Полная версия
Совдетство. Школьные окна
Это, наверное, потому что я и сам нередко летаю во сне. Сначала приходит уверенность в том, что это в принципе возможно, надо только работать руками, как птица крыльями. Сказано – сделано: машу, машу, машу и никак не могу оторваться от земли. Пацаны, глядя на мои старания, хохочут и обзываются, но я не оставляю усилий, и вот, наконец, мои кеды, к всеобщему удивлению, отрываются от земли на несколько сантиметров, потом на метр, я, набирая скорость, поднимаюсь все выше и выше, ловко уворачиваясь сперва от птиц, а потом от самолетов. Встречный ветер свистит в ушах, ерошит волосы, бьет в лицо, как на американских горках, а в паху нарастает холодящая тяжесть, и вот дома внизу становятся маленькими, словно спичечные коробки, а люди кажутся точками.
Теперь предстоит самое трудное – вернуться, сбросить скорость, чтобы плавно приземлиться, но это не так-то просто, и несколько раз я метеором проношусь над головами друзей, приседающих от неожиданности. Шура Казакова смотрит на меня в восхищении, как на покорителя Вселенной. Однажды, во втором классе, она созналась, что когда вырастет, выйдет замуж за космонавта, так как после возвращения из полета им выдают новенькую «Волгу» и сто тысяч рублей. Я сразу приуныл, вспомнив слова участковой врачихи: «Да-а, мамаша, с таким гемоглобином в отряд космонавтов вашего сына не возьмут!» Наконец, искусно затормозив, я впечатываюсь подошвами в асфальт. Лида говорит: такие сны бывают, когда ребенок растет, каждый полет прибавляет по сантиметру. Но у меня другое мнение. Учительница биологии Олимпиада Владимировна, ссылаясь на Дарвина, уверяет, что люди произошли от обезьян. Конечно, с наукой не поспоришь, но мне кажется, мы произошли от птиц. Именно поэтому смог летать и совершать воздушные подвиги гвардеец Иван Силин из повести «Ночной сокол», которую печатали с продолжениями в «Пионерской правде», а там выдумки не публикуют.
Но вернемся на стадион имени братьев Знаменских. Тренер в тот первый день сказал нам так:
– Ну, ребята, порадовали – каждый по-своему! Жду в понедельник к 15.00. Форма как на урок физкультуры.
Потом мы узнали, у Григория Марковича прозвище Тачанкин, он у всех новичков спрашивает про песню, сочиненную его дядей.
…И все-таки, выйдя из Дома пионеров, я пошел налево. Почему? Были две причины. Первая: в Налесном переулке, не доходя Жидовского двора, в угловом доме, на втором этаже живет второй мой друг Серега Воропаев. Он пришел к нам, кажется, в третьем классе, мы долго сидели за одной партой, тайком играя в морской бой и делясь бутербродами. Родители считали, что школьный завтрак растущему организму как слону дробинка и необходимо дополнительное питание. Однако Лида часто не успевала подготовить мне то, что дядя Сеня Рудько со второго этажа, бывший шахтер, называет «тормозок». Почему не успевала? Да потому что кофточки, блузки и чулки имеют свойство от нее прятаться, она нервничает, торопится, боясь опоздать на работу, ищет исчезнувшую босоножку, а я смотрю и размышляю: наверное, единственный трудящийся, кто не боится опоздать на работу, – это Брежнев, самый главный человек в СССР, остальные вынуждены поспешать. Не успевая наделать бутербродов, маман обычно сует мне гривенник на прокорм, а если не находит в кошельке подходящую мелочь, может выдать и целых пятнадцать копеек! Тогда в большую перемену я съедаю законный завтрак, полагающийся всем советским школьникам: кусок хлеба, сосиску, запиваю это чаем, который наливают в коричневые пластмассовые кружки, придающие напитку привкус синтетики. А потом, после четвертого урока, я снова спускаюсь в буфет, и тут уже начинаются настоящие муки выбора. Можно купить два жареных пирожка по пять копеек: один с капустой, второй с повидлом. А можно взять обычный слоеный язычок, посыпанный сахаром, за семь копеек или за восемь копеек другой язычок, припорошенный сладкой пудрой, с вареньем внутри. Верх роскоши (но для этого надо подкопить деньжат) – кекс с изюмом за 16 копеек или ромовая баба с глазурью за 17… Смешное название! Сосед Батуриных, рыжий Алик, директор вагона-ресторана, как-то в застолье объяснил гостям, откуда взялось такое странное наименование:
– Есть «бой-бабы», от них, если что, и в глаз можно получить. Есть «стой-бабы». Мимо не пройдешь. Есть «шиш-бабы». К таким лучше не подкатывать – бесполезняк. А есть «ром-бабы», сладкие и пьянящие. Отсюда и повелось…
– Не говори чепухи! – возмутился, тряся сединами, Сергей Дмитриевич, бывший инженер-мостостроитель и филателист.
– И вовсе не чепуха! – насупился Алик, исподлобья глядя на отца: они много лет в ссоре и почти не разговаривают, хотя живут в соседних комнатах.
– Абсолютная чушь! «Баба» по-польски то же самое, что у нас – кулич. А в 18 веке король Станислав Лещинский, редкий обжора, предложил пропитывать «бабу» ромом и покрывать помадкой. Отсюда название. Болтун!
– Находка для шпиона… – добавил Башашкин, и все рассмеялись.
Иногда для широты охвата ассортимента мы договаривались с Серегой так: он берет, скажем, обычный язычок, а я с повидлом, потом делимся. С Виноградом, например, подобное джентельменское соглашение не работает, всякий раз вроде бы по ошибке он отъедает больше, чем положено, и сразу начинает жадно жевать, чтобы нельзя было вернуть излишек. Воропай – другое дело, он сначала долго примеривается и деликатно откусывает ровно столько, сколько следует при честной дележке. Надежный друг, веселый, честный, покладистый, я не помню, чтобы он с кем-нибудь дрался или просто ссорился.
За последний год Серега, как и я, вымахал, но взросление принесло ему обидную неприятность: на щеках вспухли розовые прыщи, напоминающие цветную плесень во влажных углах общей кухни. Когда он волнуется, скажем, у доски, забыв, чем пестики отличаются от тычинок, его прыщи становятся лиловыми, как цветы недотрог – это такие растения в человеческий рост, прикоснешься к коробочке, по форме напоминающей куколку мотылька, и она взрывается, выстреливая семенами. В журнале «Здоровье» написано, что прыщи – это явление возрастное, вызвано нарушением обмена веществ в растущем организме, и со временем они сами собой проходят. Нарушение обмена – это понятно. Договоришься, скажем, с Расходенковым махнуть Венгрию на Румынию и уже заранее радуешься удачной сделке, готовишь местечко в кляссере, а этот гад в последний момент возьми и передумай, мол, не хочу, предки меняться запретили. От такого огорчения и заболеть можно! Врач-кожник, осмотрев Воропая, успокоил его мамашу:
– Ничего страшного. Женится – пройдет.
Но в том-то и дело, что жениться он не собирается, насмотрелся на родителей, они постоянно ссорятся, неделями не разговаривают, а промеж собой общаются с помощью записок, пересылая их друг другу через сына и дочь Веру, да еще говорят вдогонку: «Отнеси этому подлецу!» или «Отдай этой стерве!» По сравнению с такими нравами редкие попытки Тимофеича собрать чемодан и отъехать на Чешиху к бабушке Ане – пустяки, а Лидины подозрения насчет Тамары Саидовны из планового отдела – просто детский лепет на лужайке. Серега с его легким характером вообще не обращал бы внимания на кожные вздутия, если бы не Ленка Соболева из 7 «А». Он много лет провожал ее из школы до дому, так как живут они рядом, и вот в последнее время она стала его избегать. Дура! Волдыри совсем не заразные, хотя на вид, конечно, малопривлекательные. Но какой девчонке понравится, если про нее шепчутся, мол, ненормальная, с прыщавым ходит?
Однажды Анна Павловна сидела с Сашкой-вредителем, подцепившим в детском саду коклюш, Серега зашел за мной, приглашая прошвырнуться по окрестностям. Бабушка на него пристально посмотрела, а потом мне поведала: у них в деревне Деменшино Скопинского уезда Рязанской губернии мордовка-травница лечила такую же напасть свежим коровьим пометом, смешанным с мелко порубленной куриной слепотой и подогретым на иконной лампадке. Но я даже говорить про этот рецепт другу не стал, сознательный пионер должен бороться с малограмотными суевериями. Впрочем, саму Анну Павловну эта мордовка от антонова огня вылечила.
От Сереги через дырку в заборе можно попасть во двор, где стоит дореволюционный дом с каменным низом и деревянным верхом, там в полуподвале с мамашей обитает Виноград. Можно стукнуть в окно ботинком и, нагнувшись, пожать руку, высунувшуюся в форточку, а потом попросить попить, и он даст стакан шипучего, кисло-сладкого гриба. Это такое растительное существо вроде медузы, оно плавает в трехлитровой банке, его подкармливают сахаром и спитым чаем, а оно в благодарность превращает обычную кипяченую воду в настоящее ситро! У бабушки Мани тоже есть гриб, но она экономит сахар и заварку, поэтому ее напиток чуть кисленький и почти без газа.
Виноград – индеец. В переносном смысле: помешан на краснокожих, прочитал все книжки про них, какие есть в библиотеке: «Ошибку Одинокого Бизона», «Страну соленых скал»», «Оцеолу – вождя семинолов», «Ральфа в лесах», «Последнего из могикан», «Охотников за черепами»… Все черновые тетрадки он разрисовал, изображая индейских воинов с луками, копьями и томагавками. Одно время Колян собирал на пустырях вороньи перья, чтобы сделать себе головной убор вождя. Как-то я зашел к нему во двор: он, разрисовав лицо белилами, бросал в толстый липовый ствол туристический топорик, и тот без промашки впивался глубоко в кору в том месте, где мокрой известкой изображен крест. Колька выучился двигаться особой, бесшумной индейской походкой, ставя ступни мысками внутрь, он может набросить петлю из бельевой веревки на бутылку с десяти шагов, а ловкость тренирует лазая, как кошка, по деревьям. В четвертом классе Виноград попросил, чтобы звали его впредь Ястребиным Когтем, мы так и делали. Но как-то раз Истеричка вызвала индейца к доске и пыталась добиться от него, чем рабы в Древнем Риме отличались от колонов. Он невозмутимо ответил, что и тех и других нещадно эксплуатировали колонизаторы.
– Разница-то в чем?
– Хау, я все сказал! – ответил Колян и скрестил руки на груди.
– Ну что ж, Ястребиный Коготь, Старая Злая Волчица ставит тебе единицу! – ехидно сообщила Марина Владимировна. – Возвращайся в свой вигвам!
Он страшно обиделся и пытался выяснить, откуда она узнала его племенное имя. Мы пожимали плечами, хотя мне-то было понятно откуда: я как-то, смеясь, рассказал об этом Ирине Анатольевне, и та, вероятно, не удержалась, сболтнув кому-то из подружек – немке Нонне Вильгельмовне или секретарю директора Елене Васильевне, а от них уже пошло дальше, достигнув ушей исторички.
Но обитает наш Ястребиный Коготь, как я уже сказал, не в вигваме, а в подвале. До революции так прозябали все трудящиеся, теперь лишь отдельные могикане, стоящие в очереди на улучшение условий. Живет Колька с матерью, его отец работает где-то на Севере. Сначала мы думали, он полярник и дрейфует, как Папанин, на льдине. Позже выяснилось, он там не по своей воле, срок отбывает. Проболталась Козлова – ее мать работает в суде, что на улице Энгельса, напротив универмага. Когда это всплыло, Колька жутко переживал, долго ни с кем не разговаривал, а потом попросил звать его впредь Одиноким Бизоном, наверное, из-за того, что Верке Коротковой родители запретили с ним дружить. После этого случая в характере Винограда появилась какая-то ехидная мстительность. Насмешником он был всегда, но теперь стал невыносим, при каждой возможности старается поставить людей в неловкое положение, особенно девочек.
От Винограда уже рукой подать до общежития Маргаринового завода. Наша просторная комната на втором этаже, первая направо по коридору. Сейчас там никого: предки отъехали, а брат-вредитель на пятидневке и вернется он только завтра к вечеру. Как ни странно, я по нему уже соскучился, хотя он редкий пакостник. В последний раз Сашка тайком вытащил из моего портфеля дневник и поставил в графе «оценки» красным карандашом корявую двойку. Лиде пришлось объясняться с Ириной Анатольевной, та усмехнулась, зачеркнула подлую закорюку и написала: «Исправленному верить». А негодяя Тимофеич выпорол, выдернул ремень из брючных лямок, как Олеко Дундич шашку из ножен.
4. Луддиты и верхолазы
Вторую причину, по которой я пошел домой опасным путем, даже стыдно вспоминать! В начале Переведеновского переулка на углу дома, где в отдельной квартире живет Юлька Марков из 7 «А» (у него дед – бывший генерал), есть телефонная будка, и я решил проверить, добрались ли до нее советские луддиты. Оказалось, еще как добрались: трубки нет, вместо нее из алюминиевого тулова торчал, как свиной хвостик, обрывок провода, а диск с круглыми отверстиями для набора номера выломан. Надо будет в пятницу на уроке истории рассказать Марине Владимировне про это варварство!
Лично я всегда обращаюсь с социалистическим имуществом бережно, а по отношению к уличным телефонам позволял себе только одну вольность: звонил, бросая в прорезь не двухкопеечные монеты (жуткий дефицит!), а «пистоли» – это такие алюминиевые кружочки, отходы от штамповки. Мы обнаружили ящик с ними на задах цеха, откуда постоянно доносились мощные ухающие удары пресса, отчего вздрагивали даже фонарные столбы в округе: «Бух-бух-бух…» Почему-то в заборах всех фабрик и заводов, за исключением «ящиков» (так называют оборонные предприятия), есть дырки и лазы, мы ими с удовольствием пользуемся, ведь на территории любого производства можно найти массу удивительных вещей. Но когда Лида узнала, что я звоню из уличных автоматов с помощью «пистолей», она пришла в ужас и запричитала, мол, мою выходку можно приравнять к преступлению фальшивомонетчика, а за это у нас в стране дают высшую меру, короче, расстреливают.
– В СССР детей не расстреливают, – попытался возразить я.
– Молчи уж, валютчик несчастный! Значит, если у нас гуманные законы, можно обманывать государство? Таких умных, как ты, отправляют в колонию для малолеток!
– Я больше не буду!
– Смотри у меня!
В общем, «пистоли» конфисковали…
Итак, убедившись: в Советском Союзе луддиты цветут и пахнут (кабину автомата они, гады, используют как сортир), я пошел домой, размышляя о том, что нашему народу, особенно молодежи, явно не хватает культуры справления малой нужды, но и государство еще в долгу перед населением по части введения в строй современных туалетов, в том числе уличных – ближайший возле станции «Бауманская».
И тут мне вспомнился недавний случай. В глубине Налесного переулка стоит длинный двухэтажный барак, сложенный из шпал, там раньше было общежитие железнодорожников, а теперь обычные коммуналки. Вода из колонки, туалет на улице, во дворе торчит крытая толем будка с двумя дверями – М и Ж. Летом еще туда-сюда, А зимой? Не зря же у нас в хозяйственных магазинах такой выбор ночных горшков. У меня в детстве был красный в белый горошек. Народу в доме из шпал живет немало, и ассенизационная машина к ним наведывается часто. Водитель откидывает деревянную крышку люка позади нужника, сует в смрадные недра толстую гофрированную кишку, тянет на себя железный рычаг агрегата, и гофра, содрогаясь, как огромная пиявка, высасывает из выгребной ямы гадкое содержимое. По стеклянной колбе, вмонтированной в цистерну, можно наблюдать за тем, как бочка постепенно заполняется. Увлекательный процесс опорожнения отхожего места всегда привлекает внимание не только детей, любопытных в силу своего малолетства, но и взрослых людей, видавших виды. Некоторые прохожие останавливаются и присоединяются к толпе интересующихся. Водитель-оператор, одетый в засаленную спецовку, – мужик общительный, он постоянно подшучивает над своей профессией и зеваками.
– Ну что уставились? Ничего особенного. Вот на прошлой неделе в гофру Дерьмовочку засосало. То-то было дело!
– Какую Дерьмовочку? – открывает рот малец, шуток еще не понимающий.
– Русалочки такие, но только они не в море, а в нужниках живут…
– И что вы с ней сделали? – готов заплакать любознательный наивняк.
– Отпустил домой – в яму. Мы ж не звери какие-нибудь, советские люди…
Однажды родители улеглись, погасили свет и, думая, что я сплю, немного поскрипели кроватью, потом Лида поведала Тимофеичу удивительную историю, которую слышала своими ушами в райкоме, когда сдавала взносы. Случилось небывалое: все обитатели дома из шпал наотрез отказались голосовать на выборах. Когда явились агитаторы, двери им не открыли, но вышел безрукий ветеран Панюшкин в исподнем и объявил, что напрасно они стараются, шиш им, мол, а не 99 процентов явки, пусть проваливают в свой агитпункт. Хоть оклейте все стены и окна листовками с портретом кандидата в депутаты, никто к урнам близко не пойдет, пока нам тут не соорудят нормальный, человеческий клозет. Посланцы побежали докладывать в райком о ЧП. Там всполошились. Срыв выборов! Политическая диверсия! Паника…
– А чего паниковать-то? – сытым голосом спросил отец. – Один кандидат. Голосуй не голосуй, все равно выберут, никуда не денутся. Даже если десять домов откажутся.
– Как ты не понимаешь? Убери руку! Это же нарушение Конституции.
– Не понял…
– Там написано: каждый гражданин имеет право избирать и быть избранным.
– Вот-вот… Право, а не обязанность. Эх ты, кулёма!
– А отчетность? Если люди отказываются голосовать, значит, они не доверяют советской власти… – Лида на всякий слушай перешла на шепот.
– Значит, плохо работает советская власть, устала, а люди нервничают… Пусть делает выводы!
– Дурак, что ли? Смотри на заводе такое не ляпни!
– Не учи ученого. Дальше-то что?
А дальше вот что: из райкома прибежал инструктор Короедов, ему тоже никто не открыл, снова вышел инвалид Панюшкин в исподнем и все повторил в точности, как было сказано агитаторам. Мол, даешь теплый клозет – и никаких выкрутасов.
– Вы понимаете, что творите? – вскипел Короедов. – Если это дойдет до горкома, от вас мокрое место останется.
– Не от нас, а от вас. Десять лет обещаете, а воз и ныне там. Сколько можно зимой задницы морозить?
– А райком-то здесь при чем? Обращайтесь в исполком. Выделят ЖЭКу лимиты…
– Ладно очки нам тут втирать, ваш исполком у райкома на побегушках.
– Так и сказал? – удивился отец.
– Так и сказал.
– Силен мужик!
– Не то слово! – согласилась маман. – Короедов завелся, стал угрожать: «Ты коммунист, партбилет на стол выложишь!» А Панюшкин в ответ: «Я в партию в 42-м под Сталинградом вступил, не тебе, пустобол хренов, меня исключать!» Инструктор растерялся:
– Чего вы хотите?
– Нормальный клозет.
– Это не моя компетенция.
– А чья?
– Сами знаете. – Он показал пальцем вверх.
– Вот с ним-то и будем разговаривать.
– Спятил?
– Вам решать.
И что вы думаете, через два часа приехала черная «Волга» с серебряным оленем на капоте, из нее вышел усталый человек в шляпе, а с ним два суетливых помощника. Они брезгливо осмотрели будку, даже заглянули в смрадные отверстия, покачали головами, постучали в дверь. На крыльцо не спеша явился ветеран, на этот раз в пиджаке, при параде, звеня медалями. Отошли в сторону, потолковали. О чем говорили, никто не знает, а только в день голосования все жильцы дома из шпал во главе с фронтовиком под гармошку отправились на избирательный участок, а он, промежду прочим, расположен в нашей школе. Благодаря этому в субботу, накануне выборов, мы не учимся: там устанавливают кабинки и урны с прорезями для бюллетеней и завозят продукты в буфет, чтобы, проголосовав, люди могли выпить пива, съесть бутерброд с севрюжкой или сырокопченой колбаской. А через неделю после скандала нагнали рабочих, завезли стройматериалы, и вскоре у бузотеров был не только теплый клозет в новой кирпичной пристройке, но и душевые кабины, им заодно воду в барак провели, так как унитаз на сухую не фурычит. Я как-то потом невзначай предложил Лиде: может, нашему общежитию тоже отказаться от голосования, тогда и у нас своя помывочная появится.
– Значит, не спал, подслушивал! Ай-ай-ай… – смутилась она. – Что ты еще слышал?
– Как отец тебя кулёмой обозвал. Я проснулся, когда вы ругаться начали.
– Точно? – Маман посветлела лицом.
– Точно.
– У нас рядом заводской душ. Тебе трудно сто метров пройти?
– Нет.
– Вот и нечего государственные деньги разбазаривать.
Иногда я думаю: кого Лида любит больше – меня, Тимофеича или государство?
…Дойдя до взрослой поликлиники, я свернул в Налесный переулок и поравнялся с «борделем», так местные пенсионеры, родившиеся до залпа «Авроры», называют пятиэтажку из красного кирпича с белеными наличниками. Когда я спросил дядю Колю Черугина, откуда у дома такое странное прозвище, он удивленно вскинул косматые брови и туманно объяснил, что при царе там было неприличное заведение, где занимались тем, о чем детям лучше не знать, да и взрослым тоже нежелательно.
– Дом терпимости, что ли? – деловито уточнил я.
– Откуда ты слова-то такие знаешь? – остолбенел сосед.
– Кино по телевизору показывали.
– Какое?
– «Воскресение».
– Ах вот оно как!
Странные люди! Сначала крутят в детское время по телику фильм про девушку Катюшу Маслову, соблазненную молодым князем Нехлюдовым и угодившую в результате в дом терпимости, где ее нещадно эксплуатировали богатые клиенты, но бедняжка была вынуждена терпеть (отсюда и название) приставания разных там пьяных купцов, одного из них она по ошибке отравила. Когда приговоренную к каторге несчастную Маслову уводили из зала суда, она истошным голосом закричала: «Не виноватая я! Не виноватая я!» Лида в этом месте даже всплакнула, а Тимофеич, пряча влажные глаза, буркнул, мол, нечего с барчуками вожжаться – целей будешь. После революции необходимость в таких заведениях отпала, так как девушки и женщины, став полноценными членами общества, могли зарабатывать себе на жизнь вполне приличным трудом, даже содержать престарелых родителей и пьющих мужей вроде дяди Вити Петрыкина. Теперь в этом доме общежитие, где поселилась моя одноклассница Надька Каргалина. Она прибыла к нам из Кустаная, ее мамаша пишет кандидатскую, поэтому им дали там комнату. Нельзя сказать, что я сильно заинтересовался новой одноклассницей, но в сердце у меня после переезда Шуры появилась какая-то сосущая пустота, и ее следовало скорее кем-нибудь заполнить, я стал поглядывать на новенькую. А что – симпотная! Как-то вечером Воропай, Калгаш, Виноград и я пошли прогуляться по окрестностям, как говорится, на людей посмотреть и себя показать. Когда мы проходили мимо пятиэтажного кирпичного дома с черной вывеской «Общежитие Московского областного педагогического института имени Н. К. Крупской», Виноград показал на окно под самой крышей и сообщил, хитренько глянув на меня, мол, там твоя Надька живет, и предложил слазить по пожарной лестнице – посмотреть, чем она там занимается.
– Почему это Каргалина моя?
– Ну не моя же.
– И не моя… – ухмыльнулся Калгаш.
– Интересно, а что она сейчас делает? – закатил глаза Воропай.
– Можно посмотреть, – усмехнулся Колька.
– Туда не долезешь, – засомневался я.
– Ха-ха! Хиляк! А ну, подсадите меня! – потребовал он.
Виноград легко подтянулся, как на турнике, быстро, точно моряк по веревочной лестнице, вскарабкался вверх, затем, держась за металлическую боковину, рискованно отклонился влево, заглянул в окно и сразу же отпрянул, вскрикнув:
– Мать моя женщина!
– Ну что там, что? – взволнованно допрашивали мы верхолаза, когда он ловко спустился вниз.
– Звездец! Сами посмотрите!
– Голая, что ли?
– Не то слово!
– Надька или мамаша?
– О-о! Лезьте – увидите!
Вслед за ним поочередно вверх вскарабкались Серега и Андрюха. Оба, вернувшись, закатывали глаза, мотали головами, хватались за сердце.
– Я балдею… Я рожаю… Я охреневаю…
– Ну, расскажите, пацаны, расскажите! Жалко вам, что ли! – изнывал я от жгучего неведения.
– А самому-то слабо?
– Высоты боюсь… – пробормотал я, заранее чувствуя в теле дрожащую слабость.
– Все боятся. А как ты в армии с парашютом будешь прыгать, чмо болотное? – презрительно сплюнул Виноград. – Надо тренироваться!
– Надо…
Они втроем схватили меня под коленки, подняли так высоко, что мне даже подтягиваться не пришлось, я просто сел за первую перекладину, переборол первый испуг, а потом, борясь с нарастающим ужасом и стараясь не смотреть вниз, медленно пополз вверх, намертво хватаясь пальцами за ледяные железные прутки. Неимоверным усилием воли добравшись до пятого этажа, я перевел дух, а потом, судорожно вцепившись в ребристую боковину, стал, превозмогая страх высоты, медленно отклоняться влево, чтобы заглянуть в окно. Сначала мои глаза оказались на уровне карниза, усеянного белесым голубиным пометом – ничего не видно. Тогда я, изнывая от смертельного безрассудства, поднялся еще на одну ступеньку…
В небольшой комнате с бежевыми крашеными стенами, скудной казенной мебелью и облезлой этажеркой, забитой книгами, под низким оранжевым абажуром за круглым обеденным столом сидели Надька и ее очкастая муттер в бигуди. Перед ними на толстой книге стоял алюминиевый чайник, а на клеенке две красивые синие чашки в горошек и вазочка с маковыми сушками. Они занимались! Дочь склонилась над тонкой ученической тетрадкой за две копейки, а мать над толстой общей в ледериновом переплете – за 44 копейки. Обе были одеты в пегие байковые халатики. Вот и вся невидаль!
