тройную дозу.

Медсестра с тоской посмотрела на лежащего солдата. Она знала, что хирург давал такие распоряжения только при ампутациях, на которые у них не было никакой анестезии, кроме спасительного спирта. А сколько их, лежащих на носилках, на досках и просто на полу, ещё ждало своей очереди. Сколько ещё будет этих тройных доз и сколько солдат после этих доз останется в живых?

Ивана вскоре после операции отправили дальше в тыл на видавшей виды полуторке. Набив полный кузов ранеными, водитель закрыл борт и не торопясь отправился в путь. После операции сержанту заметно полегчало. Бок уже не так болел, только всё время нестерпимо клонило в сон. Покачиваясь на ухабах, Иван задремал. В этот раз ему ничего не снилось. Он словно провалился в чёрный, бездонный омут. Очнулся Иван от резкого толчка. В боку словно током ударило. Машина остановилась. Задний борт лязгнул рычагами и с глухим стуком отвалился проч.

– Девчонки, принимай новеньких, – послышался громкий крик шофёра. – Выбирай, пока не разобрали. Даша, тебе как родной посоветую того, что с краю. Ух, и гарный хлопец! Гляди, почти что целый. Будешь меня век благодарить. А то, может, меня заместо его к себе определишь? Так я мигом.

– Помолчи, придурок, – в кузов заглянула высокая симпатичная девушка в белой косынке и быстрым взглядом оглядела раненых. – Двенадцать. Тимофей Петрович! Всех на второй этаж.

– А я как лучше хотел, – притворно грустно заговорил шофёр. – Может, спиртику плеснёте, Дарья Григорьевна? Ну хоть самую малость. Устал в дороге, промёрз.

– Не скули, болезный, – усмехнулась Даша, тряхнув толстой длинной косой, свисающей из-под косынки до самого пояса. – А ежели спирту хочешь, так иди да повоюй. Пристроился тут по тылам ездить да девок портить. Сгинь с глаз моих и больше не появляйся, а не то мигом в штрафбат загремишь. Тоже мне, кобель-переросток нашёлся.

Что на это ответил её шофёр и ответил ли вообще, Иван уже не слышал. Его несли на второй этаж здания бывшей школы, оборудованной под госпиталь. О школе напоминали лишь парты, оставшиеся стоять в коридорах, да доски в классах, на которых ребятишки писали всё, чего они достигли из школьной программы. Ивана и ещё двоих из машины положили в палате на свободные койки у окна. Всего в помещении было человек сорок раненых. Все, кто не спал, с любопытством уставились на новеньких. Иван тоже огляделся. В больницах он сроду не бывал, да и не собирался, и то, что он увидел, ему сразу не понравилось. Больше всего его раздражал запах. Плотно пахло чем-то химическим, нежилым. Кругом, куда ни кинь взгляд, лишь бинты, лекарства и голые обшарпанные стены. Неуютно и тоскливо до жути.

– Откуда, браток? – спросил заросший до глаз чёрной щетиной пожилой солдат с соседней койки.

Он лежал, закутанный до подбородка в одеяло, и лишь только аккуратно перебинтованная голова торчала на свободе.

– Из-под Сторожевой, двадцать пятой дивизии, – неохотно ответил Иван. Разговаривать ему сейчас совсем не хотелось, тем более что снова со страшной силой потянуло в сон.

Он закрыл глаза и постарался по привычке представить себе Лиду, вспомнить её всю, какая она есть, но не успел он и на долю секунды поймать её образ, как снова услышал голос соседа:

– А я с сороковой. Соседи там были, соседями и тут будем. Тебя как, не шибко приложило?

Сон у Ивана моментально исчез, как и вовсе не было. А вот в боку наоборот боль заметно усилилась, но было ещё терпимо.

– Вот пристал, чёрт неуёмный. Теперь тарахтеть будет в дело и без дела. Дал же бог соседа, – продумал он, а вслух сказал. – Не сильно. Я здесь не задержусь.

– Все так думают, а только не по-нашему получается, – вклинился в разговор молодой солдатик напротив. Веснушчатая мордашка, а больше всего сильно оттопыренные уши напомнили Ивану погибшего Сашку Быстрова. – Я тоже думал, что недельки две тут перекантуюсь и снова к нашим ребятам подамся. Только хрен тут ночевал. Уже вторая неделя доходит, а задница как была вся в дырах, так и осталась. И что, скажите мне на милость, дорогие товарищи, я с этим дуршлагом у себя в Туле делать буду? Какая теперь на меня девушка глядеть-то станет? Будут только смеяться. Скажут: " Вон, вон оно, решето-то, пошло".

– Скажи спасибо, Петя, что ещё колокола у тебя остались целы да кадило не оторвали. Задница у него в дырах. Подумаешь, беда какая. Бабам совсем не дыры в заднице твоей нужны, а совсем даже другое, – заржал мужик, лежащий недалеко у дверей. Он лежал на спине, повернув голову к публике.

По палате прокатился весёлый смех. Раненые словно проснулись, жадно прислушиваясь к разговорам. Да и какое здесь ещё могло быть ещё развлечение, как не посмеяться друг над другом.

– Натолий, зараза. Перестань смешить, – сквозь дрожащие губы простонал ещё один раненый. – Мне только сегодня швы наладили, а ты снова со своими байками. Смеяться же никак нельзя, снова нитки разойдутся.

Смех в палате усилился.

– Ну и ботало ты, Натоха, – надул губы Петя. – У самого-то чудом богатство цело осталось. Ты его, друг, не слушай. Кстати, как зовут-то тебя?

– Иван, – улыбаясь сквозь боль, ответил сержант.

– Ваня, стало быть. А меня Петя. Соседа твоего Фёдорычем кличут. Ты его тоже больно-то не слушай. Он страсть как любит поговорить. Бывает, что надоест до чертей, хоть святых выноси, но старик вообще-то мировой. С понятием. Не то что другие, – Петя красноречиво посмотрел на Натоху. Тот всё ещё смеялся, блестя весёлыми глазами.

После обеда в палату вошла делегация врачей, состоявшая из солидного доктора средних лет и уже знакомой Ивану медсестры Дарьи Григорьевны. Она вошла следом за доктором с толстой тетрадкой в руках и карандашом, зажатым между листами. Доктор почему-то показался Ивану похожим на Чехова, чей портрет висел в его родной Непотяговской школе. То же пенсне, та же бородка. Даже взгляд, казалось, сошёл прямо с портрета писателя, кстати, как точно было известно Ивану, тоже доктора. Он подошёл к койке первого больного и тут же взял его за руку, подняв глаза к потолку.

– Так, так, так, – скороговоркой проговорил доктор. – Замечательно. Что у него, душенька?

Врач обернулся к Даше, не выпуская руки раненого.

– Контузия, пулевое в грудь и в руку. Пробито лёгкое. У нас двадцать дней. Состояние стабильное.

– Замечательно, – доктор отпустил руку несчастного и перешёл к другому пациенту.

Диалог повторился за исключением диагноза. Далее обход продолжался примерно в таком же духе. Каждого больного врач брал за руку и восхищался его состоянием. Только у одного солдата, лежащего с закрытыми глазами, он задержался дольше, чем у остальных. Подержав больного за запястье, доктор даже не стал спрашивать о его состоянии у медсестры. Просто чётко и коротко отдал приказ:

– После обхода в операционную.

Подошла очередь Ивана. Его рука также оказалась в тёплых и мягких пальцах врача. Даша доложила о его состоянии. Врач внимательно вгляделся в глаза Ивана, словно проверял, на месте ли они.

– Странно. Случай не из лёгких, а пациент стабилен, словно у него мелкая царапина. Видно, организм не из слабых, раз поставил такую блокаду. Надо будет этот случай зафиксировать. Очень интересный феномен. Исключительный, я бы сказал феномен, знаете ли.

Даша тоже с интересом посмотрела на Ивана. Тот застенчиво улыбнулся, что с ним случалось очень редко. Медсестричка была ужасно хороша собой, хороша именно той красотой, что называют русской. Особенно понравились Ивану глаза. Не то чтобы какие-то уж очень особенные, нет. Они были глубокие, как бездонные голубые озёра, скрывающие в своих глубинах теплоту и мудрость женщины, женщины-матери. И вместе с этим в них читался дерзкий задор, граничащий с безрассудством. Вот такое противоречивое мнение осталось у Ивана о Даше после минутного обхода.

Процессия врачей удалилась, и в палате, наконец, настала желанная тишина. Иван закрыл глаза в надежде поспать, но перед ним тут же всплыли глаза сестрички, и сон как рукой сняло. Иван рассердился сам на себя.

– Дьявольщина какая-то, – подумал он. – Лидка в сто раз лучше. Да и чего вдруг я должен об этой Даше думать? У неё отбоя от поклонников, наверняка, нет. А у меня есть Лидка. И точка.

Но сколько Иван не заставлял себя так думать, понимал, что врёт сам себе, причём врёт настолько бессовестно, что ему стало как-то не по себе. Сестра очень ему понравилась, и не представлять себя рядом с ней он уже никак не мог. Так в мучительных противоречиях с самим собой Иван, наконец, заснул и проспал почти до самого ужина. Разбудил его крик раненого, полностью скрытого под повязками. Только глаза-щёлочки да полоска тонких растрескавшихся губ напоминали о том, что это человек.

– Горим, горим! – без конца кричал больной и выгибался на кровати, как пружина.

Вбежали сестры, окружили его кровать, и через минуту настала тишина. Вся палата в напряжении смотрела на сестёр. Те в свою очередь молча стояли и смотрели на затихшего солдата, затем одна из них осторожно взяла одеяло за край и накрыла его с головой. Сёстры вышли, а вместо них пришли санитары с носилками, положили на них солдата и вышли.

– Кто это? – спросил Иван.

– Лейтенант, лётчик, – ответил Фёдорыч. – Подбили его, горемыку. Сказывали, он горящий самолёт посадить успел, а сам обгорел так, что не приведи господи. Диво, что немножко пожить успел. Хотя что это за жизнь. Мучения одни. Я вот про себя так мыслю. Лучше сразу, наповал, чем жуть такую переносить.

– Это ты, дед, точно приметил, – согласился Анатолий. – Я бы этому лейтенанту орден дал только за то, что он горящий до земли дотянул. Не каждый так смогёт. Герой он. Самый настоящий герой. Жаль, что помер, царство ему небесное.

– Ты что, верующий? – спросил Иван.

– Тут поневоле поверишь и в бога и в чёрта и ещё в кого угодно, – с какой-то непонятной злостью ответил Анатолий. – Есть оно, это царство, или нет, я не знаю, но если уж оно есть, то лётчику я его точно пожелаю. А ты чего до войны делал, Ваня?

– В колхозе работал. Бригадирствовал.

– Ого, – невольно воскликнул Анатолий. – Такой молодой, а уже начальник. Я хоть и городской, но в колхозах бывать приходилось. Там бригадиром не поставят абы кого. Это ещё заслужить надо. А я шофёрил. Таксистом работал. И на фронте на полуторке ездил, пока под обстрел не попал. От полуторки один металлолом остался, а меня сзади всего изодрало, когда из кабины летел. Вот теперь лежу здесь кверху жопой, жду неизвестно чего. Тоска одна, да и только.

Так покатились дни у Ивана в госпитале. Лечение его проходило не всегда успешно. Порою мучили сильные боли, но уже через пару недель всё стало потихоньку налаживаться. Врач не ошибся. Крепкий организм сержанта выстоял, и Иван быстро пошёл на поправку. Стал сначала понемногу подниматься с кровати, а вскоре и ходить, мотаясь из стороны в сторону, как мотыль. Как-то раз к ним в палату зашла бригада самодеятельных артистов, сколоченная на скорую руку из школьников. Две девочки и три парня. Девочки читали стихи и пели, а парни играли. Один на скрипке, второй на какой-то длинной дудочке, а третий – на гармошке. Детишки волновались, зачастую сбивались, но раненые так хлопали в ладоши, что под конец артисты освоились, осмелели и даже сплясали. Иван тоже когда-то играл на гармони вместе с братом, и сейчас ему до жути захотелось растянуть меха и пробежаться по кнопкам тальянки.

– Слышь, парень, – не выдержал он, когда артисты уже стали собираться уходить. – Дай сыграть на твоей гармошке. Не бойся, я осторожно.

Парень оглянулся на девочек. Те кивнули ему головами.

– Держи, дяденька, – протянул парень Ивану старенькую, но всё ещё добротную гармонь.

Иван сел на кровати и взял в руки инструмент, любовно провёл рукой по чёрному, когда-то лакированному боку тальянки, словно здороваясь, затем быстро закинул ремень на плечо и развернул меха. Сначала медленно, осторожно, потом всё быстрее и быстрее, набирая темп, полилась музыка. Как говорил когда-то отец, это был коронный номер Ивана. "Цыганочка с выходом". Тётка называла её из-за медленного начала "Из-за печки" и всегда негодовала по поводу такого томительного и длинного вступления. Иван весело смеялся над ней и нарочно тянул его вдвое длиннее положенного.

– Давай, Ваня, давай, родимый! – не выдержал Анатолий, подёргиваясь всем телом от желания выйти в круг и загнуть такое коленце, чтобы все девки от восторга так и попадали. – Жарь её, заруливай круче, язви её в печёнку. Дави на газ! Опа, опа, давай!

Петька вскочил на кровать и, махая одной рукой, как мельница, засунул вторую в рот и выдал такой дикий свист, что в ушах зазвенело. Вся палата заходила табуном. Даже хмурый Фёдорович улыбнулся, словно оскалился, и завертел кистью руки на манер разбитной цыганки из заезжего табора.