Совдетство. Школьные окна

– Угу.

– Не «угу», а «да».

Ирина Анатольевна обратила на меня внимание, когда я учился еще в третьем классе, а ее сердце всецело принадлежало Ивану Пригарину. У нее тогда уже серьезно болела мама, нужны были деньги на лекарства, и она по совместительству работала в нашей школьной библиотеке, где я пасся – постоянно брал и вскоре возвращал прочитанные книги.

– Когда ты только успеваешь? – удивлялась она.

– Не знаю.

– А зачем ты столько читаешь?

– Чтобы убить время… – ответил я, повторив любимое выражение тети Клавы, говорившей так, беря в руки второй том «Войны и мира» (первый куда-то пропал) и усаживаясь у окна. Минут через пять она уже мирно дремала с раскрытой книгой на коленях.

– Время нельзя убить, Юра, оно в отличие от людей вечно. Возьми-ка про Маугли Киплинга.

– Я кино видел. «Джунгли» называется.

– Кино – это одно, а книга – совсем другое. Не пожалеешь!

Когда буквально через пару дней я принес сдавать прочитанную книгу, Ирина Анатольевна насмешливо спросила:

– Ну что, убил время?

– Вроде бы… – ответил я, чувствуя неловкость.

– Тогда скажи мне: Маугли вернется к людям насовсем?

– Нет.

– Почему?

– Они всегда будут видеть в нем звереныша и прогонять от греха подальше. – Я зачем-то ввернул любимое выражение бабушки Ани.

– Ты так думаешь? – Она с интересом посмотрела на меня. – А звери кого в нем видят?

– Лягушонка, человеческого детеныша.

– Но ведь не гонят же?

– Нет, что вы, даже защищают и воспитывают, все, кроме злобного Шер-Хана, но он людоед. Что с него взять?

– А почему звери так себя ведут?

– Потому что они добрей людей, да? – неуверенно предположил я.

– А разве такое возможно? Ведь синоним к слову «доброта» – «человечность».

– Не знаю, я об этом еще не думал…

– Вот видишь, Юра, сколько интересных выводов можно сделать из одной книжки! А ты – «убить время», ай-ай-ай!

С тех пор я читал то, что рекомендовала Ирина Анатольевна, а потом мы долго обсуждали книжку, она, слушая мои сбивчивые ответы на свои загадочные вопросы, смотрела на меня с задумчивой улыбкой, кивала, качала головой, наверное, сравнивая со своим Пригариным…

Школьная библиотека состоит из двух помещений. В маленьком – стол, за которым сидит сотрудник, каталог с выдвижными ящичками, где по алфавиту теснятся формуляры, а вдоль стены – стеллажи с журналами, подшивками газет, книжками из школьной программы и дополнительным чтением, вроде «Занимательной математики» Перельмана. В большой комнате с тремя окнами (ее называют «фонд») высятся, уходя под потолок, полки, до отказа забитые разноцветными корешками, есть даже с золотым тиснением и царскими ятями.

Ученикам в фонд заходить нельзя, они называют нужную книгу, библиотекарь скрывается за дверью и через минуту-две приносит «требуемое издание» или, если нет в наличии, отправляет тебя в другую библиотеку. Нет, никто, конечно, не требует, а просят, иногда жалобно, боясь получить ответ: «на руках», но почему-то так принято выражаться.

– Заполни требование, – советуют мне в Пушкинке. – Попробуем заказать в межрайонке…

Рыться в фонде Ирина Анатольевна разрешала только мне да еще своему любимчику Пригарину, плечистому светловолосому парню с мужественной и доброй улыбкой. Он ходил уже не в форме, а в темном, идеально выглаженном костюме и белой нейлоновой рубашке с элегантно расстегнутой верхней пуговкой. Видавшие виды черные ботинки были начищены до зеркального блеска. От него пахло обычным «Шипром», но совсем чуть-чуть, и аромат казался тонким. Другое дело Тимофеич, он после бритья наливал одеколон в горсть и размазывал по щекам, приговаривая: «Дезинфекция», в результате в нашей комнате потом стоял одуряющий запах парикмахерской.

Как-то раз, увидев меня в фонде, Пригарин удивился, даже присвистнул, но я его не заметил, так как увлеченно разглядывал иллюстрации огромной книги под названием «Ад», где меня поразило скопление на картинках голых людей, в том числе женщин.

– А ты как сюда попал, шкет? – Ваня удивленно поднял пшеничные брови. – Тут посторонним нельзя!

– Мне разрешили.

– Кто?

– Ирина Анатольевна.

– Тогда другое дело. Давай знакомиться: Иван Пригарин.

– Юра Полуяков.

– А-а, мне она про тебя рассказывала. Кем хочешь быть?

– Не знаю…

– Пора определяться!

– А ты?

– Военным моряком. Смотрел «Тайну двух океанов»?

– Смотрел.

– А «Приключения капитана Врунгеля» читал?

– Нет.

– Как это так? Прочти обязательно! – говоря это, он снял с полки толстую книгу под названием «Капитальный ремонт» и, перехватив мой взгляд, улыбнулся: – Тебе еще, шкет, рановато! – подмигнул мне и ушел.

Иногда дверь в маленькую комнату забывали плотно прикрыть, и, роясь в фонде, я слышал разговоры Ирины Анатольевны по телефону, в основном с мамой, которую она постоянно спрашивала про здоровье и просила соблюдать постельный режим. Реже Осотина говорила с мужем, коротко, на повышенных тонах:

– Николай Федорович, нельзя ли сегодня обойтись без Бахуса? Каждый божий день до положения риз – это уже ни в какие ворота не лезет, мой друг! Я понимаю, «ин вино веритас», но ведь «ин вино мортис» тоже! Ах, ты на фронте смерти не боялся! Горжусь. Но война закончилась двадцать лет назад, твои наркомовские сто грамм давно в цистерну не помещаются. Я тебя прошу, Коля…

Многое в словах учительницы мне было непонятно, но ясно, что у ее мужа тот же недуг, из-за которого Башашкин вшил себе «торпеду», а наладчик Чижов со второго этажа нашего общежития удавился на витом электрическом проводе. Но в голове у меня все-таки не укладывалось: избранник Ирины Анатольевны – пьяница.

Невероятно…

Однажды про меня совсем забыли, и я услышал бурное объяснение Осотиной с Еленой Васильевной, молодящейся старушкой с кукольным лицом и прической, напоминающей крендель.

– Ирочка, откуда у него пистолет? – нечеловеческим голосом кричала Свекольская.

– Наградное оружие. С фронта.

– Чего он хотел? Домогался?

– Что за чушь! Ему приспичило сбегать в магазин за добавкой, а я заперла дверь и спрятала ключ. Сколько можно! Это уже за гранью добра и зла.

– Отдала?

– А что делать? Не погибать же во цвете лет… У меня мама на руках, и Ваню Пригарина до медали надо довести.

– Разводиться тебе надо. Немедленно, пока не пролилась кровь!

– Мама давно это говорит. Она еще про пистолет ничего не знает. Надо!

– Так в чем же дело?

– Пойми, Лена, как представлю себе, что все прочтут объявление в «Вечерке» и начнут трезвонить: «Ирочка, а что случилось? Вы с Колей всегда были как ниточка с иголочкой! Такой мужчина! Майор! Неужели он тебе изменил? С кем?» Уж лучше бы изменял…

В самом деле, в газете «Вечерняя Москва» на последней странице внизу печатались объявления о разводах, напоминали они сообщения о чьей-то незначительной смерти и были обведены рамками потоньше, чем некрологи. Наш сосед дядя Коля Черугин после ужина, надев на нос очки и развернув газету, любил, как он выражался, поковыряться «в чужом постельном белье», приговаривая:

– Так-с, так-с, а теперь посмотрим, кто там у нас разбегается? Александра Ивановна, ты не поверишь, Колтуновы разводятся!

– Может это не наши Колтуновы, другие какие-то? – спрашивала лежачая супруга со своего пухового постамента.

– Наши! Слушай: «Колтунова Агния Сергеевна, проживающая по адресу: Ново-Басманная, дом 12, квартира 7, возбуждает дело о разводе с Колтуновым Терентием Львовичем, проживающим там же. Дело подлежит рассмотрению в Бауманском районном нарсуде…» Наши, к бабке не ходи!

– А я, когда они еще только расписывались, сразу поняла: не сживутся. Накапай мне ландышевой настойки, голубчик!

Елена Васильевна тогда в сердцах крикнула: «Осотина, если не разведешься, будешь последней дурой!» – и ушла, хлопнув дверью, а я выждал и выскользнул из фонда с «Серой Шейкой».

– А ты что там делал? – подозрительно спросила Ирина Анатольевна.

– Книжку выбирал, – ответил я, придав лицу выражение бездумной радости, какое появлялось у моего полугодовалого брата, если над ним потрясти погремушкой.

– Ах, ну да… Иди!

Вскоре в поведении Осотиной появилось что-то новое, какое-то рассеянное недоумение, растерянное смущение, но коллеги, особенно Нонна Вильгельмовна, подбадривали ее, хвалили, убеждали, что поступает она правильно. Однажды в школу ввалился высокий военный с красным набрякшим лицом, он пошатывался, источал винное марево и нетвердым голосом спрашивал, где тут у нас кабинет литературы. Срочно вызвали с уроков физрука Ивана Дмитриевича и учителя труда Марата Яковлевича, они, взяв под руки, силой вывели неположенного гостя за ворота. Вскоре я заметил, что в библиотеку стал часто захаживать лысый учитель математики Карамельник, напоминавший кота, который бродит, сужая круги, вокруг розетки со сметаной. Однажды, снова забытый в фонде, я услышал их странный разговор:

– Ирочка, в математике минус на минус дает плюс. Почему бы нам с вами не сложить наши одиночества?

– Ананий Моисеевич, если вы застоялись, как боевой конь, могу вас утешить: скоро придут практикантки, и вы сможете размяться не хуже, чем в прошлом году.

– Ирочка, то было глупое увлечение. А к вам у меня серьезные чувства!

– И давно?

– С того момента, как вас увидел!

– О, и восемь лет вы хранили свои чувства, как военную тайну?

– Вы мне не верите?!

– Ананий Моисеевич, не заставляйте меня повторять ответ Татьяны Онегину.

– Но вы же никому не отданы! Наоборот…

– Как знать…

И тут появился я с «Королевством кривых зеркал» в руках.

– А почему у вас, Ирина Анатольевна, дети в фонде хозяйничают? Непорядок! – скрипучим голосом удивился Карамельник.

– А это не ваше дело, коллега! – ответила она, обворожительно улыбнувшись.

…После летних каникул, первого сентября, отбыв торжественные речи и выслушав напутствия, мы впервые отправились не в свой привычный класс на последнем, малышовом, этаже, а в кабинет литературы на третьем. Но сначала ждали, пока уведут первоклашек. Они таращили испуганные глаза, дичились, сбивались в кучу, так как не умели еще ходить парами. Ольга Владимировна, наша первая учительница, хлопотала вокруг своей новой мелюзги. У меня даже мелькнуло какое-то ревнивое чувство: вот так четыре года каждый день, за исключением воскресений, праздников и каникул, она объясняла нам новый материал, вызывала к доске, знала про каждого все что только можно, радовалась нашим успехам, огорчалась из-за неудач, и вот, пожалуйста, у нее теперь другая ребятня, совсем желторотая, даже еще без звездочек на форме, их примут в октябрята только к 7 ноября. А мы вроде как теперь чужие, отрезанные ломти. Видимо, заметив на наших лицах эту укоризну, она улыбнулась, приветливо помахала нам рукой и повела наверх в бывший наш класс робких первоклашек с астрами и гладиолусами в руках.

«Куда учителя каждый год девают такую прорву цветов?» – подумал я.

Мы приуныли в ожидании перемен: осведомленный Вовка Соловьев нашептал, что русский и литературу у нас будет вести теперь Морковка. Она стала повелительницей школы летом, и на митинге ее представлял родителям наш прежний директор Павел Назарович, и делал он это как-то без восторга. А маленькая шустрая Норкина, еще в мае работавшая обычной учительницей, за лето словно подросла и приосанилась, став неспешно-величавой. Все, кроме примерных зубрил, вроде Козловой, затосковали: одно дело, когда предков в школу вызывает простой преподаватель, и совсем другое – директриса, да еще такая дотошная.

– Ну что встали, как бараны?! – трубным голосом прикрикнула на нас Иерихонская. – Марш в кабинет литературы, сидите там тихо и ждите!

Мы поднялись на третий этаж, зашли в класс, где стояли новенькие столы с горизонтальной пластиковой поверхностью, а не до слез знакомые парты с наклонными зелеными крышками и ненужными отверстиями для чернильниц. Мы все давно уже писали перьевыми авторучками, а некоторые везунчики (в нашем классе только Соловьев и Ванзевей) перешли на импортные «шарики». Чем они удобны? Во-первых, не надо заправлять чернилами каждый день, стержня хватало надолго, а во-вторых, и это главное – они оставляли на бумаге след одинаковой толщины, как ни дави. И в прошлое ушли учительские упреки: «Почему пишешь без нажима в нужных местах? А где волосяные линии? Чистописание забыл? Могу напомнить после уроков!» Я, конечно, завидовал счастливчикам, но вскоре мы поехали в гости к Люсе Шилдиной, маминой подружке по пищевому техникуму. Они жили в новом доме возле Сокольников, а ее муж часто ездил в командировки за границу и пил только ирландскую водку, напоминающую по цвету нашу старку Тимофеич, пока жены вспоминали молодость, помог ему уговорить литровую бутылку, но потом страшно ругался, называя заграничное пойло сивухой. Уходили мы с подарками: Лиде досталась розовая шапочка для душа, Тимофеичу – зажигалка с прозрачным резервуаром для газа, а мне (о чудо!) – шариковая ручка с кнопкой: нажал – пишущий кончик высунулся наружу, еще раз надавил – спрятался. Шура, увидев ее у меня, вздохнула и зачем-то вспомнила вслух слова своей мамаши: «Настоящий мужчина тот, кто умеет делать подарки!» Но я сделал вид, что не понял намека…

Тем временем в Москве в металлоремонтах появились особые кабинки, там пронзительно пахло химией и за стеклом сидели специалисты, в основном нерусские дядьки, и заправляли опустевшие стержни. Сначала они тонкой спицей выдавливали крошечный шарик, размером с маковое зернышко, потом через наконечник, потянув на себя рычаг, закачивали свежую пасту, но та в отличие от «родной», заграничной, была пожиже, так как изготавливалась, по выражению Башашкина, на Малой Арнаутской. И если, не дай бог, в кармане ручка переворачивалась, она протекала, пропитывая подкладку синей жижей, отстирать которую до конца было невозможно. Стоило это удовольствие десять копеек.

…Мы вошли в класс, расселись, как на прежнем месте, и стали ждать, озираясь и разглядывая новое помещение. Над учебными стендами на белой штукатурке лазурью была нарисована голова усатого Горького, вокруг нее, словно спутник по очерченной орбите, неподвижно летел гордый Сокол с крыльями коротенькими, как у шмеля, а снизу на них, свернувшись кренделем, взирал посрамленный Уж. А еще выше красовалась алая надпись:

Безумству храбрых поем мы песню…

Слева от входа висел наш стенд «Гайдаровцы», заботливо принесенный с четвертого этажа и прикрепленный к стене… Ожидание затягивалось, Витька Расходенков уже начал от безделья плеваться жеваной промокашкой через стеклянную трубочку, а Галушкина успела настучать учебником по голове Калгашникову: Андрюха ей нравился. Ванзевей подсел за стол третьим к Обиход и Коротковой, а выпендрежник Соловьев развлекался с надувной жвачкой, сначала в его толстых губах появлялся розовый пузырь размером со сливу, потом он постепенно увеличивался, а достигнув величины дыньки «колхозницы», оглушительно лопался. Вот тут-то и вошла Осотина.

Она, как сейчас помню, была одета в серую твидовую юбку чуть ниже колен, голубенькую трикотажную кофточку с выработкой по вороту, из выреза выглядывал кружевной воротник белой блузки, а из рукава – краешек носового платка. С тех пор чередовались только цвета юбок, кофточек и вязь кружев, но стиль не менялся. Лишь однажды, ненадолго, у нее появились розовый мохеровый свитер с большим воротником, вельветовый жакет с удивленными плечами, клетчатая «шотландка», а главное – новая прическа, примерно такую же делает себе Лида, когда до нее снова доходят слухи о неугомонной Тамаре Саидовне из планового отдела, охмуряющей Тимофеича. Отец каждый раз дает честное партийное, что все это наветы, а маман кивает и не верит.

В ту пору в глазах нашей учительницы замелькало веселое отчаяние. Отправленный в гастроном после уроков, я видел, как на Бакунинской, в скверике под набухшими тополями, ее встречал усатый гражданин в импортной шляпе с узкими полями и длинном светлом плаще, перетянутом поясом. Ухажер протянул Ирине Анатольевне букетик ландышей, она понюхала, улыбнулась, сделала какой-то совсем девчоночий книксен, а потом двумя пальцами сняла с его плеча липкую лузгу от лопнувшей почки, и они пошли в сторону Гаврикова переулка. Не под ручку, как ходят супруги, не обнявшись, как гуляют влюбленные, а просто касаясь друг друга плечами и никуда не торопясь.

Вскоре, затаившись в фонде, я услышал разговор, многое мне объяснивший.

– Нет, нет, нет… – говорила Осотина, – у него жена, у него ребенок. Это невозможно. Я не могу разрушать семью…

– Ирочка, ты совершаешь огромную ошибку! – возражала Свекольская. – Он же тебя любит! Без памяти!!

– С чего ты взяла?

– Я видела его глаза. Мне достаточно.

– Ну и что? Чепуха! Мерехлюндия! Реникса! Нет, все это надо заканчивать, немедленно, пока я не сошла с ума и не натворила глупостей.

Вскоре она появилась на уроке одетая как прежде, а в покрасневших глазах залегла тоска.

…Итак, Ирина Анатольевна вошла в кабинет, мы встали, по привычке ища руками откидывающиеся крышки парт, но их теперь не было и в помине. Она безнадежно махнула рукой, разрешая нам сесть, потом долго смотрела на нас, узнала меня, чуть улыбнулась и сказала:

– Здравствуйте, ребята, я ваш классный руководитель, буду также вести у вас русский язык и литературу. Зовут меня Ирина Анатольевна Осотина. Впрочем, вы знаете, многие ходили ко мне в библиотеку. Надеюсь, мы подружимся. А теперь давайте знакомиться!

Русичка раскрыла журнал на странице со списком класса и начала перекличку. Отчетливо, не ошибаясь, произносила имя и фамилию, названный вставал, и она смотрела на него с дружелюбным интересом. Когда подошла моя очередь, Ирина Анатольевна кивнула и незаметно мне подмигнула, как старому знакомому, – у меня на душе расцвели гладиолусы.

Потом всезнающий Соловьев сказал, что классной руководительницей и словесницей у нас должна была стать Морковка, но ее назначили директором, и она решила поделиться нагрузкой с Осотиной. Та сопротивлялась, объясняла, что у нее болеет мама, она еще не оправилась после развода и только что выпустила десятый класс, где были не только отличники, вроде ее любимого Вани Пригарина, но и оболтусы, требовавшие индивидуальных занятий. Возражения отмели, тогда она подала заявление об уходе по собственному желанию. Урезонивали ее всем коллективом, уговорить удалось только в последний момент не без помощи Павла Назаровича, он когда-то брал ее на работу после института, и с его мнением она считалась…

Как-то в одном из откровенных разговоров Ирина Анатольевна призналась:

– А знаешь, мой юный друг, когда хотелось все бросить и уйти, я задумалась: чего мне будет не хватать? Нонны, Лены, старого ловеласа Карамельника, школьного сада с тропинкой к Павлу Назаровичу, этого дурацкого Горького с Соколом на макушке и… тебя, Юра…

– Меня?!

– Да, твоего взгляда, когда ты выходишь из фонда с новой книгой.

– А какой у меня взгляд?

– Как бы тебе объяснить… Он полон счастливого предчувствия новизны… Ах, как это быстро заканчивается! Поверь мне…

8. Как я влип

– Полуяк, канай к нам! – поманил рукой Сталин. – Не бойся, тут все свои.

– Мы не кусаемся! – осклабился Серый.

– Ни-ни… Он знает! – гоготнул Корень.

Я подошел. От пацанов пахло вином и куревом. На Сашке были старенькое пегое пальто с поднятым воротником и серый в рубчик кепарь, заломленный так, как умеет заламывать только шпана. Одноклассник хлопнул меня по плечу.

– Привет от старых штиблет, ёпт… – Он даже в школе разговаривал почти через слово вставляя матюги. – Это – Серый и Корень, мои друганы. Понял, ёпт?

Я осторожно посмотрел на чешихинских разбойников, соображая, хотят они, чтобы Сталин узнал о нашей летней встрече или нет. Кажется, им было по барабану.

– А мы знакомы! – кивнул я.

– Когда ж успели?

– В августе.

– И где же?

– На Чешихе, – хихикнув, ощерил прокуренные зубы Серый и протянул мне свою цепкую лапку.

– Он шел к бабушке с гостинцем, а мы, волчары, пирожок попросили! – пробасил здоровяк Корень и стиснул мою руку, его огромная ладонь была твердой и шершавой, как пемза.

– Не обижали? – нахмурился Сталин.

– По согласию, – хихикнул морячок.

– Смотрите, ёпт! За Юрана кадык вырву… – Он внимательно посмотрел на меня. – Не врут?

– Нет, просто побазарили, – ответил я, ввернув для убедительности блатное словечко. – Тебя вспомнили…

(Зачем рассказывать, как они подловили меня, когда я по заданию Лиды нес бабушке Ане желатин, как хотели отобрать деньги, темные шпионские очки и новую куртку, но вдруг притарахтел на мотоцикле участковый Антонов, и гады смылись, а потом снова подкараулили на выходе из подъезда и сожрали мои любимые молочные ситники, но бить не стали, оценили, что я ничего не сказал про них мильтону. А зачем? Себе же дороже… В общем, расстались мы почти друзьями.)

– Надежный пацан, не сдал нас ментяре! – Корень положил мне на плечо свою тяжелую руку.

– А что за легавый? – спросил Сталин.

– Антонов.

– Въедливый мужик, ёпт.

– Как банный лист! – кивнул Серый.

– Он братана моего и закрыл, – тяжело вздохнул Санёк. – Еще поквитаемся.

– Редкий гад! – поддержал здоровяк.

Налетчики с той памятной встречи мало изменились. На матером Корне была та же ученическая фуражка без кокарды, едва налезшая на него старая школьная форма, похожая на синюю гимнастерку, подпоясанную ремнем с облезлой пряжкой. Сверху, учитывая осеннюю погоду, он надел охотничью брезентовую куртку с капюшоном. На ногах – туристические ботинки с толстой рифленой подошвой. Удобная вещь: не промокают, не скользят, но не дай бог, если тебя повалили и бьют ногами пацаны в таких вот лютых бутсах, ухайдокают до полусмерти, и будешь потом лежать в реанимации еле живой, как бедный Лева Плешанов.

Верткий Серый был всё в той же тельняшке и моряцких брюках-клеш, а утеплился он длинным серым шарфом, обмотанным вокруг шеи, и черным бушлатом с двумя рядами золотых пуговиц. (Наверное, у него кто-то в семье на флоте служил.) Странно, что на голове у пацана не бескозырка, а дурацкая лыжная шапка с помпоном. Обувь у Серого не такая опасная, как у дружка, – черные уставные ботинки, такие же время от времени выдают Башашкину, как военному музыканту, вместе с отрезом сукна на пошив кителя и галифе.

– Холодно сегодня, ёпт, – задумчиво сказал Сталин. – На ноябрьские снег обещали.

– Что-то стала мерзнуть спинка… – передернул плечами морячок.

– Не купить ли четвертинку? – подхватил здоровяк.

– Надо выпить. Юран, у тебя монета есть?

– Десять копеек.

– А что так хило? Надо хотя бы еще рубль – на огнетушитель.

– Обчистили…

– Где? Когда? – в один голос вскричали Серый и Корень.

– На днях. В проходном дворе.

– В каком?

– Напротив дорожного техникума.

– Не наша территория.

– Моя! Кто, ёпт?! – возмутился Сталин, и его лицо задергалось.

– Какая теперь разница…

– Кто – тебя спросили. Ты их знаешь? Нет? Едальники срисовал? Опиши!

– Знаю. Булкин и Коровин.

– Падлы! Били?

– Не без того. – Я скорбно потрогал желвак на челюсти.

– Почему раньше молчал?

– Стучать не приучен. Хотел сам разобраться.

– Не свисти! Сам… А почему ты им про меня не сказал? Враз отвяли бы.

– Я сказал.

– И что же?

– Тебе лучше не знать…

– Договаривай, если начал!

– Сказали, что никого не боятся, а ты им не указ!

– Ты ничего не попутал? – насупился Сталин.

– Нет.

– Оборзели! – возмутился Корень. – Надо мозги вправить.

– Кто про меня сказал, ёпт?

– Булкин.

– Похоже на Батона. А Коровин?

– Он сказал, что бьет два раза. Второй раз по крышке гроба.

– Кто – Корова?! – изумился Серый и задрыгал ногами. – Ой, умру от смеху!

– Подожди, – поморщился Сталин. – Он же знает, что его Верка с нами учится.

– А толку?

– Пошли! – рванулся морячок. – Я знаю, где Батон живет.

– Да ладно, пусть себе живет, мне домой надо… – промямлил я, понимая, к чему идет дело.

– Что-о? Может, ты всё наврал?

– Нет, зуб даю! – Для убедительности я снова ввернул блатное словечко.

– На хрен мне твой зуб нужен? Домой успеешь! Сначала проучим урода! – повеселел Сталин. – Серый, показывай дорогу!

И я понял, что влип, дело шло к мордобою. С тех пор, как Санёк появился в нашей школе, редкий день обходился без стычек: то какой-нибудь пацан по неведению не уступил ему очередь в буфете, то кто-то жестко отобрал мяч в игре на пустыре, где раньше стояла хибара Равиля, то третий несчастный не посторонился на перемене, когда Сталин мчался на улицу перекурить… В общем, причина не имела значения, а результат один и тот же: удар в челюсть, в глаз или короткий тычок в живот, попробуй потом отдышись. Никто на Сталина не жаловался, по этажам быстро разнеслось, что его старший брат сидит за мокруху, и с этим насквозь прокуренным второгодником в застиранной старой форме лучше не связываться.