Совдетство. Школьные окна

Если на транспарантах написано про День армии и флота, значит, конец зимы, 23 февраля. Если везде поздравляют советских женщин, следовательно, на дворе начало весны, 8 марта. Если празднуют Великую Победу над фашизмом, значит, за окном май, 9-е число. Если повсюду читаешь: «Да здравствует Великая Октябрьская социалистическая революция!», к гадалке не ходи – осень, 7 ноября, и до моего дня рождения осталось меньше недели. Ну а если везде наряженные елки и плакаты с пожеланиями счастья в новом году, значит, на подходе 31 декабря. Скоро долгожданные двухнедельные зимние каникулы. Все просто и понятно…

Но, допустим, человек пробыл в летаргии слишком долго и, очнувшись, не может понять, в каком году очутился. И тут дело поправимо, так как кругом полно растяжек, где белым по кумачу написано, например:

1966-й – стартовый год седьмой пятилетки.

За работу, товарищи!

С такими красными датами никогда не заблудишься во времени! Это вам не двоящиеся Николы и дрейфующая Пасха…

Слава богу, дни рождения пионерии и комсомола всегда в одно и то же время – 19 мая и 29 октября. В этом году главному помощнику партии исполнилось 50 лет. Полвека – почтенный возраст. Тимофеичу, например, всего сорок один, а Лиде – 37. На нее мужчины на улице до сих пор заглядываются. Жоржику, когда он умер от сердца, было 54. Мы прощались с ним на кладбище, мимо шли печальные граждане, направляясь к родственным могилам, некоторые останавливались и тихо спрашивали, кого хоронят, отчего усоп, сколько лет, и качали головами: «Совсем молодой! Жить бы и жить!» Хорошо, что комсомол – не человек и умереть он не может. Если я проживу еще пятьдесят лет, то буду праздновать столетие ВЛКСМ… Невероятно!

У нас в школе по поводу юбилея ВЛКСМ был торжественный сбор в актовом зале. Председатель совета дружины Лена Филимонова (она из 7 «А») читала «Гренаду» Михаила Светлова:

Мы ехали шагом,Мы мчались в бояхИ «Яблочко»-песнюДержали в зубах…

Хорошие стихи, но странные. Как это: «…отряд не заметил потери бойца»? Человека убили, а они дальше поскакали, даже не обернулись? Не понимаю… Потом мы хором пели:

Комсомольцы-добровольцы!Мы сильны нашей верною дружбой,Сквозь огонь мы пройдем, если нужноОткрывать молодые пути!

Хорошо, от души говорил бывший наш директор Павел Назарович Ипатов. Он хотя и перешел в позапрошлом году на работу в ДОСААФ, все еще живет в школе, в служебной квартире, выходящей окнами на спортдвор. От ворот к их высокому крыльцу протоптана по краю сада дорожка. Иногда, торопясь утром на занятия, я встречал на ней Ипатова: серое двубортное пальто, черная шляпа на голове, кожаная папка в одной руке и свернутая трубкой газета в другой. Обычно он шел не торопясь, останавливался, спрашивал что-то у ребятни, вертящейся под ногами, гладил подрастающее поколение по головкам, угощал леденцами. Порой Павел Назарович выходил на службу под руку с женой, серьезной седой дамой, она вместо ридикюля тащила с собой обычно толстый мужской портфель. А после группы продленного дня можно было встретить на тропинке их дочь-студентку, которая возвращалась с занятий, неся под мышкой черную тубу с чертежами. Обычно ее провожал чернявый лохматый очкарик, он суетился и старался рассмешить подружку, как Шурик хорошую девочку Лиду в «Операции “Ы”». Она розовела, улыбалась, благосклонно кивала, а когда очкарик, выхватив тубу, поставил ее себе на лоб и так дошел до самого крыльца, девушка громко и счастливо засмеялась. Но осенью веселый студент куда-то исчез, и теперь дочь возвращалась одна, бледная и грустная.

Павел Назарович на трибуне вспоминал, как комсомольцы в его родной деревне боролись с кулаками, норовившими сжечь амбар с семенным зерном и потравить общественных коров, а секретаря ячейки избача Кешу Гаврилова подстерегли ночью и зарубили топором. Бывший директор был тучен, имел нездоровый цвет лица, мешки под глазами, а когда волновался, кривил рот набок, как Муслим Магомаев. Он рассказал, что сам вступил в комсомол в 1938 году, когда уже работал на строительстве метро, там ему дали общественную нагрузку, он стал пионерским вожатым, нашел свое призвание и поступил в Потемкинский пединститут…

Но гвоздем мероприятия был не Ипатов, а другой древний комсомолец. Анна Марковна, светясь от гордости, объявила, что сегодня к нам пришел Николай Васильевич – родной брат легендарного Александра Косарева, того самого, что до войны был генеральным секретарем ЦК ВЛКСМ. Маленький, худой, изможденный, гость волновался, тряс трибуну, рубил рукой воздух, сбивчиво рассказывая, как, не щадя сил, боролись они с неграмотностью, строили гиганты первой пятилетки, создавали спартаковское движение, возводили Магнитку, как были гнусно оклеветаны врагами народа, гибли или страдали, но не потеряли веры в дело Ленина! Пару раз он закашливался, клокоча мокротой, а потом никак не мог отдышаться, ему наливали воды из графина, и было слышно на весь актовый зал, как он пил, стуча железными зубами о край граненого стакана.

– На Магнитке простудился, – посочувствовал Воропай, сидевший рядом со мной.

– Скорее, в тюряге… – буркнул Калгаш, он знал много тайн, так как его мамаша служила цензором в издательстве.

– В какой еще тюряге? – изумился я.

– В обычной… для врагов народа. А брата вообще расстреляли…

– Обалдел! За что?

– Откуда я знаю.

– Врешь ты все!

Измученный гость под конец, собрав последние силы, крикнул в зал, как и положено:

– Пионеры, к борьбе за дело Коммунистической партии будьте готовы!

– Всегда готовы! – Мы вскочили, вскинув руки в приветствии юных ленинцев, и ответили так стройно, что старший вожатый Витя Головачев зажмурился от восторга.

Когда я потом спросил у него насчет Косаревых, он нахмурился и, понизив голос, подтвердил: да, были такие перегибы культа личности, но о них лучше лишний раз не вспоминать, а смело глядеть в будущее, готовясь к вступлению в ВЛКСМ. Вообще-то у нас в СССР, если не считать перегибов, все устроено правильно и разумно: октябрята – это будущие пионеры, а те в свою очередь – подрастающая смена комсомола, который есть младший соратник и верный помощник партии, руководящей и направляющей силы советского общества, она, вроде паровоза, тащит за собой в светлое будущее целый состав – СССР.

После сбора Ирина Анатольевна спросила меня, как председателя совета отряда, кого из нашего класса можно рекомендовать для вступления в комсомол после новогодних каникул. Она положила передо мной список тех, кому скоро исполнится четырнадцать лет, из них по успеваемости и поведению подходили: Козлова, Гапоненко, Короткова, Родионова и я. А вот рядом с фамилией Калгашникова классная руководительница поставила знак вопроса, так как Андрюха накануне подрался с восьмиклассником Зениным и разбил ему в кровь нос.

– Время еще есть, посмотрим на его поведение… – задумчиво сказала она. – А ты, дитя мое, уймись! Не раздражай Марину Владимировну, она как-никак секретарь партбюро…

– А что я такого сделал?

– Не помнишь?

– Нет.

– А про луддитов?

– А-а-а…

– Ценю твое остроумие, но лучше держать его при себе. Понял?

– Угу…

– Иди уж, остряк-самоучка! – На лице Ирины Анатольевны мелькнуло то особое выражение, которое я называю «доброхмурым»: моя любимая учительница сдвигает брови, но при этом чуть заметно улыбается, а в темно-карих глазах вспыхивают золотые искорки. Это значит, в душе она со мной согласна, но поступка не одобряет, так как в жизни надо быть осмотрительным. Вот, например, ее отец, Анатолий Сергеевич Осотин, был комбригом (это такое звание), служил в Главном штабе Красной армии, но стал как-то доказывать на совещании, что мы не готовы к большой войне, и тут же вылетел в отставку. В тюрьму не посадили только потому, что его от обиды разбил паралич, он не мог говорить и двигаться, кормили с ложечки. Когда Гитлер напал на СССР, мать Ирины Анатольевны, повесив перед ним карту, наклеивала на нее красные и черные стрелки, чтобы больной был в курсе боевых действий. Видя, как линия фронта неумолимо движется к Москве, комбриг от бессилия плакал и шевелил губами, пытаясь сказать: «Я же предупреждал товарища Сталина…» Умер он за месяц до Победы.

Если же Ирине Анатольевне явно что-то явно не нравится в моем поведении, глаза ее темнеют, искорки гаснут, она нервно поправляет свои короткие каштановые волосы и хмыкает, морща нос, точно от свербящего насморка. Чаще всего так бывает, если я, ее любимый ученик, отвечаю на уроке литературы или русского языка ниже своих возможностей. Да и другие преподаватели, зная, как она ко мне относится, не отказывают себе в удовольствии нажаловаться на меня, чаще всего это делал математик Ананий Моисеевич Карамельник: «Голубушка, Ириночка Анатольевна, снова у вашего хваленого Полуякова икс предпочел остаться неизвестным!»

– Ну вот что, мальчик резвый, кудрявый, влюбленный, еще раз схалтуришь, еще раз услышу про твое лентяйство, между нами – чемодан и рваная шляпа! Понял?

– Понял.

А с луддитами вышла вот такая история: Истеричка на уроке рассказывала про то, как они зверски ломали ткацкие станки, ведь из-за этих машин трудовой народ увольняли за ненадобностью, и люди гибли от голода или становились бродягами, их ловили и сразу вешали, как собак. Потом Марина Владимировна сказала, что только социализм решил проблему всеобщей занятости, потому-то в СССР трудящиеся всячески приветствуют научно-технический прогресс, берегут оборудование, а школьники должны содержать учебники и наглядные пособия в чистоте, чтобы передать их новым поколениям пытливой советской детворы. Вопросы есть? Я поднял руку и спросил, почему же в таком случае каждый второй телефон-автомат в будках раскурочен? Историчка помолчала, потом нехотя объяснила:

– Это обычное хулиганство.

– А ломать станки – разве не хулиганство?

– Нет, Юра, это классовая борьба! Странно, что ты не понимаешь таких простых вещей.

– Понимаю, – кивнул я и тут же привел другой пример.

…В Центросоюзный переулок, чтобы заехать на Пищевой комбинат, постоянно заворачивают фургоны, грузовики с прицепами, серебристые рефрижераторы. Мостовая там никудышная: трещины, выбоины, ямы, весной в них, как в полыньях, стоит вода, и, ухнув туда задним мостом, машина может обдать прохожего грязью с ног до головы. Сигналили-сигналили куда положено, и вот наконец взялись за дело ремонтники. Мы со всех дворов сбежались смотреть, как самосвалы привозили и высыпали дымящийся асфальт, маслянистый, пупырчатый, похожий на черную икру. Потом рабочие разбрасывали лопатами курящуюся, точно вулкан, гору, ровняли специальными граблями, а затем тяжелый каток тремя могучими стальными колесами-валами уминал и сглаживал поверхность. Водитель Серега, веселый парень в засаленном кепаре, не отпуская «баранки», все время высовывался из своей крытой брезентом кабины, оглядывался, проверяя, ровно ли кладет полосы, они напоминали те, что остаются на выстиранной простыне от раскаленного утюга. Иногда он покрикивал, гоня любопытных пацанов, слишком близко подходивших к медленно вращающимся задним колесам, огромным, диаметром в человеческий рост. А потом во время перекура Серега рассказал нам анекдот:

– Тетя Катя, тетя Катя, ваш Мишка под асфальтовую машину попал!

– Ой, ребятки, ой, горе-то какое! Погодите, сейчас отопру!

– Не надо, мы Мишку под дверь подсунем!

Оч-чень смешно!

Пока свежее покрытие твердело, его берегли, огораживали, натягивая веревки с красными флажками, но четвероногим закон не писан, утром на черном глянце появились цепочки кошачьих и собачьих следов. Не смогли удержаться и дети, оставив оттиски подошв на память потомкам. Приятно прийти через год и убедиться, что отпечаток на месте, а твоя нога за это время увеличилась на целый размер!

Понятно, каток своим тихим и тяжелым ходом не может добраться до места укладки асфальта, туда его привозит мощный «КрАЗ» на низком прицепе с опускающейся наклонной платформой. Так вот, когда работы закончились, дорожники с лопатами уехали, а Серега свою стальную махину припарковал возле дома Кобельковых, откуда ее вскоре должны были забрать, чтобы доставить в новое место, но то ли забыли, то ли отпала надобность… Так агрегат и простоял две зимы, заржавел, порыжев, как старое кровельное железо, брезентовый тент над водительским местом прохудился, а все, что можно отвинтить, окрестные пацаны открутили и растащили, включая руль. На третий год «КрАЗ» с прицепом все-таки приехал, но увез от нас фактически металлолом. Мы бы и сами сдали его на переплавку, завоевав сразу первое место по городу, но как такую тяжесть дотащишь до школьного двора, хотя до него и рукой подать! Обидно…

– Ну, и при чем тут луддиты? При чем тут классовая борьба! – возмутилась, выслушав мой долгий рассказ, Истеричка. – Это обыкновенное головотяпство и разгильдяйство. Странный ты, Полуяков! Откуда такое критиканство?

И, конечно, она тут же нажаловалась Ирине Анатольевне, но Осотина ответила ей, что надо бороться с бесхозяйственностью, а не с детской наблюдательностью. В общем, они даже поссорились… Из-за меня.

…Но вернемся в тот страшный день. Подняв воротник пальто, я стоял у дверей Дома пионеров, размышляя, в какую сторону повернуть. Осенний ветер метался по Спартаковской площади, разбрасывая палую листву, сметенную дворниками в кучи, чтобы потом сжечь. Мимо прошли, подозрительно озираясь, три дружинника с красными повязками на рукавах: два парня и девушка в желтом берете. Ишь, какие смелые – по освещенной площади разгуливают, а в темные закоулки их, небось, никакими коврижками не заманишь. Главная опасность таится именно там. Вот недавно, возвращаясь вечером из библиотеки имени Усиевича, что рядом с Электрозаводским мостом, я догадался срезать путь через проходные дворы и лишился в результате восьмидесяти семи копеек, сэкономленных от завтраков. Меня остановили двое и проверили карманы. Я даже знаю этих пацанов. А толку? Один из них – Костя, старший брат моей одноклассницы Верки Коровиной, он учится в ремесленном, так раньше ПТУ называли. Второй Вован Булкин по прозвищу Батон из 359-й школы, это такой учебный заповедник для буйных и недоразвитых. Как говорит Морковка, оттуда прямая дорога в колонию. Я пытался договориться с пацанами, намекая, что знаю, кто они такие, и ссылаясь на дружбу со Сталенковым. Однако налетчики ответили мне, что бесплатно через их территорию никто не ходит, а сами они никого не боятся, даже Сталин им не указ. Если надо, и ему рыло начистят. Ну что тут возразишь? Хорошо еще библиотечные книги не порвали, просто брезгливо полистали, фыркнули, мол, без картинок, и отдали, сообщив, что у них от чтения пухнут мозги… Мне бы промолчать, а я буркнул: было бы чему пухнуть, и хмыкнул, сморщив нос, совсем как Ирина Анатольевна. И тут же получил от крепкого Батона такой удар в челюсть, что в голове у меня вспыхнула ослепительная лампочка, дворовые окна слились в сияющую карусель, в ушах что-то запиликало, и я очнулся, лежа на холодной земле.

– Запомни, шмакодявка, я бью два раза. Второй раз по крышке гроба! – пригрозил Булкин, удовлетворенно оглаживая свой кулак.

– А если скажешь кому-нибудь, падла, прирежем! – пообещал Коровин, вынул из кармана складной нож, нажал кнопку, но лезвие не выскочило.

– Опять заело? – спросил Батон.

– Опять.

– Говорил тебе, ничего не бери у Жучилы. Вечно какую-нибудь муйню впарит. Барахло!

Голова у меня потом болела два дня, челюсть вспухла, но Лиде я сказал, что ударился, когда на уроке физкультуры соскакивал с брусьев. Денег было жалко: все-таки без малого рубль – поди накопи! А надо ехать на «Птичку» за живым кормом для рыбок. Опять придется к Сашке-вредителю в копилку залезать. Но отделался я по сути легким испугом, не то что бедный Лева Плешанов.

…И вот теперь, выйдя из Дома пионеров, я задумался: домой вели два пути. Первый такой: сворачиваешь направо, огибаешь большой новый дом с кинотеатром «Новатор» на первом этаже, а потом чешешь по Ново-Переведеновскому переулку вдоль складов и кирпичной стены Казанки. А лучше срезать, нырнув под арку, пройти наискосок через двор и помотаться на качелях, вспомнив детство: в темное время суток они обычно пустуют. Место безопасное, там всегда тихо, так как над Калгашниковыми живет начальник отделения милиции. Однажды внизу была драка, он высунулся в окно и засвистел – хулиганы сразу разбежались. Шпана помнит тот случай и обходит двор стороной.

По пути можно заглянуть к Петьке Кузину, он живет в деревяной халупе, примыкающей к автохозяйству. Домик одноэтажный, топится дровами, сложенными в поленницу у боковой стены, а вместо водопровода у них на кухне большой бак с краником, в него носят воду ведрами с улицы, колонка метрах в ста, но Кузиных три брата, да еще отец Николай Иванович, здоровенный, как борец Бамбулло. Когда я захожу к ним, он обычно пьет мутный рассол, сплевывая укроп, и мучительно улыбается в ответ на упреки жены, маленькой, измученной, но очень строгой. За чаем я его ни разу не заставал. Петька говорит, батя работает на вредном производстве, ему нужно выводить из организма тяжелые металлы, лучше, конечно, помогает красное вино, но от него у Николая Ивановича лютая изжога. Перепалки с женой заканчивается обычно тем, что она протягивает мужу два оцинкованных ведра, и тот покорно идет к колонке. Когда в семье четыре мужика, водопровод не нужен.

Кузя, наверное, уже вернулся со стадиона имени Братьев Знаменских, где мы занимаемся легкой атлетикой. Но по четвергам у меня изостудия совпадает с секцией, и я всегда выбираю искусство в ущерб спорту, видимо, напрасно, если не могу нормально нарисовать какой-то дурацкий противокозелок!

…Я никак не мог решить, в какую сторону направиться. Внутренний голос шептал: если заглянуть к Кузиным в это время, можно, попав к ужину, поесть жареной картошки с салом и узнать новости про нашего чудаковатого тренера Тачанкина. А потом уж – домой: кормить рыбок, делать уроки (нам задали выучить наизусть начало «Мцыри»), смотреть телевизор, читать и спать. Хотя сегодня можно не торопиться: родители вернутся только к футболу, а вредитель Сашка сослан на пятидневку в детский сад. Я свободен, как Африка! Живи и радуйся!

Но в тот вечер я, как Ленин, пошел другим путем, совершив роковую ошибку.

3. Я летаю во сне

Кузя – самый сильный парень в классе. Когда он по просьбам учащихся напрягает бицепс, кажется, будто под кожей у него чугунное ядро, а живот у моего друга рельефный и твердый, как стиральная доска. Однажды он на спор во время физкультуры, так, чтобы видели девчонки, предложил ребятам пробить ему пресс: каждый мог подойти и врезать кулаком со всей силы. Бесполезно: Петька принимал удары с равнодушием спящего бегемота и только слегка поморщился, когда ему засандалил Калгаш, тоже не слабый пацан. На Петьку даже старшеклассники не тянут, впрочем, он и сам зря не нарывается, не задирает свой нос картошкой, на его лице почти всегда играет добродушная улыбка. Учится Кузя неважно, особенно по русскому языку, зато у него, как говорит наш физрук Иван Дмитриевич, есть спортивный талант. И это чистая правда, хотя раньше я думал, талант бывает только у писателей, композиторов, художников и, конечно, у артистов.

– Какой талант! – восклицает Лида, когда Аркадий Райкин, побыв лысым занудой-лектором, на секунду скрывается за кулисами и появляется уже в виде лохматого пьяницы-хулигана.

– Подумаешь, парик сменил, – пожимает плечами Тимофеич. – Знаем мы эти еврейские хитрости! Будут тебе рожи строить и кривляться, лишь бы у станка не стоять.

– А Любезнов?

– Любезнов – другое дело.

В прошлом году мы с Петькой записались в секцию легкой атлетики, он меня уговорил. Я пошел с ним за компанию, чтобы скоротать время, пока смогу записаться в секцию бокса, туда берут с четырнадцати лет, а до этого можно только ходить мимо церкви в Гавриковом переулке, смотреть на плакат, изображающий пацана в пухлых перчатках, и мечтательно вздыхать. После встречи с Коровиным и Булкиным мое желание заняться боксом только окрепло. Я живо вообразил, как через годик намеренно пойду тем же сквозным двором и эти два идиота меня опять остановят, требуя денег. Сделав вид, будто лезу в карман, я внезапно двумя молниеносными ударами уложу мерзавцев на землю, гады будут корчиться от боли и униженно просить пощады. Но не дождутся! Возможно, как раз приедет из Измайлова Шура Казакова – проведать родные места, и я возьму ее с собой на опасную вечернюю прогулку, пусть полюбуется, на что теперь способен ее бывший одноклассник.

Когда мы с Петькой впервые приехали на стадион имени братьев Знаменских (туда от нас идет трамвай), тренер Григорий Маркович Рудерман, двухметровый силач, с интересом посмотрел на нас и строго спросил:

– Песню про «Тачанку» знаете?

– Знаем…

– А ну!

Кузя улыбнулся и покачал головой, он вообще слова плохо запоминает, а я затянул вполголоса, так как знал наизусть почти все песни про революцию и Гражданскую войну:

Улетай с дороги птица,Зверь с дороги уходи.Видишь, облако клубится,Кони мчатся впереди…

– Неплохо. Но со слухом у тебя, дружок, не очень-то, – заметил тренер. – Посмотрим теперь, что с остальным.

Он повел нас к длинной яме с песком и, подбросив на ладони, как большое яблоко, четырехкилограммовое ядро, протянул его нам.

– Как толкать, знаете?

– Примерно… – кивнул я: по телеку недавно передавали соревнования по легкой атлетике.

А Кузя снова улыбнулся и покачал головой.

– Ну тогда толкайте как получится! – разрешил Рудерман.

Я вспомнил, как могучая Тамара Пресс, похожая на грузчика из мебельного магазина, уперев ядро в шею, откидывалась назад и, резко распрямившись, посылала снаряд вдаль под аплодисменты стадиона.

– Мужик она переодетый! – бурчал Тимофеич, он всегда подозревал окружающую жизнь в каверзах и подлогах.

Я попытался повторить движение знаменитой спортсменки, но лучше бы плюнул – дальше вышло бы.

– Суду все ясно, – поморщился тренер, посмотрев на меня с сожалением, потом повернулся к моему другу. – Теперь ты!

Петька сходил за ядром, вернулся, примерился и легко швырнул чугунный шар так, словно это был комок снега. Описав высокую дугу, снаряд глубоко зарылся в песок у дальнего края ямы. Григорий Маркович посмотрел на Кузю с радостным недоумением, словно выиграл в лотерею пылесос «Вихрь», но не может еще поверить в это чудо.

– Беру! – Он хлопнул моего одноклассника по плечу, а мне бросил небрежно: – Тебе, братец кролик, лучше в шахматы или в настольный теннис попробовать.

– Я буду только с Полуяком ходить, – твердо проговорил Кузя.

– Друг, что ли?

– Друг.

– Тогда у матросов нет вопросов. В спорте важен не результат, а участие. «Тачанку», между прочим, сочинил мой дядя Михаил Исаакович Рудерман. Слышали про такого?

– Ну да… Он друг Безыменского, – равнодушно сообщил я.

– Что? Точно! Откуда знаешь? – Тренер глянул с удивлением теперь уже на меня.

– Да так, интересуюсь…

– А ты не простой паренек!

Я не стал объяснять, откуда у меня такие сведения. Как учит Ирина Анатольевна: кто мало думает, тот много говорит. Чтобы людям, особенно девочкам, с тобой было интересно, никогда не выбалтывай все, что тебе известно, оставь на потом. Любопытство – это поводок, на нем можно водить женщину за собой, как болонку.

– И вас тоже? – осторожно уточнил я.

– Увы, увы, увы… – погрустнела она. – Я тоже женщина.

Что же касается друзей-поэтов, дело было так: однажды в нашу изостудию влетела библиотекарша Нинель Антоновна и закричала, волнуясь:

– Олег Иванович, у нас… у нас в гостях… Безыменский и Рудерман, а в зале три с половиной калеки. Это скандал! Он видел Ленина!

– Кто?

– Не важно. Кто-то из них. Ольга Петровна велела согнать на встречу все кружки и студии. Это приказ!

– И фотокружок? – ревниво уточнил Озин.

– Уже там! Мягкая игрушка тоже.

– Тогда ничего не поделаешь. Пошли, ребята!

Так я увидел знаменитых комсомольских поэтов. Рудерман был вялый, лысый и тощий, как мультяшный Кощей, да еще в очках со стеклами, похожими на лупы. Безыменский, наоборот, оказался бодрым, упитанным, лохматым. У него изо рта торчали в разные стороны прокуренные зубы. А на пиджаке было тесно от значков и медалей. Когда он размахивал руками, награды звенели. Поэты вспоминали юность, читали нам стихи, рассказывали про свою вечную дружбу и постоянно обнимались, как победители на Эльбе. Безыменский декламировал громко, завывая, гримасничая, но меня его строчки как-то не тронули, они напоминали отрядные речевки:

День комсомола – праздник такой,Который нельзя обойти стороной.День комсомола – праздник людей,В которых всегда был источник идей…

А вот стихи Рудермана, хотя читал он монотонно, без выражения, из последних сил, – запали в память: