Совдетство. Школьные окна

С легким сердцем я направился по Центросоюзному переулку домой, мечтая, как посижу в одиночестве и, может быть, взобью себе гоголь-моголь. Брат на пятидневке, родители после работы уехали проведать в больнице бабушку Аню, у нее что-то с легкими, а положили ее у черта на рогах – в Лефортово. Меня однажды в детстве туда возили, чтобы показать роддом, где я появился на свет. Больница выходит окнами на красивые, с башенками, кирпичные ворота Немецкого кладбища, где похоронены близкие Елизаветы Михайловны, да и сама она теперь тоже там лежит. Башашкин предложил проведать их родовую могилу и там помянуть усопших. Мы двинулись по бесконечной аллее, от нее, как от Бакунинской улицы, ответвлялись переулки, только по сторонам теснились не здания, а надгробия, жилища мертвых. Среди памятников было немало старинных, с потускневшими иностранными надписями, в основном немецкими, где часто повторялось слово «Gott» – бог…

– Mein Gott! – восклицала Нонна Вильгельмовна, увидев на пороге класса прогульщика Ванзевея. – Кто к нам пришел! Bitte herein!

Но прочесть на черных плитах я почти ничего не мог, так как готический шрифт в школе не проходят. Мы шли, задерживаясь у склепов, это такие красивые домики для мертвых, там внутри скрыты гробы, но они не зарыты в землю, как обычно, а опущены в подвал, куда просто так не зайдешь. По пути попадались красивые изваяния из белого мрамора, в основном скорбящие ангелы. В одном месте мы задержались, любуясь удивительным памятником: между колоннами перед высокой закрытой дверью стоит бронзовая женщина и держит в руках розу, как бы прощаясь со всеми и собираясь уйти…

– Сколько же деньжищ это стоило! – воскликнула бережливая тетя Валя.

– С жиру бесились, – пробурчал Тимофеич.

– При чем тут деньги! – вздохнула мечтательная Лида. – Это же так красиво!

– Не ссорьтесь! – призвал дядя Юра. – Посмотрите год – 1916-й. В революцию все отобрали бы. А так хоть память осталась.

Но родовую могилу Батуриных мы так и не нашли, потому что дядя Юра и отец, устав скитаться по кладбищу, постелили газетку на цоколе одного из склепов, разложили закуску и раздавили четвертинку. Сестры Бурминовы, осуждая мужей, тоже выпили по чуть-чуть, чтобы им поменьше досталось. В результате Башашкин забыл номер участка, помнил он лишь, что напротив искомой могилы стоит за оградой мраморный ангел, схватившись от горя за голову. Но там этих безутешных херувимов как голубей на помойке…

…Я дошел до середины Центросоюзного переулка, за перекрестком уже маячил наш скверик с темными кронами тополей, еще не до конца облетевших, и тут меня окликнул знакомый хриплый голос:

– Полуяк! Какая встреча! Хиляй к нам!

Я оглянулся: в подворотне стоял Сталин, а с ним еще двое пацанов. Так и есть, мои старые знакомые – Корень и Серый с Чешихи. Этого еще мне только не хватало!

6. Опасный сосед

Сашка Сталенков, по прозвищу Сталин, – самый опасный пацан в нашей школе, да что там в школе – во всей округе, и при этом он мой друг. Как и почему главный хулиган Переведеновки и я, хорошист, любимец педагогов, председатель совета пионерского отряда имени Аркадия Гайдара, стали корешами? Сразу не объяснишь… Не зря же дядя Юра любит говаривать: в жизни случается даже то, чего никогда не бывает.

За примером далеко ходить не надо. Сколько себя помню, отец твердил, что Батурины никогда не распишутся, так и будут жить «по-граждански». И что же вы думаете? Зарегистрировались. Гуляла вся большая коммунальная квартира в Малом Комсомольском переулке, крики «горько!» из открытых окон разносились по всей округе до самой Маросейки. Нетто привез из рейса «Владивосток – Москва» огромного копченого лосося, и его прожорливый сын Мотя объелся до одури, ему даже касторки давали. На угол, в магазин за добавкой бегали три раза, а потом еще покупали водку у таксистов. Сергей Дмитриевич на радостях подарил мне конверт с маркой сразу трех стран – Кении, Танганьики, Уганды. Невероятная редкость!

Сам дядя Юра, изнывая от трезвости, вызванной «торпедой», вшитой в организм, объяснял свое решение расписаться с тетей Валей так: ему вдруг приснился Ленин, погрозил пальцем и сказал, прищурившись:

– Нехорошо, Юрий Михайлович!

– Вы о чем, Владимир Ильич?

– О здоровой советской семье!

– А чем же вам наша с Валентиной Ильиничной семья не нравится?

– Сожительство без штампа в паспорте – это форменное мелкобуржуазное разложение, батенька!

– Ах, бросьте, – возразил Сергей Дмитриевич, родившийся еще до революции. – Помним, помним, как голые комсомолки с одной лентой «Долой стыд!» через плечо в трамвай захаживали!

– Как это голые? – Я чуть не поперхнулся холодцом из хвостов.

– Здесь дети! – вспыхнула Лида. – И при чем тут комсомол? Это болезни роста. Юр, рассказывай дальше…

– Ну я у Ильича и спрашиваю, – продолжил Батурин, – что же нам теперь делать, отец родной?

– В загс, батенька, решительным шагом в загс!

– Это правильно! – хмуро кивнул Капустинский и подлил себе крепчайшего, почти черного чая.

Сосед был одинок и сурово печален. Куда вместе с младенцем делась его молодая жена Даша, еще месяц назад хлопотавшая на кухне, никто не знал, да и он сам, кажется, тоже не догадывался. Смылась с вещами и дитятей как не было, даже записку не оставила. Загадочные слова взрослых о том, что двадцать пять лет разницы не фунт изюма, лично мне тайну исчезновения молодой матери не объяснили. Но осведомленный Мотя, ожив после касторки, шепнул:

– Хахаля себе нашла помоложе!

Когда Башашкин снова и снова по просьбам трудящихся пересказывал свой сон, удивительно точно подражая знаменитой ленинской картавинке, застолье покатывалось со смеху. Но тетя Валя потом все-таки проговорилась: они расписались, так как после смерти Елизаветы Михайловны дядя Юра остался, по документам, в комнате один, и чтобы его не вычеркнули из очереди на улучшение жилищных условий, надо было прописать на метраж еще кого-нибудь, лучше – жену, а это без штампа в паспорте невозможно. Оказывается, все эти годы тетя Валя была зарегистрирована в квартире на Овчинниковской набережной, но обитала на Малом Комсомольском с дядей Юрой, а с бабушкой Маней жил Жоржик, оформленный совсем в другом месте у свой бывшей жены. Вопрос: зачем взрослые сами себе создают трудности и потом их героически преодолевают? Непонятно. Короче, пришлось расписаться. Больше всех радовалась бабушка Маня, она всегда грустила, оттого что ее старшая дочь после развода с первым, ненормальным мужем, много лет живет в смертном грехе.

– Почему в смертном? – недоумевал я. – От этого умирают?

– Да нет же… Просто прелюбодейство – это грех.

– Ты ж, теща, с Жоржиком тоже нерасписанной жила! – поддел дядя Юра.

– Так он женатый был…

– А что такое прелюбодейство? – встрял я, вспомнив законную супругу Жоржика Анну Кирилловну, изможденную старуху, посетившую поминки в бабушкиной комнате.

– Мал еще! Вырастешь – узнаешь, – окоротила мою пытливость бдительная Лида.

– Горько! – поднял рюмку Тимофеич.

– Горько! – подхватил Нетто.

– Горько! – высунулся Мотя из туалета, где поселился после приема касторки.

И молодожены привычно чмокнулись губами, жирными от лосося.

Так что чудеса иногда случаются.

Сталенков появился у нас в классе внезапно: перевели из другой школы, где от него рыдали все без исключения преподаватели, а завуча как-то на скорой увезли в больницу. Но у директоров, оказывается, есть такая договоренность: если какой-нибудь шалопай переутомил педагогический коллектив, его (не коллектив, конечно, а шалопая) переводят в другую школу, когда же и там от него устанут, – в третью… Потом, через пару лет, он может вернуться назад в знакомые коридоры, к отдохнувшим учителям и продолжить путь к знаниям. Главное – дотянуть до тех пор, когда «горе педсовета» загремит в колонию или поступит, окончив восемь классов, в ПТУ, а там уже рукой подать до армии, где из любого раздолбая сделают человека, как из Ивана Бровкина в исполнении актера Харитонова, которого обожает Лида.

Итак, однажды посреди второго урока открылась дверь и вошла директор школы Анна Марковна по прозвищу Морковка. Ростом она с некрупную пионерку, но очень строгая, а голос как у диктора Левитана, если бы тот родился женщиной. Волосы полуседые, коротко стриженные и стоят на голове бобриком, видимо, от нервной работы. В правой руке она всегда держит длинную линейку, чтобы, патрулируя этажи, ловко щелкать по лбу особенно расшалившихся детей. Если во время урока Морковка входит в класс, значит, случилось нечто из ряда вон выходящее: разбили стекло, подожгли корзину с бумагой в туалете или, как недавно, сперли горн из пионерской комнаты. На следующий день его нашли на школьном чердаке в куче хлама. Никто не признавался. Тогда Анна Марковна объявила, что передаст духовой инструмент как вещественное доказательство в милицию, там в специальной лаборатории быстренько выяснят, кто злоумышленник, ведь он просто не мог удержаться, чтобы не дунуть хоть разок в горн, и в мундштуке осталась преступная слюна, а она, как и отпечатки пальцев, у каждого гражданина неповторима.

– Всей школой будете в пробирки плевать, охломоны! – рокотала вслед за начальницей завуч Иерихонская. – А мерзавца обязательно поймаем! Только чистосердечное признание облегчит его несмываемую вину!

И что вы думаете? Злоумышленник сам пришел с повинной, как Бернес по прозвищу Огонек в фильме «Ночной патруль». Вором оказался какой-то задохлик Крок из четвертого «В». А как все вышло? Очень просто: старший вожатый Витя Головачев вышел на минуту из пионерской комнаты, не заперев дверь, а завхоз Бокалдин забыл повесить замок на люк, ведущий на чердак. В результате Крок отделался вызовом родителей, и директриса была приятно удивлена, узнав, что его отец заведует секцией верхней одежды в универмаге на улице Энгельса. Зато Бокалдин и Головачев получили по выговору.

…И вот Морковка вошла в наш класс. Дело было на уроке алгебры, где всегда полная тишина и мертвая дисциплина. Наша математичка Галина Ахметовна никогда ни на кого не кричит, не ругается, не грозит выгнать за дверь или вызвать родителей, нет, она только прицеливается в нарушителя спокойствия своими узкими глазами и жестоко улыбается, хмуря сросшиеся черные брови, похожие на лук кочевника из книжки Яна «К последнему морю». От этого взгляда робеет, сникая, даже самый отъявленный разгильдяй, вроде Ванзевея. Почему? Понятия не имею, но когда мы проходили татаро-монгольское иго, Воропай увидел в учебнике портрет Чингисхана и аж подпрыгнул: ну просто одно лицо! С тех пор мы зовем математичку Чингисханшей.

Завидя директора, мы встали, хлопнув крышками парт сильнее, чем нужно, от радости, что хоть на пять минут вырвемся из-под алгебраического ига. Анна Марковна внимательно обвела нас своими выпуклыми черными глазами и поморщилась:

– Духота – хоть топор вешай! – Она брезгливо шмыгнула носом, маленьким и вздернутым, как у пекинеса. – Почему не проветриваете? Кто дежурный?

– Я! – ответил Расходенков, незаметно смахивая с сиденья канцелярскую кнопку, которую ему успел подсунуть Соловьев.

– На перемене проветрить!

– Так и сделаем, – кивнула Чингисханша, особой интонацией намекая, что прерывать урок из-за такой ерунды, как духота, непедагогично.

– Но я к вам по другому поводу, – повеселела Норкина. – Подарочек у меня вам, Галина Ахметовна!

– Неужели? – удивилась та, и ее кочевые брови напряглись.

– Заходи, горе роно! – приказала директриса.

В проеме показался невысокий лохматый парень с узким нездоровым лицом. На нем была старая школьная форма, такую носили старшеклассники в те давние времена, когда меня с букетом сентябрьских гладиолусов Лида привела за руку на первый урок. Тимофеич в скверике щелкнул нас трофейной «лейкой», одолженной у фронтовика Бареева (свой ФЭД появился у отца попозже), и умотал на завод, где без него электричество совсем не фурычит. Зато маман отстояла всю церемонию, выслушала все речи и всхлипывала так, словно отдавала меня чужим людям в эксплуатацию, как несчастного Ваньку Жукова. Особенно ее тронула речь тогдашнего директора Павла Назаровича, вспомнившего, как он ходил в первый класс сельской школы в лаптях, так как кулак-мироед, взыскивая с бедняков должок за семенной хлеб, отобрал у них единственные справные ботинки!

Старая форма напоминала темно-синюю гимнастерку с тремя железными пуговицами на груди и подпоясывалась ремнем с латунной пряжкой, на ней была отчеканена буква «Ш» на фоне семи палочек, напоминающих спицы, а по бокам красовались две лавровые веточки. Но главное: учащемуся полагалась фуражка с золотой кокардой. Было в старой форме что-то военное, даже командирское. Я, честно говоря, жутко завидовал старшеклассникам. Комплект нового образца, купленный мне в «Детском мире» к 1 сентября 62-го, был совсем «штатский»: серенькие пиджачок с пластмассовыми пуговицами и мешковатые брючки. Разумеется, никакого ремня и никакой фуражки. Ходили слухи, что кожаные пояса запретили, так как пряжки школьники часто использовали в жестоких драках, и когда министр узнал, сколько таким образом проломлено детских голов и выбито глаз, его долго потом отпаивали валерьянкой. А вместо замечательной фуражки с кокардой Лида напялила на мою голову синий берет с позорной пипкой на макушке.

Когда меня приняли в пионеры, среди старшеклассников еще попадались второгодники в замызганной, протершейся до дыр старой форме, видимо, доставшейся от братьев. Учителя качали головами, делали на родительских собраниях замечание, мол, что ж вы, матери-ехидны, хоть подлатайте! Но купить новую не требовали.

– Что вы хотите, война, безотцовщина и, как следствие, безденежье! – вздыхала Ольга Владимировна, наша учительница в младших классах.

– А пьющий папаша лучше? – трубным голосом возмущалась Клавдия Ксаверьевна, по прозвищу Иерихонская. – Последнее вынесет из дому, чтобы нажраться!

Потом и эти жертвы безотцовщины исчезли, окончив школу. И вдруг!

– Знакомьтесь, Саша Сталенков, наш новый ученик и ваш товарищ! – Морковка сообщила это таким голосом, каким в мультфильмах говорят злодеи, временно прикинувшиеся добрыми друзьями главных героев.

– Вот уж спасибо, – прошептала Чингисханша и закрыла глаза так, словно решила заранее умереть.

Сталенков многообещающе улыбнулся, показав редкие, прокуренные, местами почерневшие зубы. Он, видно, никогда не слышал визга бормашины и обманных слов врача Зильберштейна: «Сейчас будет чуть-чуть больно…» Выглядел наш новый товарищ как-то неряшливо и элегантно одновременно. Прежде золотые, а теперь алюминиевые пуговицы на груди были расстегнуты, и виднелась настоящая тельняшка. Вместо портфеля или ранца у него висела на плече офицерская полевая сумка. Видавшие виды китайские кеды он обул на босую ногу.

– Надеюсь, вы подружитесь! – ухмыльнулась коварная Норкина. – И возьмете Александра на буксир!

Девчонки фыркнули, а мальчишки опасливо переглянулись, понимая, что расстановка сил в классе серьезно меняется. Но особенно почему-то загрустил, даже сник мой друг Петька Кузин, самый сильный парень в классе.

– Садись, Саша, – ласково приказала Анна Марковна, пошарив глазами по партам. – Вон туда, рядом с Полуяковым и садись!

Еще чего! Всю жизнь мечтал! После того как Шура Казакова переехала в Измайлово, я сидел один, грустил и уже привык к вольному бессоседству, а тут, извините-подвиньтесь, к вам хулигана подселяют. Но с директором школы не поспоришь.

– Юра, я на тебя очень надеюсь как на председателя совета отряда! – со значением проговорила Морковка, довольная своим смелым педагогическим экспериментом.

– Я могу продолжать урок? – сладким, как рахат-лукум, голосом спросила Чингисханша.

– Конечно, конечно! Удаляюсь… Но запомните, гайдаровцы, вы теперь в ответе за вашего нового товарища!

Мы снова встали, откинув крышки парт, и проводили директора со всем показательным уважением. Тем временем Сталенков вразвалочку двинулся к указанному месту, подошел, небрежно кивнул мне, сел рядом и сунул в нишу под крышкой свою полевую сумку. На меня пахнуло кислым табачным духом, таким шибает в нос, едва заходишь в мальчишеский тубзик на третьем этаже.

Однажды во время каникул я забежал в школу, чтобы поменять в библиотеке прочитанную книгу, и когда поднялся на второй этаж, у меня мелькнула безумная мысль заглянуть в девчачью уборную. Зачем? Не знаю… Из любопытства. Мне мерещилось, там скрыта какая-то тайна, ведь все, что связано с женским полом, окутано стыдливыми недомолвками и непонятными словами. Вот, к примеру:

– Ну и что? – с интересом спрашивает тетя Валя.

– Пришли! – с облегчением сообщает Лида.

– А что так задержались?

– Перенервничала с отчетом, наверное, – объясняет моя ответственная маман.

Вы чего-нибудь поняли из этого разговора сестер? Я – ни бельмеса!

И что же? Там у девчонок все оказалось как у нас: те же пять журчащих унитазов с ржавыми промоинами внутри, те же умывальники с латунными кранами, из которых мерно капала вода. Но имелись и отличия. На стенах не было срамных рисунков, неприличных слов, ругани в адрес учителей-мучителей, а главное, воздух в девчачьем санузле был чистый, без прогорклого табачного марева. Пахло только свежей хлоркой и непонятными духами, неизвестно откуда сюда навеянными. Пока я размышлял, откуда тянет ароматом, в туалет зашла Марфа Гавриловна, увидела меня и закричала, грозя шваброй:

– У-у, охальник, ты что тут забыл?

Я объяснил, что задумался и ошибся.

– Еще раз ошибешься – за ухо к Марковне отведу!

Что за дурацкая манера у взрослых хватать детей за ухо и тащить на расправу? Уши – самая трепетная и чуткая часть головы, недолго и оторвать. Кто будет отвечать? У Лемешева после того, как нас застукали на просеках во время незаконного поедания дачной клубники и отвели к Анаконде, ухо потом неделю было похоже на лиловый пельмень, хотели уж в Домодедово везти, но потом опухоль спала, возможно, после слов медсестры о том, что понадобится хирургическое вмешательство.

Сталенков тем временем быстро обживался за партой, изучая следы, оставленные на деревянной поверхности прежними поколениями жертв школьной программы. Поскольку крышку после окончания учебного года регулярно заново красили, старые надписи заплыли и едва читались, от них остались лишь малопонятные углубления. Я искоса разглядывал нежданного-негаданного соседа: расплющенный нос, над толстыми губами темный пушок, под глазами мешки, как у взрослого. На руке, между большим и указательным пальцами, синела пороховая наколка «Саша». На шее виднелся лиловый след, похожий на засос. Из-за такого же пятна на том же примерно месте в этом году Вальку Малахову из первого отряда посреди смены отправили домой. Когда за нее пришла просить вожатая, мол, дети просто баловались, Анаконда пришла в ярость:

– Знаем, чем такое баловство заканчивается! Вон отсюда!

…Мой новый сосед, чтобы не бездельничать на уроке, вынул из сумки финский нож и собрался было освежить «наскальную живопись», как выражается остроумная Ирина Анатольевна, но тут, точно гром, раздался насмешливый голос Чингисханши:

– А вот мы сейчас у Сталенкова и спросим!

– Что? – вскинулся он, пряча нож под парту.

– Встань, когда к тебе учитель обращается!

– Ну… – Он нехотя поднялся.

– Нукать на конюшне будешь. Следующее действие!

– Чего?

– На доску посмотри внимательно!

На доске белела формула, а под ней стоял, вжав голову в плечи, бедный Расходенков. Его лицо, скукоженное в неимоверном умственном напряжении, выражало плаксивое бессилие перед алгеброй. От безысходности бедняга грыз мел.

– Ну-с? Я жду!

– Следующее действие… Действие следующее… – Как опытный двоечник, наш новый товарищ тянул время, ведь школьный звонок иногда внезапно спасает безуспешных учеников, как воин-освободитель узников фашистского застенка.

– Не знаешь?

– Знаю.

– Говори!

– Сейчас… – Сталенков покосился на меня, в его глазах была требовательная мольба о помощи.

– Надо вынести икс, – как чревовещатель, не разжимая губ, подсказал я.

– Вынести икс… – повторил он.

– Куда?

– За скобки… – прочревовещал я.

– За скобки. Куда ж еще?

– А ты небезнадежен… – Математичка удивленно вскинула степные брови. – Садись, неплохо!

Опускаясь на свое место, сосед благодарно мне подмигнул. Так началась наша дружба. Если бы я только знал, чем она закончится!

– Ну, чего встал! – Сталенков поманил меня в подворотню. – Иди сюда! Дело есть…

Я медленно направился к ним, соображая, чего они от меня хотят. Сталин – парень странный, мало ли что могло взбрести ему в голову.

– Быстрее, не телись! Что ты как обделанный!

И я прибавил шаг…

7. Ирина Анатольевна

Опасные странности в поведении Сталенкова начались очень скоро. Он избил могучего Кузю!

Как-то я задержался в школе после уроков. Ирина Анатольевна, бдительно следившая за моей речью, посадила меня перед собой и строго объясняла, почему слово «ихний» – признак полного бескультурья. На уроке, рассуждая о добрых помещиках Дубровских, я ляпнул, что, мол, ихние крепостные крестьяне своих хозяев любили и уважали, в отличие от лукавой челяди Троекурова. Щека моей любимой учительницы дрогнула, как от тика, а нос сморщился, точно в окно из Пищекомбината донесся запах горелой гречки. Она метнула в меня взгляд, полный сурового недоумения, и пожала плечами. Когда прозвенел звонок и ребята, хлопая крышками парт, принялись собирать портфели, Осотина поманила меня пальцем, как нашкодившего щенка, мол, задержись, голубчик! Калгаш, выходя из кабинета литературы, ревниво зыркнул в мою сторону, он завидовал, что Ирина Анатольевна предпочла ему меня. И я его понимаю…

Три года назад окончил школу Иван Пригарин – прежний любимец Осотиной, она его не забыла, часто вспоминает и ставит мне в пример:

– Ваня так бы не сделал… Ваня так бы не сказал… – При этих словах ее лицо светится нежной гордостью, а у меня сразу портится настроение.

От мысли, что до меня у нее уже был любимый ученик, мое сердце наполняется такой же плаксивой обидой, как от известия, что выпендрежника Соловьева видели в «Новаторе» с Шурой Казаковой. При чем тут Пригарин? А всё при том же!

– Юра, – сказала Ирина Анатольевна, едва вышел последний ученик. – Не позорь мои седины! Ты же не Васька с Пресни!

Никаких седин у нее, разумеется, нет, наоборот, густые, темно-каштановые волнистые волосы, довольно коротко остриженные. Правда, осведомленная Галушкина считает, что «русичка красится». Год назад, после смерти матери, Ирина Анатольевна, не в силах преподавать, взяла отпуск за свой счет и однажды заехала в школу по делам. Я случайно заглянул в канцелярию и увидел любимую учительницу, она стояла у окна, сникшая, опухшая от слез, с белыми ниточками в сбившейся прическе. Свекольская, причитая, капала ей в рюмочку валерьянку.

– Лена, а покрепче ничего нет? – спросила Осотина.

– В школе? Ира, ты с ума сошла! Это же не выход.

Целый месяц ее заменяла на уроках Морковка, она ходила по классу с раскрытой тетрадкой и диктовала протокольным голосом: «Тарас Бульба – типичный представитель вольнолюбивых казачьих масс, боровшихся за независимость от польских угнетателей…» Я, привыкнув спорить с Ириной Анатольевной по всяким каверзным вопросам, что ей очень нравилось, поднял руку.

– Что еще? – удивилась Норкина.

– Анна Марковна, какой же он типичный, если сына застрелил? Если бы все казаки сыновей убивали, то некому было бы бороться против польских угнетателей!

– Полуяков, не пори чушь! Ты умнее Белинского? Может, еще к доске выйдешь и урок поведешь? Садись! Записали и подчеркнули двумя линиями: ти-пич-ный!

Примерно через месяц Ирина Анатольевна вернулась в класс, свежая, подтянутая, без седин, но в глазах у нее с тех пор появилась какая-то повседневная печаль. Даже когда она хохотала над дурашливым ответом Расходенкова, ее взгляд оставался грустным.

– Ответь мне, дитя подворотен, где ты слышал слово «ихний»?

– Так все говорят.

– Где?

– В общежитии.

– И Лидия Ильинична?

– Конечно.

– Надо говорить: «их». «Их крестьяне».

– Почему?

– Это литературная норма. Надо запомнить. Ты же не говоришь «ейные тапки»?!

– Не говорю.

– А в общежитии?

– Тоже не говорят.

– Неплохо. Почему?

– Потому что это колхоз «Красный лапоть».

– «Ихние» – тоже колхоз, в лучшем случае – совхоз. И я тебя умоляю, мой юный питомец, подстриги ногти. У тебя же там чернозем. Скоро травка вырастет. Как не стыдно! Запомни, женщина, знакомясь с мужчиной, смотрит сначала ему в лицо, потом на ногти и, наконец, на обувь – начищена ли. Вполне достаточно, чтобы понять, с кем имеешь дело.

– А ботинки тут при чем?

– Еще как при чем! Если обувь старая, стоптанная и нечищенная, он беден и неряшлив. Если не новая, но ухоженная, значит, аккуратен, хотя и плохо обеспечен, возможно, временно – черная полоса. Если же он в дорогих вечерних туфлях вышел за хлебом, значит, любит пускать пыль в глаза. И так далее… Понял?