Совдетство. Школьные окна

«Обманули, гады! Сговорились, понтярщики!» – слишком поздно догадался я, с укоризной глянул вниз на вероломных друзей и обомлел, поняв, как высоко забрался.

От страха закружилась голова и накатил парализующий ужас, я вцепился в лестницу с такой силой, что, казалось, сросся с ней, а мое тело словно очугунело. На землю я больше не смотрел.

– Спускайся! – крикнули снизу.

Где-то в переулках затарахтел мотоцикл с коляской, на таком по вечерам милиция объезжала наш микрорайон. Ребята сперва махали мне руками, потом стали орать, наконец свистеть, заложив в рот пальцы. Но меня как приварили к металлической лестнице. Это был непреодолимый столбняк. Вдруг окно Каргалиных с треском распахнулось, чуть не задев меня рамой. Сначала, вывалив на подоконник обильную грудь, выглянула мамаша, привлеченная непонятным уличным шумом. Она долго озиралась по сторонам, пока заметила меня, а когда увидела, завизжала:

– Ой, там кто-то к нам лезет! – и исчезла.

Немного погодя осторожно высунулась моя одноклассница со скалкой в руке. Чтобы разобрать в темноте, кто же висит на пожарной лестнице, Надька легла на карниз, рискованно свесившись наружу, и мы оказались почти лицом к лицу.

– Полуяков? – изумилась она и отпрянула, опуская орудие убийства. – Ты что тут делаешь, негодяй? Подглядываешь?

– М-м-а… – промычал я, так как очугунение достигло уже языка.

– Надь, не психуй! Это он на спор! Просто так! Тренировка! – закричали снизу мои вероломные друзья, сообразив, в какую историю меня втравили. – Не пугай Юрку, он высоты боится. Сорвется – будешь отвечать!

– Ой! Дураки ненормальные! – взвыла Каргалина и скрылась, а в окне снова появилась мамаша, успевшая снять бигуди, она впилась безумными глазами в мое лицо:

– Вот ты какой, значит, Полуяков! Запомню теперь! Уберите его немедленно! Я милицию вызову! Мы все про вас узнаем! Считаю до трех!

Виноград одним духом вскарабкался наверх, а потом долго возвращал меня на землю. Крутясь, точно паук вокруг парализованной мухи, он буквально отрывал мои руки от поперечин, переставлял мои ноги со ступеньки на ступеньку, шаг за шагом приближая меня к спасению. Все это время Каргалина-старшая сверху обещала нам суд общественности и колонию для малолетних преступников. Голос у нее оказался громкий и визгливый. Прохожие, услышав вопли, останавливались, вертели головами, интересуясь странным происшествием.

Отцепившись от последней перекладины, я рухнул на руки жестоких друзей, они ловко подхватили мое измученное тело и понесли прочь. Все-таки на физкультуре нас научили страховать товарища, если тот вдруг сорвется с турника или с колец. До дома им пришлось волочить меня на себе, мои ноги стали ватными и подгибались.

На следующий день во время перемены Каргалина решительно подошла ко мне и, сверля своими дотошными серыми глазами, спросила:

– Полуяков, зачем ты к нам лез?

– На спор.

– Врешь! Ты лез подглядывать!

– У вас там ничего интересного.

– Ага, сознался! Теперь я тебя буду презирать!

Удивительно: услышав это нелепое словосочетание «буду презирать», я понял, что Надька – просто дура, и потерял к ней всякий интерес, да и про случай вскоре подзабыл. Но сегодня после занятий я в вестибюле нос к носу столкнулся с Каргалиной-старшей, ее вызвали в школу, так как дочь надерзила учительнице домоводства Марии Николаевне, заявив, что не собирается тратить время на разные бабские глупости вроде штопки грязных мужских носков, так как готовит себя к большой науке. Мамаша была в старомодном пальто с мерлушковым воротником и шляпке с вуалью… Она погрозила мне длинным пальцем, прошипев:

– Не приближайся к моей дочери! Я этого так не оставлю!

Да и черт с ней! Очень нужно… Надька мне почти не нравилась, просто после того, как Шура Казакова переехала в Измайлово, я стал одинок и неприкаян. Правда, у меня осталась Ирма Комолова, с ней я познакомился этим летом в пионерском лагере, проканителился целую смену, но так и не решился подойти, стеснялся, а после прощального костра она написала на моем галстуке: «Будь смелее!» Ну почему я не наглый, как Вовка Соловьев! Впредь буду смелее. Я всё понял! Но до лета, до новой встречи с Ирмой еще целых шесть месяцев. А если не ждать? У меня есть ее адрес. Можно поехать к ней и караулить у подъезда. То-то она обрадуется! А если нет? Если посмотрит с холодным недоумением:

– Ты что здесь делаешь?

– Тебя жду.

– Зачем?

– Н ты же сама просила меня быть смелее! Вот я и…

– Юра, это была шутка. Ты разве не понял?

5. Серебряные ленты

…Я прошел мимо «борделя», старясь не смотреть на каргалинское окно. Если живы старушки, работавшие при царе в этом заведении (им теперь семьдесят), они, наверное, тоже, когда бредут в булочную или за пенсией, стараются не смотреть на дом, где им приходилось терпеть разные ужасы, о которых можно приблизительно догадаться, разглядывая рисунки в городских туалетах.

На улице было немноголюдно, основной поток трудящихся схлынул примерно в половине седьмого. Попадались одинокие хозяйки. Зайдя после работы в магазины, они теперь спешили домой с тяжелыми сумками, набитыми провизией. Все советские женщины носят с собой в ридикюлях пару авосек на случай, если по дороге встретятся дефициты, а это непредсказуемо. С Лидой в этом смысле ходить по улице – сплошное мучение: завидев любое скопление народа у магазина, она делает охотничью стойку, определяет меня в конец очереди и бежит выяснять, что дают и сколько в одни руки.

– Мальчик, ты крайний? – уже через секунду спрашивает запыхавшаяся тетка с огромным туристическим рюкзаком, из которого торчит непочатый батон любительской колбасы.

– Да, – важно отвечаю я.

– Я буду за тобой.

– Хорошо.

– Ничего не говорили? Очередь занимать можно?

– Можно.

– А что дают?

– Не знаю.

– Как это – не знаешь? Зачем же тогда ты стоишь?

– А вы?

Тут появляется огорченная Лида:

– Сказали: товар закончился, последнюю коробку вскрыли. Пошли, сынок!

– А что хоть давали-то? – вдогонку спрашивает тетка с рюкзаком.

– Понятия не имею, – величаво пожимает плечами маман.

Из двора, где живет Баринов, появилась парочка, они шли тесно прижавшись друг к другу и сблизив головы. Тут гадать нечего: двинулись в «Новатор» или в «Радугу», такие туда ходят не кино смотреть, а целоваться и обжиматься в теплой темноте большого зала. Интересно, следующим летом мы поцелуемся с Ирмой? Все зависит, конечно, от нее. Ирина Анатольевна говорит: желание женщины – закон для мужчины.

Справа по ходу стояла еще одна телефонная будка – дверь настежь. И я загадал: если советские луддиты до нее не добрались, то в июне я снова встречусь в пионерском лагере с Ирмой и буду смелее, как она советовала. У меня екнуло сердце, когда я увидел, что и трубка, и диск на месте, а провод целехонек, но в холодном наушнике пищали частые гудки вместо непрерывного. Я подергал боковой рычажок, бесполезно – те же пикающие звуки, и значит, автомат неисправен, хотя вроде цел невредим. Как это понимать, что это предвещает? Ладно, я-то неопределенность как-нибудь переживу. А вот если человеку нужно милицию позвонить или неотложку вызвать? Ближайший автомат на Бакунинской, и то не факт, что работает…

Наша историчка твердит, что в СССР – всеобщее равенство. Тогда почему домашние телефоны имеют лишь отдельные граждане, а большинство вынуждены, с трудом найдя двухкопеечную монету, мыкаться по уличным будкам? Какое тут равенство? У нас в общежитии есть только один аппарат, служебный, стоит он в комнате коменданта Колова. Если надо вызвать врача, он, конечно, разрешает без звука, но если хочется брякнуть по личным делам, к нему идут вроде как угостить домашними пирогами, жареной рыбкой, разносолами, а заодно и звоночек сделать. Отставной военный, Колов очень уважает Башашкина, так как дяде Юре лично жал руку сам маршал Малиновский, и если кто-то из Батуриных звонит на комендантский телефон, он бежит звать «к трубочке» маман или меня, если она куда-то удалилась.

Вы не поверите, но у нас тоже был личный телефон! Недолго. Когда до рождения Сашки-вредителя оставался месяц-другой и на Лидином животе не сходился ни один халат, соседи начали мне подмигивать и спрашивать, кого я хочу – братца или сестричку. Дурацкий вопрос. Как я могу хотеть того, чего у меня никогда не было?

– Парень на выходе! – утверждали опытные хозяйки. – Пузо-то углом торчит, девочки, они кругленькие.

– Кроватку ставить негде! – сетовала бабушка Аня и строго приказывала снохе: – Иди к начальству!

– Сыном своим командуйте! Схожу…

Дело в том, что нам обещали, как только кто-то съедет, выделить вместо маленькой комнаты, выходившей единственным окном на проезжую часть, площадь побольше. И вот Коровяковым дали квартиру в новом доме возле метро «Бауманская». Переехали они мгновенно, так как Петькин отец, Павел Петрович, – директор Хладокомбината, он прислал бригаду своих грузчиков и два фургона с надписью «Продукты». Утром, когда я шел в школу, выносили пианино, а вернувшись с занятий, видел, как Коровяков-старший со всем уважением усаживал тещу в служебную «Победу». Она прижимала к груди портрет покойного мужа и бранила зятя из-за поцарапанной полировки.

– Ерунда это, Глафира Семеновна, по сравнению с мировой революцией!

Комната Коровяковых досталась нам.

– Лидка в парткоме сидит и под себя гребет! Но мы просигналим куда следует! – злословила самогонщица Комкова, ее шалопутная Светка нашла себе нового мужа и снова без жилплощади.

Огорченная сплетнями, Лида, держась за живот, в очередной раз собиралась в женскую консультацию, где измучила врачей мнительностью по поводу внутриутробных шевелений.

– Скажи спасибо, что ворочается! Хуже, если бы вообще признаков жизни не подавал, – буркнул Тимофеич, доведенный до белого каления.

– А он и не подает… Уже три часа! – помертвевшими губами прошептала Лида и устремилась к специалистам, сунув мне связку ключей: – Иди, сынок, к Коровяковым, мусор вымети! Завтра бабушка Маня приедет и полную уборку сделает.

Разбираясь с незнакомой дверью, я недоумевал, зачем людям целых три замка? Вон дядя Гриша, уходя в магазин, свою каморку вовсе не запирает, а деревяшкой подклинивает, чтобы сквозняком не распахнуло. Отомкнув, наконец, последний запор, я вошел, вдохнул запах чужой жизни и замер от восторга, аж сердце подпрыгнуло: какой простор! Выгороженная прихожая со своим собственным умывальником! Два широченных окна. Встроенный старинный шкаф с полками до потолка. На салатовых обоях большие и маленькие зеленые прямоугольники, оставшиеся от мебели и картин. На рыжем паркете, навощенном до блеска, обрывки газет, шпагата, старые тряпки, коробки, одинокая тапка с дырявым мыском, осколки тарелки, разбитой впопыхах. На широком подоконнике стоял треснувший горшок с квелой геранью, а рядом… Нет, не может быть: телефон, словно вытесанный из черного мрамора, посредине – никелированный диск с отверстиями, в них виднелись цифры, а по внутренней окружности располагались белые буквы от «А» до «Л». Неужели работает? Я осторожно снял трубку, тяжелую, как гантель, прижал к уху и услышал долгий отчетливый гудок. Фантастика! Кому бы набрать? Для начала – тете Вале…

– Аллё, Смольный на проводе! – ответил, но не сразу толстый Мотя. – Кто говорит?

– Слон.

– Ты, что ли, черт? Чего надо?

– Шоколада!

– Весь доели – в жопе зуд. Скоро снова завезут!

– Сам сочинил?

– Нет, Маршак.

– Тетю Валю позови!

– С работы еще не пришла.

– Тогда дядю Юру.

– На угол побежал. Чего передать?

– Привет!

– Откуда звонишь?

– Из дому.

– Ладно врать-то! У вас телефона нет – не положено.

– Теперь есть.

– Заливаешь!

– Честное слово.

– Врать готово! Диктуй номер, я на стенке запишу.

– Сейчас…

На цоколе аппарата в пластмассовую рамку была вставлена бумажка, а на ней лиловыми чернилами выведено: Б-24-17-93. Я продиктовал и положил трубку. Буквально через минуту раздался пронзительный звонок.

– Алло, – ответил я.

– Думал, ты свистишь, Полуяк, – с уважением сказал Мотя. – Поздравляю! Вот Батурины-то удивятся! Ну, пока, цыпленок табака!

«Кому бы еще брякнуть? – размышлял я, и меня осенило: я сбегал к нам в комнату, показавшуюся мне после хором Коровяковых курятником, нашел абонемент «Детской энциклопедии», который Лида добыла случайно, когда шла после совещания в райкоме по Бакунинской улице, а из книжного магазина, где до войны директором был Илья Васильевич, мой пропавший без вести дедушка, хвост высовывается, она заняла по обыкновению очередь, а потом выяснила, что идет подписка на «Детскую энциклопедию». «Не хватит, сейчас кончится…» – вздохнула маман, зная свою невезучесть, но продолжала стоять. И это был тот редкий случай, когда дефицит не кончился перед ее носом. Так я стал обладателем огромного иллюстрированного первого тома изумительного болотного цвета, где рассказывалось все о нашей старушке Земле. Я вернулся на нашу новую жилплощадь с заветной картонкой, на ней был написан телефон магазина, а главное – напечатаны квадратики с номерами томов, выстригавшиеся ножницами при получении книги. Когда я вошел, черное глянцевое чудо оглушительно трезвонило, я снял трубку:

– Павел Петрович, ты куда пропал? Что у нас с говядиной? Ты мне тонну обещал! – пророкотал прокуренный бас. – Я рефрижератор высылаю? Не слышу ответа…

Я нажал на металлические рычажки и набрал нужный номер:

– Книжный магазин, – ответили почти сразу.

– Скажите, пожалуйста, когда поступит второй том «Детской энциклопедии»?

– Вчера пришел. Заходите!

Куда бы еще позвонить? Ага… Номер я помнил наизусть.

– Референт директора 348-й школы слушает! – гордо отозвалась Елена Васильевна.

Оно понятно, ей, вдове профессора, неловко слыть простой секретаршей. В ответ я хрюкнул и бросил трубку. Ирина Анатольевна как-то обмолвилась, что после смерти мужа, выдающегося специалиста по каменному веку, к Свекольской, еще вполне привлекательной старушке, сватались разные женихи, всё какие-то завалящие доценты, и получали от ворот поворот. Лишь однажды подкатил член-корреспондент, но был настолько стар, что его надо было возить на коляске.

Пока я соображал, куда бы еще позвонить, аппарат верещал не умолкая… Из любопытства я снимал трубку и отвечал низким голосом, подражая стражникам из «Королевства кривых зеркал», которые рокотали: «Казнь зеркальщика Гурда откладывается…» Услышав мой отзыв, на том конце провода начинали молоть кто во что горазд. Из ГУМа доверительно прогундели про дивную австрийскую тройку 52-го размера, третьего роста, ее отложили, но надо срочно оплатить и пробить, а это сто семьдесят рубликов плюс благодарность. Секретный голос из Пищеторга сообщил, что в понедельник приедет комиссия главка, нужно срочно подрубать хвосты и накрывать поляну. Из станицы Старомышатской напоминали: утром надо встретить на Курском вокзале две канистры домашнего вина, поезд «Краснодар – Москва», пятый вагон, проводник – Антон. Капризный женский голос назвал Петькиного папашу противным врунишкой и предупредил: если тот не заедет сегодня вечером в гости, то зажжется красный свет и нужно будет ждать потом целую неделю… Наконец прорвалась Батурина:

– Юрка, у вас теперь телефон?

– Угу!

– Общественный?

– Нет, свой в новой комнате.

– Потрясающе! Ну, теперь с Лидкой всласть потреплемся…

В этот момент в комнату без стука вошел незнакомый мужичок в синем халате с чемоданчиком в руках. Он дотерпел, пока я торопливо попрощаюсь с тетей Валей, вынул отвертку, присел на корточки, ослабил два винта в круглой пластмассовой коробке, утопленной в стене, и выдернул раздвоенный на конце проводок, взял телефон под мышку и удалился со словами:

– Пишите письма! Хорошенького понемножку…

…Я шел домой. На улице тем временем появились собачники. Они с благосклонным пониманием дожидались, пока питомцы, задрав ногу, пометят фонарный столб или угол дома. Сегодня собачников больше, чем обычно, и вышли они как-то все сразу. Почему? Включаем дедуктивный метод. Ага! Все ясно: только что закончилась очередная серия польской тягомотины «Ставка больше, чем жизнь». Вот они и высыпали на улицу. Навстречу мне попались такса с кривыми ножками, лисьей мордочкой и ушами, волочащимися чуть ли не по земле, голенастый, не меньше теленка, дог с глазами, налитыми кровью, и курносый сопливый боксер, постоянно облизывающий свою черную приплюснутую рожу. Хозяева смотрели на меня с высокомерием, словно догадываясь: на мою очередную просьбу взять щеночка Тимофеич ответил, мол, ему только псарни в семье после заводского дурдома не хватает. Лида с укором взглянула на мужа и прочитала лекцию о том, что четвероногий друг не баловство, а ежедневная забота и большая ответственность, к чему я пока еще не готов, но она подумает над моей просьбой, когда я принесу дневник с отметками за год. Не зря все-таки в общежитии маман зовут за спиной «парторгшей». Что же получается: на производстве перевыполняют план, чтобы побыстрей построить коммунизм, а я, выходит, должен учиться на пятерки, чтобы мне разрешили завести собаку! Коммунизм-то они когда-нибудь построят, а вот четвероногого друга мне не видать, даже если стану круглым отличником. Предки еще какую-нибудь причину изобретут, чтобы ребенка обездолить. К тому же Лида прекрасно знает, что на одни пятерки учатся только зубрилы! Вот Мишкин старший брат Вовка высидел-таки себе золотую медаль, от усердия один нос остался, а в институт с треском провалился, устроился лаборантом, в мае пойдет в армию, где, как уверяет Тимофеич, из него за два года все знания вытрясут – таблицу умножения забудет.

Я дошел до середины Налесного переулка. Тут живет немало моих одноклассников. В кирпичной пристройке к старинному дому с облупившейся штукатуркой обитает Сашка Гукамулин, он сидит на первой парте со Славкой Чукмасовым. Они друзья не разлей вода, их даже прозвали – Чук и Гук, хотя трудно вообразить более разных пацанов. Чук – верста коломенская, выше меня, и на физкультуре стоит первым, хотя горбится, и наш физрук Иван Дмитриевич все время обещает повесить ему на спину орден Сутулова первой степени. Гук, наоборот, – коротышка, замыкает шеренгу, учится он плохо, перебивается с двойки на тройку, и задача педагогического коллектива – дотянуть его до восьмого класса, а там двери ПТУ широко открыты для всех желающих получить специальность. Стране нужны рабочие руки. Чук же, наоборот, учится на четверки и пятерки, особенно по математике, физике, химии. Стать отличником ему мешает, как заметил Ананий Моисеевич, излишняя вдумчивость, граничащая с идиотизмом, ведь есть вещи, которые не следует анализировать, надо просто запомнить.

– Например? – удивилась Марина Владимировна.

– Например, что «партия – наш рулевой».

– Ананий! – Истеричка кивнула на меня – я как раз всовывал в ячейку классный журнал.

– А что я такого сказал? Или ты, Мариночка, не согласна?

– Пошел к черту, старый провокатор! Девок своих порть, а не детей!

В самом конце Налесного живет Витька Баринов, помешанный на Битлах. Все минувшее лето он разносил срочные телеграммы, хотя, конечно, на работу оформилась его бабка, не покидающая лавочку у подъезда. В итоге Витька заработал себе на магнитофонную приставку «Нота», подключил ее к радиоле «Ригонда» и теперь по вечерам ловит в эфире песенки ливерпульской четверки (особенно часто их передают на Би-би-си), записывает на пленку, а потом разучивает, записав текст на бумажке русскими буквами, так как английского не знает. У нас – немецкий, его сначала преподавала Нонна Вильгельмовна, лучшая подруга Ирины Анатольевны, а теперь ведет Людмила Борисовна. Она любит, отвлекаясь от темы урока, вспоминать, как познакомилась со своим мужем на целине, куда отправилась по комсомольской путевке, и долго со счастливым лицом рассказывает про веселый труд в степях Казахстана.

Одну из своих бумажек с песней «Гёрл», что означает «Девушка», Баринов мне отдал в обмен на пол-язычка с повидлом. Там было написано:

ИзеанибадигойнтулиснтумайсториОлэбаутзегёрлхусеймтустейШизекайндофгёрлювонтсомачИтмейкзюсориСтилюдонтрегретесинглдей.АхгёрлГёрл…

Волосы Баринов тоже отрастил под Битлов, так, чтобы закрывали уши, хотя советский школьник должен быть опрятен и аккуратно пострижен. Но въедливый папаша Вовки Соловьева заметил на родительском собрании, что длина ученических волос в сантиметрах ни в каких нормативных документах не прописана. Тогда Морковка распорядилась: до середины уха кудри отпускать можно, а потом срочно к парикмахеру. Однако Баринов нарушил указание директора, потому что мечтал походить на Джона Леннона, смахивающего, между нами говоря, на патлатого очкастого крысенка. Ирина Анатольевна как классная руководительница смотрела на эти вольности сквозь пальцы, она вообще считает, что школа не армия, всех под одну гребенку стричь не нужно. А вот каверзная Истеричка была начеку, «битланутые» попадались ей и в других классах, потому у нее на столе лежали большие портняжные ножницы. Заметив, что кто-то вышел за рамки допустимого, она незаметно во время самостоятельной работы подкрадывалась к нарушителю – чик-чик, и тому не оставалось ничего другого, как бежать в парикмахерскую, чтобы подровнять обкромсанную прическу. Витьку она обкорнала так, что страшно смотреть…

Прежде чем свернуть с Налесного в Центросоюзный переулок, я остановился у знакомых ворот Мосгорсвета. По верху забора тянулась новая колючая проволока взамен ржавой и рваной, она опасно сверкала тройными шипами в свете тусклых фонарей. М-да, теперь не пролезешь. Я пошел вдоль бетонной ограды, чтобы убедиться в этом. Так и есть: мощный сук старой березы, нависавший над запретной территорией, отпилен заподлицо. А как было удобно: вскарабкался по стволу, повис на толстой ветке, спрыгнул на землю, схватил из штабеля под навесом несколько конденсаторов размером с пачку соли, перебросил через забор, чтобы потом подобрать, подтянулся на суку, как на турнике, и был таков. Сторож там, конечно, есть, но он постоянно пьет в дежурке чай или что покрепче. Однажды, услыхав подозрительный шум на складе, вышел, пообещал в темноту «оборвать уши» и, как ежик, грохнулся с крыльца.

Зачем нам конденсаторы? Глупый вопрос. Там, внутри серого железного ящичка, спрятано сокровище – многометровая лента фольги, в такую же на «Рот Фронте» заворачивают шоколад. Но добраться до этого богатства нелегко. Надо взять молоток и стамеску, вскрыть металлический корпус, как банку со шпротами, отогнуть плоскость, и там в густом коричневом масле таится тугой драгоценный рулон. Но сначала следует отделить серебряную роскошь от бумажной прокладки, похожей на пергамент, в который продавцы заворачивают масло. Она, кстати, замечательно горит, вспыхивает, как солома. Если бы у меня в этом году в пионерском лагере была такая же, пропитанная жиром, бумага, я бы точно победил в соревновании по скоростному разведению костра. Ирма за меня болела, а я всех подвел…

Разделив эти две полоски, ты становишься обладателем двадцати с лишним метров фольги. Зачем она нужна? О, да у нее тысяча полезных свойств! Если, например, привязать ее к палке и разогнаться на велике, то за тобой будет лететь, извиваясь на ветру, серебряный змей. Можно порезать фольгу на узкие ленточки и нарядить новогоднюю елку или же покромсать на мелкие кусочки и внезапно осыпать ими какую-нибудь девчонку. Чем не конфетти? «Ах! – воскликнет она, млея от счастья. – Откуда такая красота?» – «Места надо знать!» – со значением ответишь ты.

А можно слепить наподобие снежка серебряный шар размером с яблоко и на уроках перебрасываться, как мячом, когда учитель отвернется к доске. Однажды нам с Воропаем удалось перекинуть через забор конденсатор величиной с обувную коробку, и мы сляпали из фольги что-то вроде серебряного ядра размером с голову, сначала показывали всем, как диковину, а потом стали играть ею в футбол, но только отбили ноги и ободрали мыски ботинок…

Как-то Тимофеич, рано вернувшись с завода, застал меня за потрошением очередного железного корпуса с клеммами, вроде рожек. Как электрик отец пришел в бешенство, дал мне увесистый подзатыльник, попутно объяснив, что им на цех выделяют конденсаторы по строгому лимиту, и то еще ждать приходится. А тут такое вредительство в домашних условиях! Мол, если он еще раз увидит меня за таким идиотским занятием, то просто-напросто оторвет башку. Ну, это вряд ли – можно и родительских прав лишиться, а вот выпорет за милую душу. Я решил выждать, месяц не наведывался на склад Мосгорсвета, и вот нате-нуте: теперь туда не залезешь, к тому же, судя по рычанию и звону цепи, там завели еще и сторожевого пса, а это уже серьезно: Пархай раздразнил прохожую собаку, был покусан и получил пятьдесят уколов в живот от бешенства. Может, и к лучшему, что теперь туда не залезть, а то еще поймают, привлекут за вредительство, тогда прощай комсомол! Да и Лиду пропесочат в райкоме за то, что вырастила дрянного сына. Образцовым ребенком быть приятно, но скучно.